Для доказательства рефлекторной природы выученных (произвольных) движений Сеченов прибегает к следующему заявлению: «Между действительным впечатлением с его последствиями и воспоминанием об этом впечатлении, со стороны процесса [в нервных аппаратах. – Е. И.] в сущности нет ни малейшей разницы. Это тот же самый психический рефлекс с одинаковым психическим содержанием, лишь с разностью в возбудителях. Я вижу человека, потому что на моей сетчатой оболочке действительно рисуется его образ, и вспоминаю потому, что на мой глаз упал образ двери, около которой он стоял» [1953, с. 92]. Таким образом, и здесь для вызова представления требуется, по Сеченову, внешний толчок: «Когда… я этого человека вспоминаю, то первым толчком бывает обыкновенно какое-нибудь внешнее влияние в данную минуту, существовавшее между множеством тех, при которых я человека видел» [1953, с. 92]. Нельзя не согласиться с Сеченовым, что представление о раздражителе может заменить его действительное присутствие и вызвать такую же реакцию, как и реальный раздражитель. Но когда И. М. Сеченов приводит пример с умением знакомого ему человека вызвать у себя путем представления холода гусиную кожу даже в теплой комнате, то возникает вопрос: при чем здесь внешнее раздражение? Здесь уже чувствующее (афферентное) начало отсутствует, оно заменено вторичным образом (представлением), следовательно, речь должна теперь идти о неполной рефлекторной дуге, в которой нет необходимости присутствия афферентной ее части.
Представляется, что гораздо прогрессивнее было бы, вопреки традиционной рефлекторной теории, отстаивание И. М. Сеченовым позиции, что поведение человека определяется не только внешними (афферентными) раздражителями, но и образами-представлениями, мыслями. Однако он пытается во что бы то ни стало доказать чувствующее начало и наших представлений, и произвольных движений, поэтому особое внимание уделяет обсуждению вопроса, почему чувствующее возбуждение часто остается субъектом незамеченным.
Первая причина: к ясной по содержанию ассоциации примешивается темная мышечная, обонятельная или какая-либо другая. При резкости первой вторая или вовсе не замечается, или замечается очень слабо. При этом пример он приводит под стать примеру с дверью. «…Днем я занимаюсь физиологией, вечером же, ложась спать, думаю о политике. При этом случается, конечно, подумать иногда и о китайском императоре. Этот слуховой след ассоциируется у меня, следовательно, с ощущениями лежания в постели: мышечными, осязательными, термическими и пр. Бывают дни, когда или от усталости, или от нечего делать ляжешь в постель, и вдруг в голове – китайский император. Говорят обыкновенно, что это посещение ни с того ни с сего, а выходит, что он у меня был вызван ощущениями постели» [1953, с. 94]. Спрашивается, почему, если это рефлекс (по нашей терминологии – условный), он не проявлялся каждый раз, как Сеченов ложился в постель?
Вторая причина: с рядом логически связанных представлений ассоциируется представление, не имеющее к ним ни малейшего отношения. В таком случае, пишет Сеченов, человеку кажется странным искать причину возникшей мысли из последнего представления, а именно оно и явилось толчком к этой мысли. С этим можно полностью согласиться, но здесь речь не идет о неосознаваемых раздражениях как первом звене рефлекторного акта.
Третья причина: ряд сочетанных представлений длится иногда в сознании очень долго. В таком случае, по Сеченову, человеку очень трудно вспомнить, что именно вызвало в нем данный ряд мыслей. Однако все эти случаи доказывают только одно: беспричинных психических актов не бывает, все они детерминированы не только внешними, но и внутренними факторами. Но при чем здесь рефлекторный характер произвольных движений? Все примеры, приведенные Сеченовым, к ним не относятся.
Очевидно, что многие выученные и произвольные (психические) поведенческие реакции человека не вписываются в трехзвенную модель рефлекса.
Кроме того, в рассуждениях Сеченова о рефлекторном характере произвольных движений (а для него это синоним психического акта) тесно переплетаются две линии, которые им не дифференцируются. Первая связана с генезисом и по сути условнорефлекторным (пользуясь павловской терминологией) механизмом формирования психических актов у ребенка в онтогенезе, а вторая – с механизмом запуска (воспроизведения) выученных произвольных движений в каждом конкретном случае. Очевидно, что это не одно и то же, хотя и в том, и в другом случае может участвовать механизм ассоциации, на который указывает Сеченов. Ведь одно дело наличие ассоциативной связи между внешним раздражителем и безусловным рефлексом, а другое – наличие ассоциации между представлением какой-либо ситуации и реакцией на нее (а может быть, и отсутствием таковой).
Учитывая все это, утверждение И. М. Сеченова, что «все без исключения психические акты, не осложненные страстным элементом… развиваются путем рефлекса. Стало быть, и все сознательные движения, вытекающие из этих актов, движения, называемые обыкновенно произвольными, суть в строгом смысле отраженные», и что «…вопрос, лежит ли в основе произвольного движения раздражение чувствующего нерва, решен утвердительно» [1953, с. 93–94; выделено мною. – Е. И.], выглядит излишне обобщенным.
Существенным в представлениях Сеченова о произвольных движениях является наличие в рефлекторном акте механизма, задерживающего их. «Итак, существуют ли факты в сознательной жизни человека, указывающие на задерживание движений? Фактов этих так много и они так резки, что именно на основании их люди и называют движения, происходящие при полном сознании, произвольными», – писал И. М. Сеченов [1953, с. 94–95]. При этом способность задерживать непроизвольные и произвольные движения, по Сеченову, тоже выучивается в процессе онтогенетического развития человека. Постановка вопроса о торможении является несомненной заслугой И. М. Сеченова, хотя раскрыть его природу в различных случаях (особенно у человека) он в то время еще не мог. Тормозные явления он наблюдал лишь в экспериментах на лягушке при сильном раздражении чувствующего нерва и при раздражении кристалликом соли области среднего мозга. Не случайно он писал: «Путь развития способности, парализующей движение (прошу не забывать читателя, что для человека это гипотеза), чрезвычайно темен…» [1953, с. 97]. Наблюдения на лягушке Сеченов все же попытался распространить и на человека, утверждая, что «приняв существование подобных механизмов как логическую необходимость, следует принять вместе с тем и возбуждаемость их путем рефлекса» [1953, с. 98].
Определение мысли как двух третей рефлекса действительно недостаточно. Нельзя, однако, брать приведенное определение вне контекста, в котором оно дано. Специфика задач, стоявших перед «Рефлексами головного мозга», определила и угол зрения, под которым трактуются в этой работе познавательные процессы, в частности, мышление. Сеченовский вывод о том, что «все акты сознательной и бессознательной жизни по способу происхождения суть рефлексы» вовсе не означал отрицания специфики произвольного действия. Последнему же, в отличие от импульсивного действия, свойственна внутренняя фаза, благодаря которой совершение поступка предваряется обдумыванием, взвешиванием, выбором. Сеченову важно было пояснить, не отступая от основных положений рефлекторной теории, происхождение этой фазы. Открытие центров, задерживающих рефлексы, послужило ему не только для того, чтобы указать физиологический субстрат торможения мышечной реакции, но и для того, чтобы объяснить возможность превращения действия из реального в умственное, благодаря чему возникает, как говорит Сеченов, «поступок в мысли», т. е. внутренний план действительности.
[Ярошевский, 1958, с. 76].Однако при рассмотрении задерживающего механизма И. М. Сеченов и здесь не удержался от широких и не совсем оправданных обобщений. Так, он стал говорить, что «во всех случаях, где сознательные психические акты остаются без всякого внешнего выражения, явления эти сохраняют тем не менее природу рефлексов» [1953, с. 96], что совсем не очевидно. В связи с задерживающим механизмом он говорит о рефлексах с задержанным концом и относит к этим рефлексам мысль, желание, намерение.
Более сложной оказалась судьба идей Сеченова о рефлексах с ослабленным двигательным концом. Спорность (а многим физиологам она казалась сомнительной и даже принципиально ошибочной) этой идеи заключалась, однако, вовсе не в утверждении существовании механизма, ослабляющего рефлекс, поскольку сам Сеченов обогатил науку открытием центрального торможения… Спорным оказалось толкование Сеченовым психологического эффекта этого механизма – связи мысли с ослаблением двигательного конца рефлекса. Спор этот имеет долгую историю и далеко не закончен.
[Ананьев, 1966, с. 47].Однако это представление противоречит его постулату, что любой психический акт своим внешним проявлением имеет мышечное движение, о чем он говорил в предисловии к книге. Сейчас же он говорит уже о другом: «В мысли есть начало рефлекса, продолжение его, и только нет, по-видимому, конца – движения. Мысль есть первые две трети психического рефлекса» [1953, с. 99]. Выходит, не любой психический акт заканчивается мышечным движением. Наконец, вряд ли можно согласиться с Сеченовым, что умение мыслить появляется благодаря умению сдерживать конечный член рефлекса: «Теперь я покажу читателю первый и главнейший из результатов, к которому приводит человека искусство задерживать конечный член рефлекса. Этот результат резюмируется умением мыслить, думать, рассуждать», – пишет Сеченов [1953, c. 99].
В случае же, если внешнее влияние, т. е. чувственное возбуждение, остается, как это чрезвычайно часто бывает, незамеченным, то, конечно, мысль принимается даже за первоначальную причину поступка… Между тем это величайшая ложь. Первоначальная причина всякого поступка лежит всегда во внешнем чувственном возбуждении, потому что без него никакая мысль невозможна.
[Сеченов, 1953, с. 100–101].В своих рассуждениях о том, что мысль не является причиной поступка (я бы уточнил: первичной причиной), Сеченов отчасти прав: мысль что-то сделать возникает под влиянием осознания желания, хотения (т. е. как сейчас говорят – потребности), а осознание последней связано с ощущениями либо внешних, либо внутренних раздражений (ощущение голода, жажды, боли и т. п.). Но, с другой стороны, поступок в данный момент может быть следствием мысли-вспоминания (по механизму ассоциации с другой мыслью), а не следствием внешнего раздражения. Почему-то такие случаи Сеченов не рассматривает. Зато он справедливо указывает на то, что к мысли может присоединяться представление о конце рефлекса (т. е. представление о действии, поступке) и что человек часто выбирает образ действий из множества возможных. Таким образом, в средний член психического рефлекса Сеченов включает и сознательные акты, связанные с конечным этапом мотивационного процесса.
Справедливо его утверждение, что всегда можно найти причину хотению, но вряд ли можно согласиться, что осуществляемые по хотению (в соответствии с появившейся мыслью) движения целиком машинообразны (невольны). Рассуждая так, Сеченов не учитывает сознательный процесс целеполагания (и вообще не использует понятие «цель»).
Лишь в конце книги Сеченов заговорил о роли внутренних условий для осуществления произвольных движений (психического рефлекса): «Итак, вопрос о полнейшей зависимости наипроизвольнейших из произвольных поступков от внешних и внутренних условий человека решен утвердительно». И при этом он снова упорно утверждает, что «первая причина всякого человеческого действия лежит вне его» [1953, с. 114].
Это тем более странно, что Сеченов пишет не только о мысли как рефлексе с задержанным концом, но и о желании как о рефлексе того же типа: «Читателю уже известно, какое место занимает желание в процессе страстного рефлекса [т. е. рефлекса с усиленным эмоцией концом. – Е. И.]. Оно является каждый раз, когда страстный рефлекс остается без конца, без удовлетворения…» [1953, с. 110]. Но ведь желание – это хотя во многих случаях и ощущение, как пишет Сеченов, и, следовательно, отражение в сознании человека возникшей потребности (потребностного состояния), но оно не всегда возникает в связи с внешними раздражителями, а является результатом процессов, происходящих и внутри организма (биологические потребности). Кроме того, по Сеченову, желание появляется как результат неудовлетворенной потребности. Но разве сама потребность не отражается в сознании человека как желание?
Рефлекторный характер актов, где движение отсутствует, Сеченов объясняет весьма своеобразно. Для него нет разницы в том, что проявляется на третьем этапе рефлекса – движение или его задержка, так как задержку он тоже рассматривает как эффекторное звено рефлекса. Но, во-первых, задержка рефлекторного (непроизвольного) движения – это одно, а отсутствие его – это другое. Мы можем видеть лишь внешнее проявление – отсутствие движения, но не можем сказать, должно ли оно было появиться в ответ на внешнее раздражение и, следовательно, было ли оно подавлено возбуждением тормозного механизма. Во-вторых, значит ли отсутствие движения следствием того, что внешний раздражитель был другим по сравнению с тем, который вызывает это движение роковым образом, или же его подавляет более сильный (доминантный) очаг возбуждения, или, наконец, разум человека?
И. М. Сеченов пишет, что «мысль одарена в высокой степени характером субъективности» [1953, с. 100]. Но что это означает, если считать, по Сеченову, что мысль – это две трети рефлекса? То, что этот «рефлекс без конца» тоже субъективен. Если же учесть, что и слова (которые у Сеченова выступают эффекторной частью рефлекса), с помощью которых человек думает, являются «чисто субъективными слуховыми ощущениями» [1953, с. 100], то получается, что и полный рефлекс по своему характеру субъективен. И тут уже возникает неувязка со стремлением Сеченова показать объективный характер психической деятельности, ее обусловленность объективными факторами (внешними воздействиями), для чего, собственно, ему и понадобилось представление о рефлексе.
В заключение И. М. Сеченов останавливается на пробелах в его исследовании:
1) В книге «разбирается только внешняя сторона психических рефлексов, так сказать, одни пути их; о сущности самого процесса нет и помина» [1953, с. 114–115].
2) Принимая за исходную точку исследования явления чистого рефлекса, автор учитывает гипотетичность многих высказанных положений, не имеющих прямых доказательств в отношении человека, а полученных при изучении безусловных рефлексов у лягушек[7]. «В исследовании не упомянуто об индивидуальных особенностях нервных аппаратов у ребенка по рождении его на свет» [1953, с. 115].
3) Автор сознается, что строил эти гипотезы, «не будучи почти совсем знаком с психологической литературой». Его целью было лишь показать приложимость физиологических знаний к явлениям психической жизни. Против этого возражать не приходится. Важно только при этом не делать слишком широких обобщений.
Как же воспринимать написанное в «Рефлексах…» И. М. Сеченовым? По-моему, он сам дал ответ на этот вопрос: «Но что же тогда все ваше учение? – спросят меня. – Чистейшая гипотеза, в смысле обособления у человека трех механизмов, управляющих явлениями сознательной и бессознательной психической жизни (чисто отражательного аппарата, механизма задерживающего и усиливающего рефлекса)… Моя главная задача заключается в том, чтобы доказать, что все акты сознательной и бессознательной жизни, по способу происхождения, суть рефлексы. Объяснения же, почему концы этих рефлексов в одних случаях ослаблены до нуля, в других, напротив, усилены, представляют вопросы уже второстепенной важности» [1953, с. 115; выделено мною. – Е. И.]. Но поскольку в рефлексах их эффекторная часть должна возникать обязательным образом и строго определенного характера, Сеченов пишет: «Отсюда же роковым образом следует, что при одних и тех же внутренних и внешних условиях человека деятельность его должна быть одна и та же» [1953, с. 114]. Но бывает ли так, чтобы и внешние, и внутренние условия были всегда одинаковые? Формула Н. А. Бернштейна «Повторение без повторения» дает на этот вопрос отрицательный ответ. Кроме того, являются ли все так называемые «рефлексы с задержанным концом» или лишенные афферентного начала действительно рефлексами в их классическом понимании?