– Я Лулу, но, кажется, я это уже говорила, – сказала она.
– Говорила, – прошептал он. – Ты рассказывала, что тебя зовут Лулу. Но ты можешь сказать это в любую секунду, когда захочешь, ведь, знаешь, ты же счастливый человек, это слышно по твоему голосу, но поскольку не все люди таковы, то пусть это будет твоим вкладом в жизнь, которая не очень-то нас балует, – сказал он и пригласил ее в суши-бар.
– Выбирай, – сказал Николай и заглянул ей в глаза, едва не потеряв при этом равновесие, еще чуть-чуть, и он провалился бы туда. – Мы ведь за тем сюда и пришли. Слегка перекусить, а не наедаться до отвала, как мы обычно это делаем.
Он обладал способностью заглядывать ей в глаза все глубже и глубже, пока говорил. Как будто, говоря, погружался в нее. Или за разговором начинал как-то валиться вперед, словно теряя равновесие. Он смотрел на нее и говорил вещи, от которых она, не переставая, улыбалась.
Спустя какое-то время они перебрались с улицы Нансена, на которой Николай прожил много лет, в квартиру попросторнее, но подальше от центра. Здесь было достаточно места, и пол был циклеванный, и мебели было не так чтобы много. Николай не особо любил, когда в квартире много мебели, он так и сказал и заглянул ей в глаза. «Лучше пусть будет больше места для вещей, которые действительно что-то значат, а то все так легко становится слишком… легким».
На смену весне пришло лето, а потом и зима. Лулу училась на медсестру. Она хотела делать людям добро.
– Ты не думаешь, что это слегка устарело и превратилось в стереотип? – сказал Николай, уже который год писавший диссертацию по эстетике и современным средствам массовой информации. – Может, тебе заняться чем-то, в чем больше драйва? Возьмем дизайн – это же не только платья.
Лулу рассмеялась. Николай иногда был таким забавным. Она как раз поднималась, чтобы приготовить попкорн, но он удержал ее. Не то чтобы сильно, просто слегка стиснул локоть. Потом еще раз.
Родители Лулу были совсем как она. Мама ужасно радовалась поводу что-то испечь, а папа ужасно радовался возможности лишний раз поздороваться с Николаем и похлопать его по плечу. Он держал в клетке несколько пичуг, которых очень любил показывать гостям. Родители Николая были очень похожи на сына, такие же малообщительные. Их приветливость проявлялась в вещах, которые обладали глубоким значением и были весомы, как выразился Николай однажды вечером, заглянув Лулу в глаза. У них над головой висела недавно купленная лампа модного грязно-белого цвета. Однажды им надо было идти на свадьбу к одному из друзей Николая. Свадьба была что надо, а в самом конце устроили танцы.
– Может, и нам тоже взять да пожениться? – спросила Лулу в такси на обратном пути. Николай посмотрел на нее. И кивнул.
– Только, Лулу, тут еще надо, как бы это сказать, основательно все обдумать.
– Я уже обдумала, – сказала Лулу. – Я представляю себе цветы и нас, сбегающих от всех этих дурацких гостей, чтобы взобраться на скутер и трахаться на нем стоя.
– Ха-ха, – произнес Николай, поскольку по-настоящему он никогда не смеялся. Он как-то подчеркнуто отчетливо выговаривал каждый отдельный смешок, вместо того, чтобы смеяться. – Тут все сложнее, чем на первый взгляд, Лулу. Не то чтобы я тебя не любил. Ведь я тебя люблю, как бы это сказать… всем сердцем и душой, но от нас обоих это потребует больших усилий, особенно от тебя.
Лулу улыбнулась.
– Ты бы остался доволен…
Николай покачал головой и приложил палец к ее губам.
– Нет… Тебе просто надо начать, как бы это выразиться, задумываться, что ли.
Лулу снова улыбнулась.
– Я часто задумываюсь. Просто я делаю это быстро.
– Нуу, – сказал Николай и поцеловал ее. – Радости тоже только на пользу, если иногда есть и другая сторона, оборотная, а то все становится, как бы это тебе объяснить, слишком легким, что ли.
– Слишком легким?
– Да, или… чересчур простым, – продолжил Николай и заглянул ей в глаза, насколько это было возможно в темном салоне такси. – Ты не могла бы для начала перестать все время подпрыгивать. Немного угомониться, ты не против?
Венчание состоялось в церкви в Ведбеке. В ней его крестили. Николай был великолепен во фраке с белой манишкой. Лулу тоже была хороша, но в ней чувствовалось что-то неловко-неуклюжее. Тело как-то осело вниз, к полу, обычно Лулу была выше ростом. Теперь ей как будто подкрутили ножки, слегка укоротив нижнюю часть туловища.
– Ты случайно не беременна? – прощебетала ее мама и обняла Лулу на выходе из церкви.
– Нет, нет, – щебетом же ответила Лулу. – Это была идея Николая.
– Воооот как?
– Вот так!
Придумка Николая заключалась в том, чтобы на свадьбе у невесты было по утюгу на каждом бедре. Чтобы как следует прочувствовать важность момента, как он выразился. Брачная ночь тоже была великолепна. Лулу была под впечатлением от того, как изменился ее двоюродный брат Клаус с момента их последней встречи, и без умолку рассказывала об этом, а Николай, лежавший на ней, отчетливо произнес несколько смешков и скатился вниз.
– Да, в твоей семье есть веселые типы. Но Лулу… – сказал Николай. – Как ты думаешь, им хоть когда-нибудь приходит в голову присесть и задаться вопросом, к чему это все?
– Они задаются, – Лулу энергично кивнула. – Просто быстро, совсем как я. Как пичуги, которые скок-поскок, делая при этом все, что им полагается.
– Ха-ха, – перебил ее Николай и пошел помыться после секса, который был очень даже неплох. – Может, тебе пора начать немного думать, прежде чем открывать рот?
– Это как это? – спросила Лулу.
– Ну, досчитай до десяти, прежде чем что-то сказать.
– Да, но…
– Стоп, Лулу, досчитай сперва до десяти.
– Ладно, ладно, – рассмеялась Лулу. Досчитала до десяти и покатилась от хохота. – Какой ты у меня все-таки глупенький! Думаешь, я буду делать, как ты скажешь?
Николай произнес одно «ха» и ответил, что да, и ухнул своим взглядом в нее. – Именно так я и думаю.
Они переехали в Видовре. В небольшой дом. Все так и делают. Если средства позволяют. Их средства позволяли, благодаря тому, что у Николая был диплом по эстетике и современным СМИ. Его взяли делать комиксы, на должность консультанта. Он был своего рода эксперт по Тинтину и быстро сделался одним из начальников, отвечавших за похождения этого персонажа.
– Забавно, ты эксперт по этому Капитану Хэддоку, который не расстается с бутылкой, и этому чокнутому профессору Турнесолю, – смеялась Лулу и ходила по комнате, так что доски пола скрипели.
– Там, помимо этих двух чудиков, множество других моментов, если углубиться в суть дела, – сказал Николай, только что вернувшийся с книжной ярмарки в Бельгии, где велась дискуссия по вопросу о ширине брюк Тинтина в книге «Рейс 714 на Сидней».
– Ты на самом деле считаешь, что обычных людей может это интересовать?
– Можешь не сомневаться, сегодня большинство читателей хорошо образованы и хотят знать подробности о Тинтине. Встань и пройдись, Лулу.
– Воскрешаешь меня из мертвых? Да я еще не умерла, – засмеялась Лулу.
– И слава Богу! Просто пройдись разок, хочу услышать вес твоего тела.
Лулу прошла по комнате, так что доски застонали.
– Как ты великолепна, Лулу, теперь, когда ты стала поприземистее. Не больно?
Лулу энергично помотала головой.
– Нет, но мне кажется, я не смогу так ходить на работе. Тяжеловато таскать на каждой руке грузы по семь килограммов. Представь, как я буду с ними ставить больному градусник.
– Я уверен, ты справишься, Лулу.
– Да нет, что-то мне так не кажется, – ответила Лулу.
– Стоп, стоп, Лулу, сосчитай до десяти.
Половицы заскрипели, Лулу стала ходить взад и вперед – просто загляденье.
У нее стало входить в привычку – ходить с чужим весом в придачу к своему, как это называл Николай. Лулу очень шло тратить толику своей счастливости на то, чтобы нести груз собственного тела.
Летом они поехали к родителям Николая на дачу на полуострове Тусе Нес, это был чудесный домик, в котором, в общем-то, можно было жить почти круглый год, и родители Николая подумывали перебраться сюда через четыре года, выйдя на пенсию. Тут возникла невероятно смешная ситуация, когда Лулу осталась поговорить с глазу на глаз с отцом Николая. Он хотел знать, что она думает по поводу платков, в которых ходят мусульманские женщины, но ей приходилось всякий раз, прежде чем ответить ему, считать до десяти, поэтому ее ответы то и дело утрачивали актуальность. Отец Николая успел задать десять вопросов, касавшихся этической стороны ношения мусульманками платков к тому моменту, как Лулу разрешила себе ответить на первый из них. Но под конец Лулу просто уже не могла сдержаться. Она вцепилась в рукав свекра и рассказала, что это Николаю пришла в голову такая идея – чтобы она училась успевать сперва подумать, прежде чем ляпнуть.
– Николай хочет, чтобы я думала, прежде чем ответить! Поэтому я отвечаю вам не сразу. Мне каждый раз приходится считать до десяти. Это так прекрасно и забавно.
Папа улыбнулся сказанному, но не нырнул в ее глаза взглядом, как это делал Николай, и, в отличие от сына, отец Николая смеялся, как все люди, хотя смех его был слегка скованным, напоминая наклонный почерк в школьных прописях. Поэтому Лулу подумала, что не станет показывать ему вообще-то довольно забавные свинцовые блоки, закрепленные у нее на поясе. Тем не менее не оставалось никакого сомнения в том, что между ними возникла своего рода симпатия.
После обеда они гуляли по берегу моря. Николай с родителями шли впереди, погруженные в обсуждение того, что лучше – когда религия есть или когда ее нет. Лулу, отстав, тихонько плелась следом. Она пыталась не отставать, но слишком много весила и вязла в песке. А окликнуть их она не могла, ведь дело обстояло так, что нужно было сперва обдумать, что кричать, и только потом уже кричать. Она видела, как ее ноги зарываются во влажный песок. Ее следы, по сравнению со следами остальных, были гигантскими. Нельзя сказать, чтобы ее это расстраивало. Ведь она была такой счастливой. Просто счастье теперь было тяжеловато тащить на себе. К счастью, семейство остановилось у ларька с мороженым неподалеку, и Николай прибежал к ней.
– До чего ты прекрасна, дорогая. Глядя на тебя, я вспоминаю тот фильм, как его… «Горбатая гора», про двух гомосексуалистов, которые никак не могут обрести друг друга, потому что обществу недостает толерантности. Они скачут верхом, чтобы не чувствовать тяжести себя самих. Точно так же и я чувствую растущую привязанность к тебе, когда ты вот так борешься за каждый свой шаг по жизни.
Лулу ответила ему усталым взглядом. Впервые ей удалось не улыбнуться. Николай был вне себя от радости.
– Ты стала серьезной, милая. Это просто чудесно.
На середине пути
Он как раз праздновал пятидесятилетие, когда все выплыло на свет. Стоял в лучах этого света, готовясь произнести речь.
Дети ползали под столом. Старшее дите и младшее, плюс еще среднее забралось на дерево. Цветы на клумбах. Яблоня в цвету. Весна выдалась, что надо. Все благоухало, как и положено в это время года.
– Дорогая Лоне… Дорогой… папа… дорогие… нет, это невозможно, с чего же начать?
Он улыбнулся, взял салфетку и вытер губы. Тут они захлопали. И он снова стал похож на самого себя. Выдержал небольшую паузу и продолжил:
– Вы все пока еще не в курсе… Не думайте, что я вас не люблю, и поэтому я так… Странная вещь с этими речами. Сначала они раздуваются, наполняемые улыбками и симпатией, но стоит произойти заминке, как они сдуваются, сдуваются и скукоживаются.
Еще секунду назад взгляды гостей, обращенные к нему, были преисполнены ожидания. Они смотрели на него, затем смущенно опускали глаза, чтобы снова поднять их и взглянуть на него. И вот за несколько мгновений настроение резко переменилось. Может, все дело было в том, как он мял в пальцах салфетку? Или в его позе? Или в том, что он ни на кого не смотрел? Смотрел вниз. В самый низ – заглядывая подо все существующее. Гости начали покашливать. Одна из женщин поднялась со своего места – сходить в туалет. Но кто-то усадил ее обратно, «нельзя же просто вот так взять и выйти, когда юбиляр произносит речь…»
Лоне смотрела на него. Что он так силится произнести? Если причина заминки в том, что он теперь предпочитает мужчин, то это уже просто ни в какие ворота не лезет. Она не перенесет еще одного гомосексуалиста. Многие из ее коллег-физиотерапевтов открыто заявляли о своей ориентации. Такая теперь пошла мода. Но Лоне уже сыта геями, еще один – это уже перебор. А как же дети? Толерантность и все такое прочее, это понятно. Но только не Хенрик. Она просто не могла в это поверить. Он всегда клялся, что его заводят сиськи, а вовсе не попки. Это было своего рода страховым полисом, защищавшим от животных проявлений. От всяких эдаких похотей.
Так странно пахнет, подумалось ему. Землей. И листьями. И крошечными зверьками, удирающими прочь, мелькая лапками. И огромными, гигантскими, пустыми глазами.
– Вы не чувствуете странного запаха? – спросил он. – Пахнет чем-то ужасно непривычным, разве нет? Вы не чувствуете? Не чувствуете?
Он посмотрел на своего университетского друга.
– Или это у меня что-то с носом, Эрик? Может, проблема во мне?
Эрик покачал головой.
– Нет, нет, Хенрик, с тобой все в порядке. Ты отличный парень.
Его ноги подкосились. Он медленно упал ничком. Попытался подняться. Но в руках была такая тяжесть. Почти совсем как в тот раз. Но сейчас к нему подбежали Лоне и папа. Он почувствовал прикосновение папиного большого золотого кольца. Они усадили Хенрика на стул.
– Я хочу встать, – крикнул он. – Я не хочу вниз. Мне нужно встать, слышите…
Они отпустили его, и он поднялся на ноги.
– Я должен подняться…
И вот он почувствовал, как похолодела кожа. Тот самый холод, странный, как будто тебя насквозь продувает ветром. Словно кожа была не его, а кто-то ее пришил к телу. И она трепетала на ветру, пришитая не плотно.
– Мне нужно подняться, – повторил он.
– А за каким чертом тебе подниматься? – гаркнул отец, выйдя из себя. – Ты что, возомнил, что мы пришли на юбилей Стриндберга? И ты тут будешь выкаблучиваться, как тебе угодно? Ты недостаточно покуролесил за свою жизнь, счастливчик хренов? Недостаточно?
– Да, папа, – рассмеялся он. – Ты прав. Извини. Только как вам сказать то, что я хочу сказать?
Он пожал плечами. Сильно пахло землей. Глинистой почвой. Почвой, пропитанной водой. Землей, пролежавшей под водой целую сырую зиму. Глинистой почвой, от которой несло минералами, хорошо знакомыми всем, кому довелось в них лежать. Лежать там и бороться.
– Я, наверное, просто скажу все как есть. Я мертв, – сказал он тогда.
Тишина. Взгляды. Бормотание.
– Я мертв, – повторил он. – Я умер, когда мне было восемнадцать. Я уже был мертв, когда мне исполнилось двадцать пять. И сейчас я мертв.
Лоне смотрела на него. Но не произносила ни слова.
– Ты никогда не замечала, Лоне. Это случилось еще до нашего знакомства. Я был женат на женщине, с которой дружил с детства. Она не вынесла произошедшей со мной перемены. В сущности, я вызывал у нее отвращение, так она сказала. Ты стал таким сентиментальным, что даже тошнит, сказала она. Вообще-то меня воротило от тебя с тех пор, как тебе исполнилось восемнадцать. Во все тебе нужно вникнуть, все прочувствовать. Ты никогда таким не был раньше, сказала она, словно зная, что что-то случилось. И правда, случилось. Все потому, дорогая, что умершим необходимо сосредотачиваться на том, чтобы любить. Им на самом деле приходится сосредотачиваться на всем.
– Какого черта ты несешь? – прошептала Лоне.
– Я мертвец. Меня не существует. Был и сплыл. Присутствую в жизни только потому, что каждое утро прилагаю неимоверные усилия, выбираясь из нашей с тобой постели, и иду в гостиную, сижу там и делаю дыхательные упражнения. Потом поливаю себя человеческими ароматами и умащиваю всего себя фразами, назначение которых – напоминать нам о том времени и тех делах, которые у нас еще впереди. Я все лью и лью, хватило бы и половины этих парфюмов!
Никто за столом не промолвил ни слова. И только сынишка в кроне дерева что-то напевал, поскольку не слышал ни слова из сказанного. Хенрик отступил на шаг назад, но продолжал стоять.
– Собственно говоря, тривиальная история. Я играл в саду в футбол, мяч перелетел через живую изгородь и выкатился на проезжую часть. Меня сбила машина, и я очнулся на краю леса. Там я лежал. Ощущение того, что все в тебе раздавлено. Я имею в виду внутренние органы. Через какое-то время пошел дождь. У меня было чувство, что он не прекращался несколько дней. Внезапно мне стало не вдохнуть воздух. И земля просела подо мной. Один-единственный раз я слышал, как какая-то женщина идет по лесу с собакой. Позвякивал ошейник. Собака наверняка учуяла меня. Но она была на поводке. Шли дни. Земля сначала принимает в себя плечи. Потому что они такие тяжелые. Остальное тело последовало за ними, потихоньку. Меня не стало. Я это знал. Но душа не могла угомониться и все копошилась по кустам вокруг своей бренной оболочки. Такие дела, твоя песенка спета, приятель, сказал я себе. Но мне не хотелось исчезать. Я не хотел уходить из этого мира. Я был молод, и оставались еще вещи, которые мне хотелось успеть в жизни. Глупо было исчезнуть вот так, поэтому я попытался вернуться. Я молился Богу, Аллаху и всем теням, окружавшим меня. Я же видел, как мое тело понемногу белеет, пустеет все больше, и на него все неприятнее смотреть. И вот однажды ночью я вернулся. Представьте себе, что вы как бы отпираете дверь и входите в свое опустевшее мертвое тело. «Есть тут кто?» Представьте себе, что надеваете собственные руки, как натягивают задубелые перчатки, долго валявшиеся на морском берегу, открываете глаза, которыми вы уже неделю как не смотрели. Представьте себе распад и разложение, произошедшие за эту неделю. Представьте, что смотрите на ветку дерева через выцветшие, голубые глаза. У меня ушли часы тренировок на то, чтобы начать видеть эту ветку. Мне пришлось напрячь весь свой мозг, чтобы воссоединить его с руками и ногами. Мне потребовались невероятные усилия, чтобы приподняться и сесть, привалившись к стволу. И вот я сидел под деревом, как тряпичная кукла, неспособная поднять голову. Но понемногу я исцелился. Я подумал, что лучшим способом выздороветь будут мечты. И я мечтал и мечтал без конца. О домах у моря. О ладонях, встречающих другие ладони однажды солнечным днем. Мечтал о банальных вещах. И о той самой, единственной. Это помогало, думать о той, единственной. Ожидания живительнее, чем кровь. Я думал о ней день и ночь. И постепенно к моим суставам вернулась способность двигаться, а к нервам – их реакция. После чудовищных усилий выпрямилась шея. Я не имею права разочаровать своих родителей, думал я. Я НЕ ИМЕЮ ПРАВА РАЗОЧАРОВАТЬ РОДИТЕЛЕЙ. Мама не переживет, если ты не станешь прежним. Папа совсем зачахнет. И вы, мои друзья… друзья… О вас я думал, заново учась ползать. Листья и холодные колени. Грязь, беспокойство и страх. И тени. Они были там со мной. Они и теперь там. Словно крысята, шныряющие за краем поля зрения. Или крошечные существа, маленькие вестники, которые постоянно окликают тебя. И потом вид, открывшийся моему взгляду, когда я месяц спустя наконец сумел доползти до дороги, где меня сбила машина, и сад, и в нем моя любимая. «Ты где был?» – спросила она. «Далеко отсюда», – ответил я, старательно избегая поцелуя. «Мог бы и предупредить», – сказала она и обняла меня. «Слушай, ты же совсем ледышка!» «Да нет», – ответил я. А что мне оставалось? Разумеется, наши отношения не продлились долго. Я был спортивным парнем, до того как все случилось. Она не могла понять причину моей скованности. И потом, эти ночи, когда я не мог уснуть, боясь исчезнуть, и то, как она испугалась, проснувшись и увидев меня спящим с открытыми глазами. И мои ноги, ужасно холодные. «Ты меня любишь?» – спросила она меня однажды. «Любил», – я не мог ответить ничего другого. Но потом я научился лгать. И научился удерживать в теле тепло. Потом пришла пора получать образование, и я отвлекся от вещей, жизненно важных для меня. Я жил, как и все прочие. Запарка, стресс. Усердный и мертвый. Но тебя, Лоне, я действительно люблю. Я могу с уверенностью это сказать, я люблю тебя.