И хотя всё это не было вполне респектабельно, алкоголь оставался для Чивера основным ингредиентом идеальной культурной жизни, одним из ритуалов, правильное отправление которых могло защитить его от ощущения ущербности и неловкости, преследовавшего его как тень. В дневниковой записи, сделанной летом накануне женитьбы на Мэри, он фантазирует:
Я еду по дороге в Тритопс в большом авто, на теннисном корте разбиваю Уитнисов в пух и прах, хотя игре в теннис никогда не обучался, даю метрдотелю в «Чарльзе» пять долларов, заказываю цветы и велю поставить Bollinger в лед, решаю, что мне выбрать, потофё или морскую форель, я за стойкой бара в синем шевиотовом костюме дегустирую мартини, переливаю бутылку Vouvray в термос и отправляюсь на Джонс-Бич, возвращаюсь с пляжа загорелый и соленый… хожу среди моих очаровательных гостей, встречаю у дверей опоздавших…[63]
В этом приятном сне наяву алкоголь – не вульгарное потакание своим желаниям, а скорее элемент выработанного социального кода, в котором определенная вещь, сделанная в определенное время, несет почти магический смысл принадлежности. Шампанское заказано и поставлено в лед, а не выпито, мартини только продегустировано, тогда как вувре просто перелито из одной емкости в другую, более сообразную с временем года и часом дня.
Те же мотивы обнаруживаются и в более поздней дневниковой записи, в сентябре 1941 года, когда Чивер был в десятидневном увольнении из армии. «Мэри ждала меня, – пишет он с восторгом, – радостная и нарядная, квартира сияла чистотой, в кладовой были виски, бренди, французское вино, джин и вермут. И чистые простыни на кровати! А в холодильнике меня поджидали дары моря, зеленый салат и многое другое»[64]. Примечательна здесь перекличка с чистотой и изобилием, так радующими Крыса из «Ветра в ивах»[65]. «Радостная», «чистота», «сияла», «чистые» – своего рода защита от грязи и лишений гарнизонной жизни. Но эти навязчивые повторы напоминают и заклинание, мольбу о безопасности и здоровье (чистый, помимо прочего, ассоциируется с больницей, в особенности чистые простыни, тогда как мороз холодильника не только с больницей, но и с мертвецкой). А потому трудно не заметить в этом строе бутылок отсыла к медицине, к профилактике нечистоплотности и беспорядка, которые будут следовать по пятам за Чивером из дома в дом, из года в год.
Я очнулась от этих размышлений, когда кто-то из посетителей бара отчетливо произнес: «Оссининг». Как странно! Оссининг – это маленький городок в округе Уэстчестер, в сорока милях от Манхэттена вверх по реке Гудзон. Известность ему принес именно Чивер, проживший в нем долгие годы (после его смерти флаги на административных зданиях были приспущены в течение десяти дней). По случайному совпадению в Оссининге находилась и психиатрическая клиника, в которой провела большую часть жизни Роуз, душевнобольная сестра Теннесси Уильямса, он и выбрал заведение, и оплачивал содержание в нем любимой сестры. Это одно из тех мест, что в подсознании читателя связываются с меланхолическими рассказами о пригородной жизни, которые Чивер писал для New Yorker.
Я подняла глаза. Человек, упомянувший Оссининг, сидел рядом с женщиной в струящейся блузке. Лысеющий, одетый в стильный темно-синий блейзер с блестящими пуговицами, которые должны были придавать ему сходство с бывалым мореходом. Между ними происходил любопытный разговор:
– Итак, – спросила она, – что такое ваш брак? Вы счастливы в браке? Что за обстановка у вас дома?
– Счастлив? Счастлив, пожалуй, верное слово. Признаю, я счастлив в браке. Но меня влечет к вам. Ничего не могу с этим поделать.
– И чем же вы занимались с утра?
– Собственно говоря, около полудня я пошел домой. Я сказал шефу, что мне нужно угостить очень важного клиента. Не обижайтесь и не придавайте значения моим словам, что я счастлив в браке. Если бы я был по-настоящему счастлив, я не сидел бы здесь с вами.
О черт! Сначала я подумала, что это артисты репетируют какую-то дрянную мыльную оперу, но возможно, я просто слишком часто смотрела «Тутси»[66].
Мужчина встал, обошел стол и скользнул на банкетку рядом с женщиной. «Я думаю, многие мужчины считают, что, когда занимаешься сексом с русской женщиной, нужно держать в руках бумажник, – сказал он. – Русские женщины жадны до денег». Она непонимающе взглянула на него, и он добавил: «Да ладно вам, вы ж не впервой это слышите». Я уже собралась уходить, когда услышала его слова: «Это был самый важный период моей жизни. Я помню каждую его секунду. А теперь вы его разрушили».
Если бы это была пьеса Теннесси Уильямса, женщина, видимо, перестала бы понимать происходящее и завизжала, или же она должна сломить его, как Александра дель Лаго в «Сладкоголосой птице юности», которую никто не в силах сделать жертвой, хотя ее красота поблекла и она боится смерти. А вот если бы это был рассказ Джона Чивера, он занялся бы с ней любовью, а потом отправился домой к жене и детям в Оссининг, где кто-то обязательно играл бы на пианино. Он плеснул бы себе мартини, вышел на крыльцо и посмотрел на дальнее озеро, где его дети зимой катаются на коньках. Мечтательно поглядев в синее вечернее небо, он увидел бы пса по имени Юпитер, который мчится, «круша помидорные грядки, держа в зубастой пасти остатки дамской туфельки. Затем опускается ночь, и в этой ночи цари в золотых одеждах едут на слонах через горы»[67].
Да, конечно, я стащила заключительную сцену из «Пригородного мужа», с его отходами от маршрута, от проторенной дороги, от слишком плотской земли, будто гравитация всего лишь шутка, а рыскание и тангаж нашего полета это дело вполне обычное. Привкус невесомости в рассказах Чивера я ощутила недавно, и он представляется мне еще одним проявлением эскапизма, толкавшего его к алкоголю. Но эта сцена, такая милая, казалась защитой от тумаков, которыми жизнь нас осыпает в избытке. Я оставила на столе несколько долларов, покинула «Кинг-Коул», сама немного подшофе, и, скользнув во вращающиеся двери, выбралась в холодный, подсвеченный огнями воздух.
3
Блуждание в потемках
Когда я сообщила своей американской знакомой, что путешествую на поезде от Нью-Йорка до Нового Орлеана, она недоверчиво на меня взглянула. «Это даже похлеще, чем „В джазе только девушки“», – сказала она, но я не прислушалась. Я люблю поезда. Люблю смотреть в окно на проплывающие мимо города и не могу представить себе занятия приятнее, чем устроиться в спальном вагоне, пересекающем ночью Голубой хребет, и проснуться на рассвете в Атланте или Таскалусе.
Из соображений экономии я решила, что, поскольку путешествие займет всего лишь тридцать часов, я обойдусь без купе, а подремлю в кресле, многообещающе названном «широким комфортабельным сидячим местом». Перед выездом из «Элизе́» на Пенсильванский вокзал я еще раз глянула на карту. Нью-Йорк, Нью-Джерси, Пенсильвания, Делавэр, Мэриленд, Виргиния, Северная Каролина, Южная Каролина, Джорджия, Алабама, Миссисипи и Луизиана: двенадцать штатов. Но мне казалось, этот путь будет менее тяжелым, чем первая поездка Теннесси Уильямса в Новый Орлеан. В декабре 1938 года он проехал на автобусе из Чикаго с остановкой в Сент-Луисе, чтобы повидаться с семьей, и добрался до места назначения как раз к новогодним праздникам. Было время Великой депрессии, у Теннесси не было работы, и он с трудом сводил концы с концами, однако тотчас почувствовал себя дома и через три часа по приезде записал в дневнике: «Уверен, это то самое место, для которого я создан – если вообще такое место существует в этом смешном старом мире»[68].
На вокзале все неслись кто куда, но как только я нашла нужную мне стойку регистрации, всё сработало с изумительной четкостью. Носильщик в униформе покатил мой чемодан к поезду и посоветовал не занимать место над колесом. Всё это выглядело возвратом в более цивилизованные времена, и я на миг почувствовала себя если не Душечкой, то во всяком случае Дафной Джека Леммона[69], которая бодро вышагивает по платформе в неудобных туфлях на каблуках.
Первая остановка в Филадельфии. Я заняла место у окна, пристроила чемодан и разложила поудобнее всякие мелочи: этот инстинкт гнездования овладевает путешественниками, которым предстоит в дороге заночевать. Айпод, ноутбук, бутылка воды, пакет винограда, купленный после того, как я услышала очередной ужастик про еду в здешних вагонах-ресторанах. Я положила на колени плед, и меня накрыла волна клаустрофобии. Меня еще донимала хроническая бессонница, и я с трудом могла заснуть в своей постели с берушами и маской для сна. Когда-то мою квартиру взломали, и с тех пор моя ретикулярная активирующая система переключилась в режим боевой готовности.
Лишь те, кто постоянно лишен сна, могут понять панику, нарастающую при малейшем подозрении, что необходимые для сна условия нарушены. Бессонница, как сказал Китс, порождает многие печали. Слово «порождает» найдено абсолютно точно: если вы проснулись и лежите без сна в три, четыре или пять часов утра, разве вам не кажется, что ваши мысли живут какой-то своей насекомообразной жизнью, а по коже порой бегут мурашки? Сон – большой искусник распутывать дневную неразбериху, и его недостача доводит нас до безумия.
Как известно всем, кому случалось перебрать, спиртное вступает в сложные взаимоотношения со сном. Поначалу возникает седативный эффект: большинство из нас знакомо с этой вязкой сонливостью. Но алкоголь также нарушает фазы сна и снижает его качество, сокращая и сдвигая время, проведенное на целительных просторах БДГ-сна[70], в которых человек восстанавливается и физически, и психически. Вот почему сон после пьяной вечеринки часто бывает неглубоким и прерывистым.
Хронические возлияния вызывают более постоянные расстройства в структуре, мило названной «сетями сна»: нарушения могут сохраняться долгое время после обретения трезвости. Согласно статье Кирка Броуэра «Влияние алкоголя на сон»[71], проблемы со сном более распространены в среде алкоголиков, чем среди населения в целом. Более того, эти проблемы могут провоцировать развитие алкоголизма или способствовать его рецидивам.
И Фрэнсис Скотт Фицджеральд, и Эрнест Хемингуэй страдали бессонницей, и связанные с ней их сочинения так или иначе проникнуты темой алкоголя. Они встретились в мае 1925 года в баре «Динго» на улице Деламбр в Париже, когда Фицджеральду было двадцать восемь лет, а Хемингуэю – двадцать пять. В то время Фицджеральд был одним из наиболее известных и хорошо оплачиваемых американских авторов. Он выпустил уже три романа – «По эту сторону рая», «Прекрасные и про́клятые» и «Великий Гэтсби»; последний был опубликован всего за несколько недель до встречи. Этот привлекательный мужчина с белозубой улыбкой и безошибочно узнаваемыми ирландскими чертами лица колесил по Европе с женой Зельдой и маленькой дочерью Скотти. «Зельда рисует, я пью»[72], – сообщает апрельская запись в «гроссбухе», его записной книжке, где он вел учет своим достижениям. В мае он добавляет: «1000 вечеринок и ноль работы».
В какой-то мере такой перехлест понятен. В конце концов, он только что закончил «Великого Гэтсби», этот идеально построенный роман, который производит неизгладимое впечатление. Он оставляет у нас цепочку образов, наподобие тех, что мы видим из окна движущегося автомобиля. Слегка припудренная поверх загара рука Джордан. Гэтсби, швыряющий перед Дэзи охапки сорочек, чтобы увидеть, как растет пестрый ворох всех мыслимых цветов: коралловые, салатные, нежно-оранжевые, с вышитыми темно-синим шелком монограммами. Компания снобов, дрейфующая с одной вечеринки на другую. Щенок поскуливает в табачном дыму, женщина истекает кровью на обитой гобеленом кушетке. Похожий на филина человек в библиотеке, перечень самоусовершенствований Гэтсби и взволнованная Дэзи, говорящая своим чарующим грудным голосом: она надеется, что ее дочь станет хорошенькой дурочкой. Мерцает зеленый огонек на причале, Гэтсби называет Ника «старина», Ник думает, что хорошо бы ему поспеть на поезд в Сент-Пол, и вспоминает тени, оставленные на снегу гирляндами остролиста.
Другой бы угомонился, создав столь прекрасную и долговечную вещь. Но Фицджеральд, настоящий перекати-поле, не выдерживал оседлой жизни. В течение многих лет они с Зельдой лихорадочно кружили по всему свету – из Нью-Йорка рикошетом от Сент-Пола в Грейт-Нек, оттуда в Антиб и Жюан-ле-Пен, волоча за собой обломки рухнувших надежд. Незадолго до их приезда в Париж прозвучал очень тревожный звоночек. У Зельды возникла любовная связь с французским летчиком, она сделалась очень странной, а Фицджеральд много пил и ввязывался в потасовки, одна из них в какой-то момент закончилась в римской тюрьме; этот эпизод он потом использует в только что начатом романе «Ночь нежна» в сцене, когда Дик Дайвер окончательно теряет самоконтроль.
Что касается Хемингуэя, он переживал счастливейший, по его же собственным словам, период жизни. Он был женат первым браком на Хедли Ричардсон, у них родился сын, которого он называл Мистером Бамби. Фотография тех лет: на Хемингуэе толстый свитер, рубашка и галстук, лицо несколько полноватое, и недавно отпущенные усики не могут скрыть его юношеской мягкости. Три года назад, в 1922 году, Хедли потеряла портфель со всеми рукописями, и потому книга только что опубликованных рассказов «В наше время» представляет полностью новый материал, или по крайней мере новые версии утраченных оригиналов.
Хемингуэй и Фицджеральд сразу понравились друг другу. Это видно даже при беглом взгляде на их письма, которые полны добродушного подтрунивания и открытой сердечности: «Я не могу передать, как много значит для меня твоя дружба», «Боже, как я хочу с тобой повидаться». Но Фицджеральд был для Хемингуэя не только товарищем, он оказывал ему в тот год и профессиональную поддержку. Еще до их первой встречи он рекомендовал Хемингуэя своему редактору из издательства «Скрибнер и сыновья» Максу Перкинсу, в надежде, что Макс подпишет контракт с многообещающим молодым человеком. В письме Перкинсу, написанном через несколько недель после их первой встречи в баре «Динго», Хемингуэй замечает, что они провели со Скоттом много времени вместе, восторженно добавляя: «Мы предприняли грандиозную поездку: перегоняли из Лиона его автомобиль»[73].
Год спустя Фицджеральд снова помогает Хемингуэю, на сей раз критическими замечаниями о его новом романе «Фиеста». В весьма содержательном, хотя и не без грамматических ошибок, письме он дает понять, что первые двадцать девять страниц (полных «глумления, высокомерия, презрительных гримас без всякого повода… неуклюжих шуточек»[74]) надо бы убрать, да и в конце хорошо бы пожертвовать пятнадцатью. «Ты был первым американцем, с которым мне захотелось видеться в Европе», – добавил он, чтобы смягчить удар, а несколькими строчками ниже признался: «Меня бесит, если человек не всегда показывает наилучший результат, на который способен».
В это самое время Хемингуэй влюбился в богатую, по-мальчишески обаятельную американку Полину Пфайфер. В течение лета (когда он, Хедли и Полина вместе отдыхали на старой вилле Фицджеральда в Жюан-ле-Пене) становилось всё более ясно, что его брак распадется. «Наша жизнь на всех парах летит в ад»[75], – писал он Скотту 7 сентября. В Париже он пережил одинокую убийственную осень, 27 января 1927 года развелся с Хедли и к весне решил жениться на Полине.
Пока тянулся бракоразводный процесс, его настигла изнурительная бессонница. В том же сентябрьском письме слово «ад» встретится еще раз, когда он говорит о своем состоянии с момента встречи с Полиной. И дальше: