Через какие-то мгновения пришелец и хозяйка дома обнялись, расцеловались. Елизавета быстро накрыла неожиданному гостю и воскресшему мужу на стол. Она и сама не знала того, как ей поступать и что говорить дальше этому очень близкому и в то же время очень далекому человеку. Изредка бросая взгляды на Петра, женщина не могла не видеть его сияющих глаз. Через одиннадцать лет они снова наполнились счастьем. Лысому мужчине казалось то, что все вернулось назад и опять его жизнь с этой женщиной наполнится тем же, чем она была наполнена тогда, когда он уходил в трудовую армию.
С невероятно тяжелым чувством Елизавета села за «праздничный» стол, хотя руки непроизвольно делали все необходимое для угощения пришельца. Женщина сама вытащила бумажную пробку из бутылки с самогонкой, потом наполнила ею до краев два больших граненых стакана. Не зная почему, хозяйка поставила их в центр стола и пристально посмотрела в глаза Петру. Эти глаза, как и раньше, были карими. Сейчас они были только немного светлее и чуть-чуть колючими. Глядя в эти глаза, она знала о том, что Петр, ее муж ждет ответа на свой наказ, которой он просил исполнить свою жену в тот холодный день 1942 года.
Жена Петра Крота об этом наказе никогда и нигде не забывала. Даже за столь длительное отсутствие мужа, Кротиха иногда допускала мысль о том, что еще и вполне возможно когда-то и придет это время, время ответа. И оно пришло сегодня, в этот поистине чудесный, теплый день. Сегодня суд Совести для нее наступил, а может и даже суд Любви. И не только для нее.
Со слезами на глазах Елизавета рассказала своему мужу все и вся, что было и что произошло, и почему это произошло за все эти долгие годы. Рассказала все без утайки, как на исповеди у Бога. Петр ничего не спрашивал у плачущей жены. Он все время молчал и молчал. Закончив свою «исповедь», Кротиха еще раз взглянула в глаза своего или бывшего мужа. Она без ошибки поняла то, что в этих глазах больше нет места для Елизаветы, не говоря уже о месте в его сердце или в его душе.
Известие о непорядочности жены мгновенно пропахало очень глубокую борозду в сердце Петра. Для него самого только сейчас стало ясным, что Елизаветушка, светлый образ которой он носил все эти годы, умерла для него, умерла навсегда. Крот не впал в панику и не стал махать кулаками, дабы приструнить свою «непутевую» бабу.
Лесоповалы, каторжные условия работы в шахтах, голод, холод, научили его ценить эту жизнь, особенно тогда, когда тебе уже и только за тридцать лет… Петр, сидя за столом, и осмысливая исповедь хозяйки дома, все терзался одним и тем же вопросом: «А стоит ли рассказывать этой, уже чужой женщине о том, что он пренес за все эти годы? Ведь все это перенесли тысячи и тысячи людей, которые оказались, как и он, в далеко нелегких условиях страшной войны». Тем более, Крот достоверно не только знал, но и чувствовал каждый день, каждый час приближение своей смерти. Тяжелая болезнь, как наследство спецлагерей, давала о себе знать. Да и поистине трагическая жизнь хозяйки, все ею сказанное нанесло такую рану в сердце мужчины, которая, как он считал, не заживет и до его кончины.
И все-таки Петр Крот решил рассказать о пережитом именно своей жене, той любимой женщине, любовь которой согревала его все эти годы, давала надежду на выживание. Исповедь своего мужа, но и одновременно, и чужого мужчины, теперь слушала и Елизавета. В отличие от Петра она почему-то все время плакала и плакала. Женщина никогда не думала о том, что рассказанный «товарищу» анекдот о вожде народов, может так круто изменить жизнь трудармейца Петра Крота. И не только его, но и ее, Елизаветы, жены этого трудармейца, которая жила в Сибири в глухой деревушке с таким прекрасным названием Золотой камень. Одиннадцать лет неимоверно тяжелой жизни Петра «уместились» в где-то двадцатиминутный его монолог.
После тяжелых совместных объяснений мужчина и женщина какое-то время молчали. Наверное, каждый после своей исповеди перед собой и Богом намечал очередные жизненные вехи. К сожалению, а может и к радости, каждый из сидящих исключал друг друга из совместного будущего. Теперь каждый думал только о себе и только о своем. Никто из молчащих не стремился доказывать свою правоту. Никто из них не думал оправдываться друг перед другом. Никто из них не просил и не требовал делать это от другого.
Оба они были взрослыми людьми и прекрасно понимали, что их любовь была сожжена войной. Одновременно каждый из них понимал, что они вместе и каждый в отдельности выдержали суд человеческой чести. Побежденных и победителей среди них не было. Приговор для обоих вынесла сама жизнь. Переделывать или переписывать историю собственной жизни ни Петру, ни Елизавете было не подвластно.
После некоторого раздумья Петр встал из-за стола, повернулся лицом к Елизавете и крепко пожал ей руку. Затем он развернулся и быстро вышел вон. Елизавета больше никогда и нигде в своей жизни не видела и не слышала о Петре Кроте, своем муже. Да и для односельчан трудармеец Петр Крот пропал без вести навсегда. Еще долго стояли на столе два граненых стакана с самогонкой, наполненных Елизаветой в тот незабываемый августовский день 1953 года. Она очень часто смотрела на них и плакала. Женщина ласково гладила руками стекло мутного цвета, надеясь увидеть в нем отражение своего любимого мужа. Озорной девочке Еве было не до маминых проблем и забот… Через год вдова Ева Крот переехала в село Водяное, которое находилось в Калининском районе Ктомской области. Это было порядком около ста пятидесяти километров от немецкой деревни с прекрасным названием Золотой камень.
Водяное для маленькой Евы Крот было родиной и той единственной деревней, какую она только знала. О других она ничего не знала, как и не знала ничего о своем отце. Только в четвертом классе Ева по-серьезному спросила свою мать об отце. Да и повод был для этого. Учительница попросила своих учеников на очередном классном часе рассказать о своих родителях. Мать очень тщательно готовила свою дочь к этой беседе. Елизавета подробно рассказала дочери о своей совхозной группе коров, перечислила все их клички, даже рассказала о том, сколько молока дает каждая из них. Девочка старательно все это записывала в свою ученическую тетрадь. Об отце своей дочери Кротиха ничего не сказала, а только сдерживая слезы, промолвила:
– Твой отец, Ева, погиб. Ты поняла, он погиб. И об этом ты с гордостью можешь сказать своей учительнице… И еще… Если твой учительнице нужна информация о твоем отце, то пусть она лучше спросит меня. Ты поняла меня, моя доченька?…
Этим и все закончилось. Учительница почему-то больше об отце Евы не спрашивала ни ее мать , ни саму школьницу. Одноклассников девочки судьба ее отца также мало интересовала. К тому же, в классе более половины школьников не имели одного из родителей. Ева училась средне, не очень хорошо, но и не очень плохо. Бывало, приносила и двойки. Мать не хотела иметь проблемы со своей дочерью в школе. И поэтому, даже несмотря на нехватку времени, Кротиха всегда старалась помогать своему единственному ребенку делать домашние задания. Елизавета все время пропадала на ферме. Она рано уходила из дома и поздно приходила. Ева, понимая состояние матери и ее тяжелый труд, старалась учиться более прилежно.
О том, что ее мать немка, девочка узнала только тогда, когда перешла в пятый класс. Для раскрытия тайны опять была причина. В пятом классе дети начали изучать новый предмет «Немецкий язык». В день первого сентября Ева, как и все пятиклассники, получила новый учебник. В самом начале урока, только что прибывшая из районного центра молоденькая учительница Лидия Васильевна рассказала о правилах пользования учебником. Затем она взяла класссный журнал и стала знакомиться с учениками. Дошла очередь и до Евы Крот. Зачитав фамилию Евы, учительница подняла голову и сняв очки, не то полушутя, не то на полном серьезе, спросила у прилежно стоящей возле парты девочки:
– Ева, а ты дома с мамой разговариваешь по-немецки? Я слышала о том, что твоя мама немка. Правильно я говорю, Ева? Или нет?
Пятиклассница ничего на вопрос учительницы не ответила. Она, сильно покраснев от неожиданного вопроса, медленно опустилась за парту. Ева, сама даже не зная почему, прийдя домой, так и не спросила свою мать о своей национальности. Наверное, детский ум не придавал еще большого внимания этому вопросу. В пятом классе, да и во всей школе мало кто из учеников интересовался тем, кто к какой национальности относился.
В том, что ее мать немка и неплохо владеет немецким языком, девочка узнала тогда, когда в их избе появился отчим. Звали его Генрих Иванович. Приехал он весной, когда девочка заканчивала пятый класс. Ничего сверхестественного этот мужчина собой не представлял. Ростом он был даже чуть ниже матери. Все его лицо было в веснушках. Особенно лицо отчима «расцветало» весной и летом, когда нещадно палило сибирское солнце. Рыжими были и его волосы, которые он почему-то рассчесывал на две стороны. Такая необычная прическа мужчины маленькой Еве напоминала в нем не то какого-то дьячка, не то какого-то другого священника. К тому же зубы мужчины были кривыми и прокуренными. Мать привезла Генриха Ивановича из областного центра, когда ездила за покупками для Евы в «Детский мир».
На первых порах отчим для Евы показался неплохим человеком. А может, это только девочке казалось. За столом Ева с матерью и отчимом редко встречалась. Она после того, как в доме появился чужой мужчина, довольно часто стала пропадать у подруг. Как правило, там и делала уроки. Иногда и оставалсь у них ночевать. Больше всех она пропадала у Нины Кулешовой, у подруги по парте. Дружба, наверное, дополнялась еще и тем, что у родителей Нины Кулешовой был телевизор, который в те времена был еще большой диковинкой, да еще и в такой глухой деревне.
Отчим с Евой много не разговаривал, часто сторонился. Возможно, для этого у мужчины были определенные причины. Однако девочка глубоко не вникала в эти отношения. Мать с отчимом в доме почему-то разговаривали только по-немецки. Сначала содержание разговоров Ева вообще не понимала. Чувствуя равнодушное, холодное отношение отчима к себе, Ева стала избегать мужчину. Вечером старалась как можно скорее заснуть. Иногда она не могла долго этого сделать и все время ворочалась в своей постели. Причиной этому было довольно странное отношение отчима к матери Евы. Мужчина, даже после того, как с работы приходила Елизавета, мог громко с ней ругаться, иногда что-то тяжелое швырял в ее сторону . Да и маленькая по размерам избушка не способствовала крепкому сну девочки. Каких-либо перегородок в общей комнате не было. Кровать Евы стояла у стены напротив входа. Кухонный стол стоял возле большой русской печи и это все составляло, так называемую, кухню. Мать с отчимом спали на широкой деревянной кровати, стоящей возле печи. На небольшом круглом столе, который находился в центре комнаты, семья обедала. На этом же столе Ева делала свои уроки.
Генрих Иванович сразу же на третий день после своего появления в деревне устроился весовщиком. Работа была несложная и к тому же и непыльная. Летом же мужчина на работе пропадал целый день. Причиной этому была то посевная, то сенокос, то заготовка силоса. Ближе к осени у Евы даже появилось желание посмотреть как работает ее отчим. К весовой, где работал Генрих Кох, Ева пошла одна. Весовая находилась рядом возле зернотока и зернохранилища. Нет, не заметил Генрих Иванович стройной и красивой девочки с белыми волосами. Даже не посмотрел в ее сторону. Хотя Ева несколько раз прошла мимо больших весов, даже два раза на них «взвесилась».Со слезами на глазах бежала она домой. Горько и обидно было на душе у молодой Кротихи. В этот тяжелый для нее момент, по-особенному, по-детски болело сердце и душа маленькой девочки, которая никогда в жизни не видела своего отца. Не только родным, но и даже близким для нее не стал и этот рыжий мужчина… В этот день девочка для себя дала этому человеку кличку Рыжий…
Сама же Ева для своих одноклассников была ни чем иным, как Кротиха. Ее прозвали так мальчишки. Ева на эту кликуху не обижалась. Да и она кое-когда сама давала кое-кому эти «клички». Правда, все эти клички она, да и не только она, произносила только тогда, когда рядом с ней не было ни учителей, ни пионервожатой, ни взрослых. Для многообразия кличек среди школьников были кое-какие предпосылки. В русской деревне с прозаическим названием Водяное было довольно много фамилий для «творческого» произношения и фантазий: Трикоза, Селезнь, Дураков, Тугоумов, Зайцев…
По мере взросления Ева все больше и больше замечала натянутость в отношениях между ее матерью и отчимом. Девочка все чаще и чаще видела свою мать с заплаканными глазами или с лицом, укутанным в платок. Раньше мать этого не делала, особенно в жару. Определенную разгадку этому Ева нашла поздно вечером, когда проснувшись, захотела выйти во двор. Откинув одеяло, Ева некоторое время соображала о том, как лучше выйти из избы во время темноты и не разбудить мать с отчимом. Вдруг она неожиданно для себя услышала не то сопящий, не то храпящий голос отчима, который по всей вероятности лежал на матери. Странную возню «выдавала» панцирная сетка металлической кровати, которая скрипела как несмазанная телега. Мать в это время что-то со злостью наговаривала мужчине на немецком языке. Тот в свою очередь бранил женищну, и до тихо лежащей Еве четко донеслись бранные слова, сказанные отчимом на русском языке:
– Ты бы лучше, сука, рот заткнула, а то сейчас пойду по деревне и всем расскажу о тебе, шлюха, и о твоей сучке… Одним словом, молчи, пока я тебе не показал то, где раки зимуют…
В том, что эти слова адресовались матери и ей, Еве, девочка не сомневалась.
Наступили очередные и последние каникулы для тех, кто перешел в восьмой класс. Последними они были и для Евы Крот. По-разному проводили каникулы школьники деревни Водяное. Кто-то отрабатывал производственную практику на пришкольном участке, кое-кто уезжал в город к своим родственникам или к знакомым. У Евы Крот ни тех, ни других не было. Собственно говоря, она и на это не обижалась. Да и она ни одна оставалась в деревне. Кое-кто из мальчишек из ее класса в летнюю пору пас совхозную скотину или на пару работал с взрослыми мужиками, копня или метая сено в стога.
Нашла применение себе и Ева. Мать даже прослезилась, когда Ева сама устроилась помощницей поварихи тети Зины, которая готовила обеды для тех, кто работал в поле. Еве нравилось развозить пищу на лошаде, запряженной в телегу. Девушка аккуратно расставляла термоса с обедами, садилась на сидение, которое представляло собой широкую деревянную доску, и по-тихоньку хлестала постоянно спящую на ногах лошадь. Лошадь на ласковые «укусы» хворостины девушки реагировала довольно лениво, иногда для ее раскачки требовался хороший кнут, да и сильная мужская рука. Довольно часто в роли мужчины выступала тетя Зина, которая обладала не только большим весом, но и приличной физической силой. После сильного удара хворостиной лошадь молниеносно просыпалась, и словно ужаленная в одно место, срывалась и неслась не чуя своих ног. Сивуха, так звали старую кобылу, эту прыть «изображала» только несколько десятков метров. Потом она переходила на «прежний режим» работы. Бег трусцой устраивал и животное, и ту молодую девушку, которая гордо сидела на своем сидении и лениво посвистывала. Тем более, Ева ни разу ни в одную бригаду не опаздывала с обедом.