Для полноты картины не хватает только кожаного белья и плетки. Но я сомневаюсь, что Мор, когда говорил о страданиях, подразумевал что-то в этом духе. И это к лучшему. Не думаю, что это круто, заниматься садо-мазо с парнем, которого ты пыталась убить. Хотя бы не в первую же ночь.
Мор кладет вещи на диван, не сводя с меня глаз. Снимает по частям латы. Под ними остатки рубахи, но эти ошметки не скрывают обнаженного торса.
Даже сейчас, после травм, это образец мужской красоты. Мускулы проработанные, руки одновременно крепкие и изящные, грудные мышцы красиво округлы, а пресс вообще фантастический.
Кожа на груди местами еще красная и воспаленная. Ему, наверное, было ужасно больно ехать весь день по морозу в одном одеяле, пока доспехи царапали обожженную плоть.
Я не сразу замечаю, что раны – не единственное, что пятнает кожу Мора. Его грудь, как обруч, обхватывает цепочка странных светящихся букв. Вторая такая же полоса начинается на бедрах и уходит вниз, скрываясь под одеялом. Они тускло поблескивают, как янтарь.
Я ошеломленно замираю, уставившись на них. Мне доводилось видеть разные татуировки, но таких, чтобы светились, никогда. Если бы мне не хватило возрождения из мертвых, чтобы поверить в его потустороннее происхождение, то эти письмена убедили бы наверняка.
Мор тянется к краю одеяла – не то плаща, не то набедренной повязки – и я, моргнув, отворачиваюсь, пока ненароком не увидела лишнего.
Через несколько секунд он подходит ко мне со скотчем в руке. Одежда, в которую он переоделся, – джинсы и фланелевая рубаха – совсем не похожа на то, в чем он был, когда я увидела его впервые. Впрочем, на нем все это смотрится на удивление хорошо, учитывая, что среди обычных мужиков редко встретишь такого высокого и широкоплечего, как этот всадник.
Уставившись на меня пронзительно-голубыми глазами, он начинает разматывать клейкую ленту.
– Раз уж ты любезно изложила мне свои намерения… – он обматывает скотчем веревочные узлы сначала на перилах, а потом на моих руках, лишая меня последней надежды на побег, – думаю, это хотя бы на время удержит тебя на месте.
Мор обрывает конец ленты и отшвыривает скотч в сторону.
Я сверлю его взглядом, но напрасно. Он вообще не обращает на меня внимания.
Всадник отходит к дровяной печи и принимается разжигать огонь.
– И что теперь? – спрашиваю я. – Так и будешь держать меня на привязи, пока я не сдохну от чумы?
Вообще-то я не чувствую себя больной – хотя кто его знает, может, это оно и есть. Трудно сказать наверняка, потому что я чувствую себя так, будто меня машиной переехало, причем дня три назад.
Мор поворачивает голову в мою сторону – чуть-чуть – и снова возвращается к огню. Через пару минут в печи уже бушует пламя, а еще через какое-то время я чувствую тепло.
Мор сидит у огня на корточках, спиной ко мне, и потирает лицо рукой.
– Я умолял, – говорит он. – Израненный, истекающий кровью, я молил о милосердии, но ты не сжалилась надо мной.
Внутри у меня все переворачивается.
– Тебе не заставить меня пожалеть об этом, – вру я, потому что это возможно. На самом деле, я пожалела и раскаялась в содеянном еще до того, как спустила курок, а потом снова, когда уронила спичку. Это ничего не меняет, и все равно – мне жаль. Мне правда жаль. Из-за этого во рту у меня горько-солоноватый привкус.
– Не смею даже надеяться на такое отношение от таких, как ты, – говорит он, все еще не поворачиваясь.
– А чего ты хотел, ведь ты же сам пришел убивать нас, – напоминаю я.
Как будто я вообще должна перед ним оправдываться. Сама не понимаю, зачем я это делаю.
– Люди превосходно справлялись, уничтожая друг друга сами, без моей помощи. Я здесь лишь затем, чтобы закончить дело.
– И ты еще удивляешься, что я не проявила к тебе милосердия.
– Милосердие, – он выплевывает это слово, как ругательство. – Если бы только ты была способна понять всю иронию своего положения, смертная…
Он снова поворачивается к огню, кладет подбородок на кулак, и я догадываюсь, что разговор окончен.
Я вспоминаю свою родню. Как же я надеюсь, что они достаточно далеко от всадника, чтобы избежать его заразы.
В отличие от обычных вирусов мессианская лихорадка не подчиняется законам науки. Вы можете быть очень далеко от Мора, объявить карантин, запереться в собственном доме, но каким-то образом все равно ее подхватите. Непонятно, на какое расстояние надо убежать, чтобы точно избежать заражения, известно только, если задержитесь в городе, в котором объявился Мор, то наверняка умрете. Да, все настолько просто.
Ты пока не умерла, проносится в мозгу.
Прошло уже больше суток с тех пор, как я впервые встретилась с ним один на один. Конечно, к этому времени я уже что-нибудь бы почувствовала.
Кстати, об ощущениях…
Я меняю позу. У меня болят не только ноги и запястья. Желудок урчит уже не знаю сколько времени, а мочевой пузырь того гляди лопнет.
Я прочищаю горло.
– Мне нужно в туалет.
– Можешь сделать все там, где сидишь, – Мор по-прежнему не отводит глаз от огня, словно надеется прочитать будущее.
Он ведет себя так, что мне все проще и проще не чувствовать себя виноватой из-за того, что стреляла в него и подожгла.
– Если ты рассчитываешь сохранить мне жизнь, – говорю я, – учти, что мне нужно есть и пить, а еще спать и справлять большую и малую нужду.
Ну как, ты еще не жалеешь, приятель?
Мор вздыхает, встает и подходит ко мне, уверенный, прямо командир. Он уже совсем не то чудовище, которое разбудило меня утром, и это меня злит, как ничто другое.
Надев фланелевую рубашку, джинсы и ботинки, он стал до боли похож на человека. Даже его глаза (когда я в первый раз заглянула в них, они показались мне совершенно чуждыми) сейчас полны жизни. Жизни и страдания.
Подцепив пальцами ленту на моих руках, он без усилия рвет этот «браслет» пополам.
Запомним: этот ублюдок силен.
Он срывает остатки ленты, отвязывает веревку от перил. За эту привязь он ведет меня по коридору, остановившись только перед туалетом.
Проблема в том, что он заходит вместе со мной и закрывает дверь.
Я вижу широкую грудь, перекрывшую выход.
– Вообще-то, это называют кабинетом уединения, – намекаю я.
– Мне знаком этот термин, коварная смертная, – с этими словами он складывает руки на груди. – Но почему ты решила, что этого достойна, известно лишь Высшей силе.
Фыркнув, я отворачиваюсь.
Пытаюсь расстегнуть штаны, и тут осознаю проблему номер два. Руки онемели, я их почти не чувствую, а сейчас нужно действовать быстро и точно.
Проклятье.
– Мне нужна помощь.
Мор подается назад и опирается на дверь.
– Я не склонен тебе ее оказывать.
– Ой, ради…
– Бога? – договаривает он за меня. – Ты в самом деле полагаешь, что Он тебе поможет?
Пытливый исследователь во мне тут же цепляется к этим словам, но сейчас не совсем подходящий момент для того, чтобы разгадывать тайны мироздания.
Я шумно вздыхаю.
– Слушай, если жалеешь, что оставил меня в живых, лучше убей. Но если ты зациклился на своей идее, я была бы очень благодарна, если б ты стянул с меня эти проклятые джинсы.
– Ты будешь страдать, если обделаешься? – интересуется он.
Я колеблюсь. Он и не скрывает, что вопрос с подвохом.
Как лучше ответить, чтобы не напортить себе?
– Да, – вздыхаю я наконец, решив выбрать правду, – буду.
Он снова с довольным видом опирается на дверь.
– Как я уже сказал, я не расположен тебе помогать.
Он, однако, не собирается и уходить. Но теперь я благодарна уже за то, что он отвел меня в сортир.
Стиснув зубы, я снова пробую расстегнуть джинсы. Веревка впивается в истертые запястья, и они протестующе вспыхивают болью. Я вожусь мучительно долго, но все-таки мне удается расстегнуть молнию, стянуть джинсы, а за ними следом теплые подштанники и трусы.
Мор безразлично смотрит в мою сторону, его взгляд скользит по всей этой красоте, выставленной на обозрение.
Убейте меня.
Он кривит губу.
– Уж извини, – реагирую я, – но если тебе так неприятно, можешь подождать за дверью. (И дай мне спокойно сходить в туалет, а потом удрать.)
– Справляй свою нужду, смертная. Я устал здесь стоять.
Бормоча под нос проклятия, выполняю его пожелание.
Всадник Апокалипсиса смотрит, как я писаю.
Никогда в жизни я не смогла бы догадаться, что из всех фраз на английском языке мне когда-то придет в голову именно эта. Я подавляю истерический смех. Я скоро умру, но, похоже, сначала убьют мое чувство собственного достоинства.
Вытереться, спустить воду, натянуть штаны – все это занимает даже больше времени – а потом я еще и мою руки.
Хорошо хотя бы, что здесь пока есть вода, чтобы вымыть руки. В отличие от бытового электричества водоснабжение пострадало намного меньше. Почему так – не знаю, хоть убейте, но я не жалуюсь. Это помогло нам справиться с массой пожаров с тех пор, как мир покатился к чертям.
Когда я заканчиваю, всадник ведет меня по коридору обратно и при этом так дергает за поводок, что я едва не падаю. А потом опять привязывает меня к перилам, а сам возвращается к печке.
– Значит, вот чем ты занимаешься? – спрашиваю я. – Ходишь из города в город и занимаешь чужие дома?
– Нет, – бросает он через плечо.
– Тогда почему мы здесь?
Он с шумом выдыхает, как будто я его просто дико раздражаю, – а так оно и есть, но, честно говоря, это только начало, наш паренек, считай, ничего еще не видел, – и игнорирует мой вопрос.
Это его любимый ход, как я начинаю понимать.
Я перевожу взгляд с его спины на свои израненные запястья.
– Что случилось с остальными? – спрашиваю я тихо.
– Какими остальными? – отрывисто отзывается он.
Я реально в шоке от того, что он мне ответил.
– С теми, кто тоже пытался тебя убить.
Всадник отворачивается от печи, в ледяных глазах пляшут отсветы огня.
– Я покончил с ними.
И я не вижу на его лице ни малейшего сожаления по поводу их смерти.
– Значит я у тебя первая жертва похищения? – уточняю я.
Он фыркает.
– Едва ли жертва, – говорит он. – Тебя я решил сохранить и сделать из тебя показательный пример. Возможно, тогда другие недоумки хорошенько задумаются, прежде чем захотят уничтожить меня.
Сейчас и только сейчас до меня доходит, в чем ужас моего положения.
Я не дам тебе умереть. Слишком быстро. Страдания созданы для живых. И поверь, я заставлю тебя страдать.
По спине бегут мурашки. Стертые до крови запястья и ноющие ноги, судя по всему, еще цветочки.
Худшее впереди, теперь я в этом уверена.
Глава 6
Я все еще не заболела.
И до сих пор жива. Впрочем, последнее не вызывает у меня большого энтузиазма.
На следующий день все тело болит еще сильнее. Раны на руках – сплошная острая, пульсирующая боль, плечи сводит и дергает, потому что я связана и часами сижу в одной позе, желудок уже готов переварить сам себя, а ноги ватные и ни на что не годны.
И я по-прежнему привязана к этим гадским перилам.
Единственная радость – несколько стаканов воды, принесенных мне Мором (один из которых я нечаянно вылила на себя, потому что руки связаны, а Бог явно ненавидит меня), да тот факт, что всадник любезно согласился снова отвести меня в туалет, «чтобы не пришлось чувствовать мою мерзкую вонь».
Ненавижу ублюдочного красавчика.
– Но главное, будь верен сам себе, – бормочу я себе под нос. Строчка из «Гамлета» возникает в памяти ни с того ни с сего. Ее смысл стал избитым, истерся, как речные камни, от времени и бесконечных повторений – и все равно эти слова производят на меня впечатление. – Тогда, как вслед за днем бывает ночь…[1]
Мой голос прерывается при виде Мора.
Вчера вечером он был одет в джинсы и фланелевую рубашку, зато сегодня утром облачился в черный костюм, который сидит на нем как влитой. Что ткань, что покрой его одежды выглядят, как ни странно, одновременно древними и остромодными, но я не могу объяснить, в чем тут хитрость. Может быть, дело даже не в костюме, а в этой короне на его голове или в луке с колчаном, небрежно закинутыми за плечо. В любом случае, вид у него явно нездешний.
– Я собираюсь отвязать тебя, смертная, – говорит он вместо приветствия, – но имей в виду: если попытаешься сбежать, я подстрелю тебя и снова притащу сюда.
Я смотрю в глубокий V-образный вырез его темной рубашки, где виднеется край светящейся татуировки.
– Ты слышишь меня? – спрашивает он.
Растерянно моргнув, я поднимаю глаза на его лицо.
Все зажило окончательно, не осталось и воспоминания об ожогах – даже волосы отросли до прежней длины. Всего сутки понадобились ему, чтобы полностью восстановиться. Какая досада.
– Если дам деру, мне крышка. Усекла.
Сдвинув брови, он секунду смотрит на меня, хмыкает. И тащит меня на кухню.
Ногой подталкивает ко мне стул.
– Садись.
Я корчу ему рожу, но команду выполняю.
Отойдя от меня, Мор открывает дверцы шкафа, кажется, наугад, потому что захлопывает их и двигается дальше. В конце концов, он открывает холодильник и достает из него хлеб (кто кладет хлеб в холодильник?) и бутылку вустерширского соуса.
– На, подкрепись, – говорит он, бросая их мне. Мне чудом удается поймать связанными руками бутылку соуса. Хлеб летит мне в голову.
– Есть тебе придется на бегу, – сообщает Мор. – Сегодня я не стану тратить время на перерывы.
Я все еще разглядываю бутылку соуса. Неужели он действительно думает, что я могу это пить?
Он дергает за привязь и шагает к двери. Приходится упасть на четвереньки, чтобы поднять с пола хлеб. Пока Мор привязывает меня к задней части седла, мне удается сунуть в рот два толстых ломтя хлеба и несколько распихать по карманам. А потом мы уходим, и я вынуждена бросить оставшийся хлеб и полностью сосредоточиться на том, чтобы не отстать. С самого начала я понимаю, что сегодня не будет, как вчера. Слишком болят ноги, а сама я полностью выдохлась. Каждый шаг – пытка, и никакой страх не может заставить меня бежать с такой скоростью и на такое расстояние, как требуется.
Через двадцать, может, двадцать пять километров я падаю, с размаха ударившись о дорогу.
Конь рвется вперед, почувствовав, что весу добавилось, и у меня вырывается вопль, потому что руки дергает с такой силой, что почти выбивает их из суставов. Веревка впивается в раны на запястьях, и я снова кричу от дикой, слепящей боли.
Он не останавливается. Плечи и запястья тянет невыносимо. Я хватаю ртом воздух и готова снова заорать, но даже этого не могу: боль настолько сильна, что у меня перехватывает дыхание.
Мор наверняка заметил, что я упала, он должен был почувствовать сопротивление, да и крики мои он слышал, я уверена, но он даже не смотрит на меня.
Я и раньше его ненавидела, но что-то в его беспощадности режет больнее ножа.
Он здесь, чтобы уничтожить человечество, чего еще ты ожидала?
Нужно поднять голову, чтобы не разбить ее, пока конь тащит меня за собой. Вчерашний снег почти растаял, и голый асфальт скребет спину, как наждачная бумага. Я почти чувствую, как моя толстая куртка разваливается слой за слоем. Скоро от нее ничего не останется, и тогда… не знаю, сколько смогу продержаться.
Проверить это на собственной шкуре мне не удается.
До того, как дорога разорвет мне кожу, Мор останавливает лошадь перед каким-то домом.
Я, совершенно измотанная болью, роняю голову на руки. Смутно, как в тумане, чувствую, что всадник отвязывает мою веревку от седла.
Слышу шаги, он подходит ко мне, останавливается.
– Вставай.
В ответ я могу только застонать. Черт, как же все болит.
Секунду спустя он наклоняется и поднимает меня. У меня вырывается жалкий всхлип. Больно даже от прикосновений.
Прикрываю глаза и, пока он несет меня к крыльцу, устало опускаю голову ему на грудь, прислонясь щекой к золотой броне.
Я не вижу, как Мор стучит в дверь, только слышу. Из дома доносится голос.
– Боже ты мой, – причитает женщина. – Боже ты мой, Боже.