…Хмурое ли утро? Нет, весенний солнечный день с жестким ветром.
…А вот уметь заставить талант почувствовать, что он не талант, подумал Николай Николаевич, вспоминая вчерашний концерт, для нас это куда проще и спокойней, привычней и чаще встречается. Не дай бог, у меня в Иркутске народится местный талант. Да и никто, ни в одной губернии этого бы не потерпел».
День прошел в военном министерстве и картографическом управлении. Муравьев вернулся к обеду довольный, упоенный предчувствием успеха и преисполненный тайного гнева. Он надеялся, что со временем этот гнев можно будет выпустить из клетки и превратить в полезное дело.
Вечером за обедом был Егор Петрович Ковалевский.
В Крыму при штабе главнокомандующего, зная греческий, турецкий и арабский языки, Ковалевский всю войну получал тайные письма из Балаклавы, Константинополя и Скутари. Лазутчики шли к нему, и сам он, отрастив и выкрасив хной бороду, с надежными проводниками через чащи за Бахчисараем проникал за укрепленные линии противника.
Деятельность его оставалась в тени, он известен лишь как ученый-путешественник, этнограф, археолог, остроумный писа-тель-беллетрист, бывавший в Африке, в арабских странах, в Турции, в Египте и в святых местах. Неожиданно для публики Ковалевский в конце войны получил чин генерал-майора.
Только в кругу друзей он мог рассказывать, что в книгах не напишешь.
Егор Петрович назначен директором Азиатского департамента в министерстве иностранных дел у Горчакова.
Муравьев знаком с ним давно, бегло, но дружественно. Теперь Муравьев формально поступал по всем дипломатическим делам в его ведение. Ковалевский бывал и в Китае. Он тем нужней, что можно угадать общность взглядов.
– Мне нужны офицеры, знающие китайский и японский языки, – заметил Муравьев.
Он желал бы найти молодых сотрудников. Муравьев из них, как из глины, умеет лепить своих людей.
Ковалевский увлек гостей рассказами про Ближний Восток.
«Ковалевский, – думал Муравьев, – реакционер. Проливы и Царьград – больные претензии империи, унаследованные от московских царей и от древних князей. Времена переменились».
Муравьев не спорил, он притворно соглашался и, лишь упоминая временами, что делается у него в Сибири, умело привязывал Ковалевского к своим интересам: к другим краям и землям, где выход к морям и к океанам свободен и не потребует завоеваний и кровопролития. В душе Муравьев не согласен, что нам нужен Босфор и Золотой Рог в Турции и святые места в Малой Азии. Мы влезем туда себе на пагубу. Он признавал лишь, что освобождение славян от власти турок придется довести до конца.
Как умный человек, Ковалевский не мог не понять, что Николай Николаевич, сравнивая успехи на Тихом океане с провалами войны, предлагает размен неудачной и разбитой политики на Ближнем Востоке на нашу деятельность на окраинах Сибири. За Царьградом и проливами – тупик, тучи азиатских народов, всякая вражда их между собой и с нами, резня, постоянная опасность войн со всеми европейскими державами.
За устьем Амура – Япония, за океаном – Штаты, прямая торговля с ними идет. На другом берегу Амура – Китай. Это будущий мир гигантской торговли, которой России недостает. Золото Сибири даст крепость нашим будущим деньгам.
Русские деньги могут быть самыми сильными в мире, у нас золото. Ценные деньги пробудят энергию в народе.
Ковалевский с явной благожелательностью слушал про путешествия Муравьева, про встречи и знакомства с китайскими чиновниками, которые год от года становятся все более общительны.
Муравьев был принят молодым государем. В тех же комнатах Зимнего, на втором этаже, где когда-то был принимаемым им же – наследником. Кабинет Николая в нижнем этаже, с его шинелью, каской и бюстом Бенкендорфа, заперт, хранится как святыня.
Александр спал в весе, стал стройней, он с любопытством посмотрел на Муравьева, которого давно не видел, но слыхал о нем немало.
Александра Николаевича, в его 38 лет, можно назвать красавцем, если бы не огромный рост и большие глаза, в которых иногда проступает отцовская требовательность.
Слухами земля полнится. Трон меняет и обязывает. Александр сохранил простоту обращения. Да беда, что вокруг, как говорят, нет людей.
Александр знал Муравьева и доверял ему. Не только служба ему порукой. Муравьев закончил Пажеский корпус, служил в гвардии Семеновском полку, был на войне и в походах, ранен, награжден за храбрость. Александр рос при гвардии и любил ее питомцев. Считалось, что гвардия и Жуковский образовали его.
Муравьев подавал отцу записку об освобождении крестьян. Александр слушал Муравьева в 1850 году в Амурском комитете, находил его доводы логичными, заступался у отца, когда министры были недовольны. Все последующие годы Муравьев слал ему записки о делах Сибири.
Но, кроме того, Муравьеву покровительствовала великая княгиня Елена Павловна – когда-то он был пажом. Принят в ее дворце как свой. Для нее он – Коля Муравьев, ее бывший паж, оставшийся любимцем. Великая княгиня Елена Павловна мнение о близких и своих привязанностей не меняла.
Александр разговаривал с Муравьевым как со своим, от кого нет секретов. Он свой не в первом поколении, его отец, семья, в которой вырос, известны при дворе. Говорили, что молодой государь часто колеблется, окруженный неуверенными людьми, бывает нерешителен.
Но сегодня, слушая твердое и ясное мнение про дело, начатое еще его отцом, он оказался тверд.
– Ты хочешь, чтобы я сделал тебя полномочным министром по сношениям с Китаем и Японией? Но даже самодержавная власть должна считаться с принятым порядком.
В его мягкой речи угадывалась сила ума и характера, он был безупречно вежлив и интеллигентен. Смысл его слов очевиден, тон не менялся, и общий характер воспитанности не покидал государя.
Александр спросил о ссыльных в Восточной Сибири, сказал, что готовится амнистия и полное прощение участников восстания на Сенатской площади.
Дальше государь заговорил совсем как с сослуживцем по полку.
– В августе предстоит коронация. Государство в долгу, денег в казне мало, запас в крепости почти иссяк. После войны обнаружено много ужасных изъянов… Право… В Европе полагают, что Россия разорена, беднеет и все в развале. На коронацию не будем жалеть средств и закатим торжество, каких Европа еще не видела. Придется выдержать тяготы. Будем выпускать заем. Приедут посланцы всех дворов и правительств, масса гостей. Покажем, что Россия изобильна, ей есть чем торговать, она сыта, что глубинные силы ее крестьянства и экономические возможности велики. Пусть убедятся, что, если бы мы обрекли наших противников на отечественную войну, нам бы достало сил и средств, а им бы несдобровать. Только не хочется мне принимать с былыми почестями посланцев королевы Виктории. Отец надеялся на лордов. Сердце не может простить… От имени королевы прибудет независимый лорд Гранвилл. Королева мила, я помню ее хорошо.
– Да, п-пришли, Муравьев, на мою коронацию, – испытывая неловкость, Александр иногда заикался, – п-представителей сформированного тобой к-казачьего войска Я хочу видеть двух казаков-забайкальцев на торжестве… Какая же форма у них?
– Желтые лампасы.
– Ты молодец, Муравьев!
Муравьеву лестно внимание и доверие государя.
Преисполненный воодушевления и благодарности к царю, он уезжал из дворца. Лишь спустя время Николай Николаевич осознал свое притворство и хитрость.
Убеждения Муравьева давали сильный крен по тем же причинам и в ту же сторону, как в свое время у декабристов. Милость государя возвращала его к чистым детским понятиям о монархии.
В декабристах, находившихся в ссылке в Иркутске и в деревнях под городом, Муравьев обрел задушевных друзей, отстраняя от себя силой деспотической власти подозрительных чиновников и отбивая им охоту и возможность следить за собой.
Еще в 1854 году, впервые возвратившись с Амура, на другой же день велел он закладывать лошадей и помчался по высокому берегу еще не замерзшей Ангары в пригородную деревню Малую Разводную, где на окраине стоял двухэтажный дом Юшневских и где собиралось общество близких людей, как бы новый Союз благоденствия. Тут он чувствовал себя как лазутчик, возвратившийся к заговорщикам. В верхнем этаже с окнами на Ангару, среди верных единомышленников казалось, что цель может быть достигнута, смысл найден, за вином и опьяняющими речами время останавливалось.
Тут, в Малой Разводной, в доме с краской цвета солнца по доскам обшивки, казалось, возникала школа мудрости Сибири, ее академия и университет.
А в нижнем этаже, в узеньком коридорчике, увешанном теплой верхней одеждой, посиживал служивший у Юшневской на конюшне и по дому молоденький смышленый паренек Котька Пятидесятников.
Потом, глубоким стариком, рассказывал Константин Яковлевич Пятидесятников про свою службу Юшневским, про приезды к декабристам Муравьева, возвратившегося с Амура, про кутежи по этому случаю в Разводной и про внезапную кончину одного из братьев Борисовых, живших в этом же доме, и как в том же 1854 году другой брат, не снеся потери, покончил жизнь самоубийством. И про многие другие события тех лет…
Глава 7. Пароход «Америка»
Возобновлялись рейсы пассажирских пароходов между Петербургом и портами Европы. Из Соединенных Штатов возвратился Петр Васильевич Казакевич. На нем нет оттенка озабоченности, как на переживших войну. Не он потерпел поражение и не виноват в проигрыше. Человек Нового Света, который сам начинал создавать в Сибири на далеких, при его участии открытых побережьях во время европейских раздоров. Вид иностранца. В Петербурге у него дел – по горло, и все не о войне. Его выслушивают охотно и пытаются содействовать. Сменил американский клетчатый костюм на мундир капитана первого ранга, переменил походку и ездит на официальные и частные встречи.
Петр Васильевич петербуржец, у него тут родня, знакомые, сослуживцы и покровители, целые дни проводит на людях. Холост, мил, в гостиных принят, с дамами и девицами любезен.
Муравьев пригласил к себе в отель для обстоятельных и откровенных разговоров.
У Николая Николаевича Муравьева полно забот, и вокруг сплошные опасности. Сейчас в Петербурге происходит бурное круговращение, начинается пыльный чиновничий смерч. Происходят перемены, все друг друга сталкивают с насиженных мест, хотят служить либеральному царю. Тут могут и вознести внезапно, но могут и сбить с должности, убрать и забыть. Тогда прощай не только мундир, положение и грядущие награды, ордена и звезды, которые так и просятся на грудь к Николаю Николаевичу, но и мечты о будущем, и потаенная служба прогрессу, намерения преобразить страну и самому преобразиться. В эту пору надо сидеть в Петербурге, уезжать недалеко или ненадолго.
В Париж надо обязательно. Это зеркало Петербурга, после войны можно посмотреться в него снова. Необходимо лечение. При этом Муравьев отлично помнит про все дела на Дальнем Востоке. Голова у него ясная. Он полагает, что если бы даже был ничем, кроме как чиновником, и то карьеру надо делать, основываясь на интересах земли, а не на интересе столичных партий и пересудов. По мере возможности совмещать одно с другим.
– Проводить железную дорогу из верховьев реки к Байкалу, как желают американцы, конечно, надо, – говорил Николай Николаевич своему собеседнику и еще недавнему верному сподвижнику. Но и он, и Петр Васильевич Казакевич полагали, что делать это надо самим. И не только до Байкала. – Прежде этого надо проводить телеграф. Позор и потеха, когда курьеры скачут через Сибирь с письмами. Это только авторы оперетт могут предположить, что послы и дипломатические курьеры могут скакать поперек Сибири по снегам, напрямую. На самом деле все не так просто. А железную дорогу проводить придется мужикам, солдатам и каторжникам.
– Для того чтобы дать американцам право плавать их пароходам по Амуру и торговать, сначала надобно нам самим утвердить за собой трактатом такое право, которого у нас формально нет, хотя мы плаваем и заселяем там земли.
Как ни бурлив кипящий котел столичной жизни после войны, а у Муравьева в голове своя загвоздка. Тут ему нелегко приходится, крутишься вокруг себя, как на коне, и отбиваешься от множества опасностей, как саблей в бою от чеченцев или турок. Чуть что недоглядишь – и самому ссекут голову. Раз Муравьев голова всему делу, то беречь приходится себя в первую очередь. Тяжкие коренные дела он намерен возложить на Казакевича, если Петр Васильевич из-под его руки не вывернется, не пойдет сам в гору после Соединенных Штатов.
– Как только заключили мир, я послал курьером в Николаевск-на-Амуре полковника Мартынова. Велел казаков и солдат, собранных мной там для сражений против англо-французских десантов, немедленно возвращать вверх по реке в Забайкалье. Они все из Забайкалья, в прошлом и позапрошлом годах прибыли в низовья на баржах, которые вы строили.
Муравьев возвращал мысли Казакевича в глубь земли своей.
– На чем же, Николай Николаевич, они пойдут против течения?
Казакевич вспомнил реку, ее течение, бури, безлюдье, мели, разливы. Это мука – выгребаться 3500 верст против течения. Успеют ли? Кто же их накормит в пути?
– Для возвращающихся солдат я послал распоряжение – ставить по реке склады с продовольствием. Муку и масло сплавят за льдами из интендантских складов с Шилкинских заводов.
«Пойдут сноровкой, – подумал Петр Васильевич, – как у нас принято». «Чем рыбу ловишь?» – спросил он однажды казака в тех местах. «Головой, ваше высокоблагородие». Так и пойдут они не спеша. «Головой», к семьям, где толкаясь шестом, где под парусом и на веслах, где подобьют утку, рыбу ловить некогда, всюду – впроголодь. Не на буксире пароходов.
Судя по рассказам Казакевича, американцы со стороны судят обо всем трезвей, они дают нам толчок действовать, торопят, им наше дело на Амуре кажется исполнимым и даже исполненным. Муравьев сказал, что если мы учредим на Амуре порто-франко, но закроем вход кораблям в свои реки, то это в Петербурге могут принять. Но чтобы строить железные дороги, города и создавать всевозможные компании, пустить иностранные фирмы на внутренний рынок в таких размерах, как этого желают янки, – сначала надо переменить в России государственный строй.
– Сегодня государь император утвердил образование Приморской области с местопребыванием губернатора в городе Николаевске-на-Амуре, на реке, вами открытой, Петр Васильевич!
Теперь наконец все становилось ясным. Вот к чему шло! По прибытии Казакевич являлся к великому князю Константину. Но ни о чем подобном речь не заходила, поскольку тогда решено еще ничего не было. Но теперь… А впрочем, Казакевичу, судя по всему, адмирала дадут.
Разговор опять соскользнул на возвращение войск. Мы их там в низовьях собрали и «боя ждали», а никто не пришел, а как теперь приморскому губернатору быть с этими тысячами уже ненужных там людей? Когда-то Невельской возмущался: «Не стройте вы крепостей в новом краю, вы хоть здесь позабудьте свои бюрократические понятия о покорениях, тут у вас врагов нет, а на случай войны леса и сопки лучше всяких крепостей. Зачем сюда гнать народ, когда мы с нашими небольшими отрядами сумеем сопротивляться, противник ничего не сделает, а блокадой лишь докажет наши права». «Пусть палит, – как мои казаки говорят, – леса повалит дивно».