– Довлатов – это же диссидент! – возмутился Борисов, хотя рассказов Довлатова не читал.
– Ты не понимаешь: Довлатов – это знак качества!
– Ты ещё скажи, что и Солженицын – знак качества…
– Что ты взъелся! Завидуешь?
– Рад за тебя…
Царедворцев рассмеялся:
– А я-то как рад! Моя первая книга выйдет в «Воениздате»!
Стихам Борисова повезло меньше.
Его семинар как-то сразу разделился на несколько группировок, исповедующих, говоря языком литературоведов, разные художественные ценности. «Традиционалисты», к числу которых принадлежал Борисов, оказались в меньшинстве. Большинство его сотоварищей по семинару числили себя «метафористами» и ярыми поклонниками Мандельштама и Вознесенского, превозносили словесную игру и приоритет образности над смыслом. Между первыми и вторыми находилось «болото» – те, кто, в зависимости от направления ветра, менял своё отношение к обсуждаемым стихам и всегда поддакивал руководителям семинара – фронтовику Барковичу из редколлегии журнала «Дружба народов» и двум полковникам с писательскими билетами – Кириллову и Ерхову.
– Алексей Максимович Горький учил нас, что советская литература – дело общее. Успех одного – это успех всех, – на первом заседании провозгласил Баркович. И полковники закивали своими лысеющими головами, хотя впоследствии выяснилось, что думали иначе.
Эта троица литературных небожителей парила над всеми спорами. В своих оценках руководители семинара хотя и были сдержанны, но каждый имел любимчиков, в число которых Борисов, к своему несчастью, не попал…
Нашлась среди семинаристов и парочка доморощенных «гениев». Коренные москвичи Есипов и Едрыкин заочно учились в литературном институте имени А.М. Горького и уже только поэтому считали себя выше всех остальных. Они обсуждали других семинаристов с таким снобизмом и высокомерием, что у Борисова кулаки чесались – так и хотелось им по морде надавать.
Приехавшие на семинар армейские литераторы вполне могли служить иллюстрацией к знаменитым строчкам Дмитрия Кедрина: «У поэтов есть такой обычай, в круг сойдясь, оплёвывать друг друга». Каждый норовил выпендриться, показать себя, а когда обсуждали его творчество – огрызался…
Рукопись Борисова резко атаковали.
– Книга не состоялась, – констатировал капитан третьего ранга Быстров из Североморска. Он, по градации Борисова, принадлежал к «болоту» и на прошлых обсуждениях вперёд не высовывался, но тут вдруг решил проявить себя, словно заранее предчувствуя поддержку остальных. – В его сочинениях много штампов, повторов и описательности…
Борисов не успел и рта открыть, чтобы вступиться за свои детища, как возвысил голос Едрыкин:
– Я полагаю, что в этих так называемых стихах много злободневных тем, но злободневность – удел журналистики, а поэзия… поэзия… – Он на мгновение задумался и с пафосом изрёк: – Служенье муз не терпит суеты…
– Над строчкой суетятся графоманы! – успел всё же вставить реплику Борисов.
На подмогу приятелю вскочил Есипов. Маленький и круглый, как надутый для первомайской демонстрации шарик, капитан из стройбата держался надменно, создавая впечатление, что служит как минимум в контрразведке или в военной прокуратуре:
– Борисов – стихотворец более слабый, чем сильный. У него не стихи, а какие-то лубочные картинки, зарисовки, вещающие об очевидных вещах. Да и язык, кажется мне, простоват…
И снова Борисов не сдержался:
– В конце пути впадёшь, как в ересь, в неслыханную простоту!
Но Есипова не просто было сбить с толку.
– Ты, Борисов, не щеголяй. Пастернака мы все читывали… Вот у нас в литературном институте… – Тут он сел на любимого конька и завёл длинную «песню», что его мастер по институту лично знал лауреата Нобелевской премии и получил от него одобрение в начале своего творческого пути…
– Давайте вернёмся к стихам Борисова. Мы ведь не творчество Бориса Леонидовича Пастернака обсуждаем и не о вашем, Есипов, уважаемом мастере говорим… – оборвал его Баркович, в голосе которого послышались ревнивые нотки: он и сам преподавал в литературном институте. – А мне многие стихи Борисова понравились, – неожиданно заявил он. – Я сначала отметил плюсиками десять стихотворений из рукописи, потом ещё одиннадцать…
Барковича поддержал мичман Вася Кравченко из Севастополя. Простодушный, русоволосый и ясноглазый, он ни в какие группы не входил, но всегда держал сторону «традиционалистов»:
– Я поначалу стихотворения Борисова как-то не рассмотрел, а вот сегодня послушал, как их читает сам автор, и они мне открылись. Это настоящие русские стихи, а не какой-то мелкобуржуазный модернизм…
Тут на Кравченко накинулись «метафористы» и «гении». И опять обсуждение рукописи Борисова зашло в тупик, пока его не вернул в нужное русло полковник Ерхов, явно «метафористам» симпатизирующий:
– Ну, не знаю, я лично ни одной свежей метафоры у Борисова не разглядел! Не нашёл ни одной филологической находки… Проза жизни превалирует у него над поэтикой… Согласен с Едрыкиным: всё слишком просто. Так каждый может написать…
Борисов выслушал о своих произведениях и о себе как о «начинающем литераторе» ещё много нелицеприятного. И стихи-то он читает лучше, чем пишет. И ленится работать над образами и рифмами. И разделы в представленной рукописи не выдержаны, и в целом она составлена неумело…
Но за него вдруг вступился полковник Кириллов. Он оценил оптимизм произведений, верность традициям и армейской тематике, хотя собственно об армии у Борисова было несколько стихотворений, написанных в Афганистане, которые похвалил Кожинов…
– Да, книги в рукописи пока нет, – резюмировал Кириллов, – резкие перепады настроений её убивают. Но лирическим стихам Борисова я верю. Мне вообще кажется, что для того, чтобы он совершил качественный рывок вперёд, ему надо по-настоящему влюбиться! Тогда и стихи, как кровь горлом, пойдут!
Образ окровавленных стихов, «идущих горлом», Борисову не понравился, но он нашёл в себе силы поблагодарить участников обсуждения и пообещал:
– Буду стараться!
После семинара они с Царедворцевым сели обмыть это событие.
Борисов в отчаянии «плакался» другу:
– Коля! Рукопись мою забодали! Поют дифирамбы сырым стишатам Есипова и Едрыкина! Подумаешь, «убежало молоко по дороге детства…» Тоже мне метафора! Вон у Пушкина и рифмы глагольные, и метафор раз-два и обчёлся! А ведь гений и «солнце русской поэзии»… Брошу я, наверное, это занятие – стишки кропать! Перейду на прозу…
– Ну, чего ты так разошёлся, Бор? Зачем бросать то, что у тебя получается? – не согласился Царедворцев. – Подумаешь, «рукопись забодали», – передразнил он. – За одного битого двух небитых дают. К тому же Баркович у тебя два десятка стихов похвалил? А это уже половина книжки! Вторую половину почистишь, новые стишата родишь… Давай лучше в Дом отдыха академии наук махнём. Там сегодня танцы, и наши туда собирались… Пусть будет потерян для нас день, в котором мы ни разу не плясали! И пусть ложной зовётся всякая идея, которая не вызвала смеха! Надо поторопиться, пока всех невест не разобрали!
«Невест» на танцах у «академиков» было хоть отбавляй, поэтому кавалеры в погонах здесь всегда пользовались спросом.
Когда Борисов, Царедворцев и увязавшийся с ними Кравченко пришли в Дом отдыха, в холле первого этажа громко звучала песня итальянца Тото Кутуньо и танцевало несколько пар.
Все танцующие «кавалеры» оказались Борисову знакомыми: Быстров, Есипов и два прозаика из семинара Царедворцева – Иванов и Ткаченко. Поэты танцевали с юными крашеными блондинками, а прозаики – с партнёршами постарше. Дама Ткаченко, явно профессорская жена или вдова и столь же явно не избалованная мужским вниманием, жадным взором так и поедала своего сумрачного черноусого партнёра. А он крепко обхватывал её за несуществующую талию.
«О вкусах не спорят!» – Борисов оглядел остальную диспозицию.
Несколько женщин «бальзаковского возраста» стояли в сторонке с безучастным видом – зачем они пришли на танцы, оставалось только догадываться. Две старушки лет семидесяти танцевали друг с другом, напомнив Борисову фильм о войне…
Мичман Кравченко, пока музыка не прекратилась, с ходу пошёл на абордаж. Он решительным шагом направился к пассивной женской группе, пригласил фигуристую брюнетку и довольно ловко стал вальсировать с ней, хотя мелодия и не способствовала этому.
Борисову никто из дам не понравился, да и настроение у него после неудачного обсуждения было, прямо сказать, ниже среднего. Он уже пожалел, что поддался уговорам Царедворцева и пришёл сюда. Но тут по лестнице в холл спустились две молодые женщины. Обе симпатичные шатенки со стрижкой под Мирей Матьё, но одна – повыше, а другая – пониже.
Царедворцев тут же сделал стойку, как пойнтер, почуявший дичь.
В этот момент Тото Кутуньо допел свою песню, и к ним вернулся разгорячённый Кравченко.
– Ах, какая женщина… – промурлыкал он и, достав носовой платок, вытер красное лицо, после чего стал крутить его, как вентилятор, чтобы остудить пыл.
Царедворцев одобрительно похлопал Кравченко по плечу, но сам продолжал разглядывать шатенок.
– Спорим, через двадцать минут я одну из них уложу в кровать? – горячим шёпотом заявил он.
– Не стану я с тобой спорить! – Борисов помрачнел ещё больше, вспомнив Сонечку Голубкову из ДЮСША: «Дежавю какое-то!»
– А я стану, – неожиданно встрял Кравченко. – Из этих? – вытаращился он. – Ни за что не уложишь за двадцать минут! На что спорим?
– Две бутылки «Белого аиста»! Идёт?
– Замётано!
– Бор, разбей! – Борисов поморщился, но разбил сцепленные руки товарищей, а про себя загадал: пусть Царедворцев выберет ту, что повыше…
Царедворцев как будто услышал его. Когда заиграла музыка, он пригласил на танец высокую шатенку, а Борисов – её подругу. Это и была Майя.
3
Любовь накрыла Борисова, как лавина накрывает альпиниста, – от лавины не убежишь и не спрячешься…
И вроде ни поцелуев, ни объятий, ни того, что в тот же вечер случилось у Царедворцева с высокой шатенкой Наташей, а поди ж ты, запала в сердце эта Майя…
Царедворцев выиграл спор с Кравченко – на девятнадцатой минуте увёл подругу Майи наверх, и Борисову пришлось возвращаться в Дом творчества без него…
– Ты не боишься, что Таисия о твоих подвигах узнает? – спросил Борисов на следующий день у Царедворцева, сыплющего подробностями своей «победы».
Царедворцев расплылся в улыбке:
– А у нас с ней свободные отношения. Каждый живёт сам по себе: она – там, я – здесь. Да и что такого? Детей у нас нет… Ей всё как-то не до них. То время ещё не приспело, то кандидатская, то стажировка… А без детей – не семья, а так – одна видимость…
– Так что ж ты с ней живёшь? – Борисов не любил совать нос в семейные дела друга, но тут не выдержал, хотя и хорошо знал, почему именно Царедворцев не расстаётся с женой.
Улыбка сошла с лица Царедворцева. Он запыхтел, как паровоз, пытающийся сдвинуться с места:
– Живу, потому что хочу чего-то в жизни добиться! Ты же видишь, что своими талантами высоко не взлетишь, хоть семь пядей у тебя во лбу, хоть все семьдесят! Да, брак у меня по расчёту! Молодым был, думал: стерпится – слюбится… Ну, не слюбилось…так мы и не мешаем друг другу. Сейчас многие так живут. Вот стану генералом, тогда и разведусь…
– Что ж, если так сильно хочешь стать генералом, тогда терпи, а любовь нам, дуракам, оставь…
Царедворцев залпом выпил рюмку коньяка и треснул ладонью по столу:
– Вот, возьму и разведусь с Тайкой прямо сейчас! А на этой Наташке – женюсь! Классная тёлка…
– А ты спросил эту «классную тёлку» – пойдёт она за тебя? Может, у неё свой «бычок-производитель» имеется? – прищурился Борисов.
Царедворцев оторопел:
– Бор, ты что, во мне сомневаешься? Мне никто никогда не отказывал! Только поманю, любая тут же всех мужиков бросит и рванёт ко мне! – Он снова налил коньяку себе и Борисову. – Ну, а ты как вечерок скоротал?
– Бесперспективно, – отозвался Борисов.
Вчера после танцев, когда гуляли с Майей по дорожкам Дома отдыха, он успел выяснить, что она замужем, сыну Никите три года, он сейчас у дедушки с бабушкой, мужу Грише, а он работает в академическом НИИ, отпуск не дали, поэтому и отдыхает она одна.
…Все оставшиеся дни на совещании Борисов просидел, словно истукан. Никак не получалось отвлечься от мыслей о Майе, о том, увидит ли он её снова: «Я утром должен быть уверен, что с вами днём увижусь я…»
Едва занятия заканчивались, они с Царедворцевым, «коготок» которого тоже увяз, неслись через лес, как олени-самцы весной летят на зов своих самок – бесстрашно, бездумно, бестолково, судорожно глотая пряный воздух, ломая ветки, сминая стебли красно-книжных ландышей…
Майя поводов для ухаживаний Борисову не давала – держалась с ним ровно, дружелюбно и не более того. Но тому чувству, что уже колобродило в нём, никаких поводов и не надо было: только бы видеть её, восхищаться её красотой, которую он в первый вечер особо и не разглядел, радоваться возможности побыть рядом хотя бы минутку.
Ах, любовь! – а именно так он с первых минут ощутил своё влечение к Майе – явилась к нему, как долгожданное и выстраданное чувство, о котором он прежде только мечтал, читая романы и стихи великих предшественников, высказывания пророков и мудрецов.
В Афгане Борисов по замполитской обязанности как-то изъял у одного из солдат автороты карманную Библию и полгода хранил в сейфе, время от времени в неё заглядывая.
В Библии попались ему диковинные слова про любовь, которая долготерпима и милосердна, не завидует, не превозносится, не гордится, не ропщет, не ищет зла, не ищет выгоду и не бесчинствует… Любовь эта в любом проявлении – благословенна.
Тогда, погружённый в раздумья о своих отношениях с Серафимой, Борисов к словам из Библии отнёсся скептически, посчитал их надуманными и не имеющими никакого отношения к реальной жизни.
Да и как он мог представить, что бывает такое, когда тебя самого как будто и нет без любимого человека, когда ты без него начинаешь задыхаться, словно тебе на голову надели противогаз и при этом пережали гофрированную трубку!
На первом курсе училища курсанты сдавали зачёт по марш-броску с полной выкладкой и в противогазах. Сокурсник Борисова, бежавший рядом, шутки ради взял да и пережал трубку его противогаза. Через минуту Борисов стал задыхаться, в глазах потемнело, и он сорвал с себя противогаз, за что преподаватель по тактике поставил ему неуд… Борисов навсегда запомнил это ощущение безвоздушного пространства!
Теперь, встретив настоящую любовь, он понял всю глубину библейских слов. Майя стала для него и Солнцем, и Ветром, и Смыслом жизни.
Он читал ей свои любимые стихи Соловьёва:
Он и сам стал выдавать одно стихотворение за другим, одно лучше другого. Наконец-то они хлынули из него, как кровь горлом…
По литературному закону умолчания автор может одним предложением раскрыть события целого года, а то и нескольких лет. Этот закон справедлив, ибо взят из самой жизни, где бывают такие судьбоносные дни, которые направляют все дальнейшие поступки человека. Именно их, а не череду серых будней хранит в себе память.
Встреча с Майей определила течение жизни Борисова на несколько лет вперёд.
В день, когда ему надо было уезжать, Майя простилась с ним без особых эмоций, хотя в щёчку себя поцеловать позволила, но номер телефона, даже рабочего, не дала.
«Ну, и ладно, – рассердился на неё Борисов. – Как-то жил без тебя и теперь проживу. Не срослось – значит, не судьба!»
Они с Царедворцевым вернулись в Москву. Но уже через неделю Борисов «задурил не на шутку» и в первые же выходные рванул в Минск, зная, что Майя ещё должна быть в Доме отдыха.