Землю постоянно окропляла влага. То ли это были слезы старика, то ли первые капли весны.
***
В краях бездольных и заснежных
Есть город серый и чумной,
Где тебя ждёт иль неизбежность,
Иль битва с собственной судьбой.
В том месте слов давно не сыщешь,
Они погибли, как одно,
И каждый день, как Радоница,
И днём, как в погребе, темно.
Там Вий выходит на поверхность,
И нечисть молит о своём.
Куда не глянь – повсюду скверна
И храм кишит весь вороньём.
И нет надежды, нет спасенья,
Лишь холод белый и густой,
Что царствует над запустеньем
И правит вечною зимой»
Русская исповедь
Судьба как русская рулетка:
Сейчас ты жив, а после – нет.
И вот ты смотришь оперетку,
А вот словил в грудь рикошет.
И фатализм тут не помощник:
Злой рок – всего лишь чей-то вздор.
Идём мы в темноту наощупь,
Стремясь услышать приговор.
Но в нас самих клокочет пламя
Грядущих подвигов и слав.
И мы меняемся ролями,
Так, чтобы в ноту каждый такт.
И мир – театр, где, о чёрт,
Все позабыли про сценарий.
И сценарист, похоже, мёртв…
И некому дать комментарий.
Порой, в погоне за тенями,
Нас посещает яркий свет,
И если не толкает к яме,
То шепчет на ухо сюжет.
А дальше воля и свобода,
Отныне ты свой господин,
И помни: кукловоды – люди,
А самый страшный грех твой – сплин.
1920 год. В самом разгаре гражданской войны и военной интервенции бои внутри России не стихали ни на секунду. Обстановка возле реки Елабуга накалялась: к левому берегу реки подошли силы Донской Советской Республики, командовал которыми капитан Сергей Семенович Самохин. К правому же берегу подошли силы Белой армии под командованием генерала Семена Яковлевича Утюжнова.
Лишь небольшая деревня, стоящая на стыке двух берегов, разделяла свирепствующие лагеря, которые некогда были единым целым. Там еще оставались люди, не пожелавшие участвовать в кровавых междоусобицах. Они не согласились примкнуть ни к одной из сторон конфликта и решили соблюдать нейтралитет. Кто-то посчитал бы это трусостью, но в те времена нейтралитет легко мог быть приравнен к сотрудничеству с врагом, что по военным меркам каралось смертью.
Вскоре все попытки штурма деревни прекратились. Командующие обеих сторон поняли, что если и дальше продолжат бездумно метать снаряды и не сдержат мощи боевого огня, то уже через несколько часов от населенного пункта, располагавшегося на стратегически-важной высоте, ничего не останется. И красные, и белые решили, что должны договориться миром, иначе победителя не будет вообще. Недолго думая, командиры двух дивизий решили встретиться в церкви, что стояла на видном месте, в самом центре злополучной деревни.
***
Проходя мимо потрепанных деревянных домов, во многих из которых окна были крепко заколочены, Семён Яковлевич Утюжнов рассматривал улицы и думал о бытности жизни на периферии войны. За весь его путь от лагеря белых до храма ему не встретился ни один прохожий. Может они спят? Да нет, куда там. Всю ночь ведь не стихала канонада артиллерийских залпов. Кто-то спрятался в погребе, опасаясь за собственную жизнь, кто-то – в сарае, и длинные шеренги домов с тёсовыми крышами казались абсолютно безжизненными. Глухой тишиной подкрашивали они утренний крик петухов, медленно растворявшийся в безмолвии, главенствующем над поселением.
Худой, подтянутый молодой человек лет тридцати был совсем не похож на усатого, грозного, полноватого отца. К внешнему различию добавлялось и бюрократическое: фамилии у них также были разными, ведь господин Утюжнов, узнав о том, что сын поддерживает «революционеров-провокаторов», в тот же миг отрекся от него. Сергей же, взяв девичью фамилию матери, продолжил исполнять, как ему казалось, свой долг перед отчизной.
И вот Сергей Семёнович подошел к часовне и, отворив старую дубовую дверь, вошел внутрь. Стены были увешаны иконами, явно сотворенными неким местным мастером, а посреди хорошо освещенного зала стояла фигура распятого Христа, украшенная красною каймой.
За заранее выставленным кем-то из священнослужителей столом, посреди комнаты, сидел генерал, ожидавший блудного сына.
Впервые за несколько лет войны увидев его, Утюжнов слегка повел пышными усами и усмехнулся: Самохин был одет в черное кожаное пальто, которое в ту пору было крайне модным у «красных». Оно делало капитана очень статным, хотя его несколько напускная небрежность в движениях отца лишь рассмешила.
– Здравствуй, сынок. Давно не виделись.
– Что есть, то есть, – ответил Сергей, стоя у входа.
– И уж точно не думал я, что увижу тебя в этой чумной одежонке.
Самохин прошёл навстречу родителю.
– А о чем же ты думал, когда отрекался от меня? О том, что я тотчас приползу к тебе на коленях и буду молить о прощении?
– О том думал, что наиграешься во все это…и вернешься домой.
– Забавно, а я и вообще не думал, что впредь тебя увижу.
– Хах, отчего же так? Уже списал отца? Вот вам, а не мою кончину, – произнеся это, Семен Яковлевич показал сыну кулак.
– Да нет, это не я списал, это история. И не только тебя, всех вас.
– Нееет, сынооок, – протянул генерал, – история героев не забывает.
– То-то и оно, героев! А ты кто? Не подлец ли и убийца?
– Щенок, сам-то будто святой!
– Твоя правда, – опустив взгляд в пол и вздохнув, сказал Самохин. – Меня война многому научила, но хорошего в этом многом с каплю в море.
– Об том и речь, настоящий офицер никогда своей чести не потеряет, ею не пренебрежет. Ни при каких обстоятельствах.
– Так ты, выходит, еще мнишь себя поборником чести офицерской?
Услышав это, генерал замолчал и задумчиво опустил взгляд на центр голой столешницы.
Самохин же снял свои кожаные перчатки и присев, наконец, напротив отца, бросил их на стол туда, куда был направлен взор Семена Яковлевича, отчего последний тотчас «опомнился» от глубокого раздумья.
– Да нет, уж черт разберет, где здесь честь, а где…, – начал Утюжнов, но вдруг опять замолк.
– Пошлость, – закончил фразу капитан и, закинув ногу на ногу, достал кисет с табаком и миниатюрную трубку из глубокого кармана собственного пальто.
– Тебе ведь вообще плевать, что честь, а что пошлость? Вам ведь слава нужна, – произнес генерал, засматриваясь на то, как сын забивает трубку.
– А ты не беспокойся, отец, слава просто так не достается, если, конечно, не дурная. Мы свою заслужим.
– Да чем же? Или разрушение отчизны для вас дело благое?
– Мы ее спасаем, от вас.
– От кого, нас? Отцов? Шелупонь, которая от рук отбилась, вот вы кто!
– Понятное дело. Для вас же все всегда должно быть под контролем, – сказал капитан, подкуривая трубку единственной не отсыревшей в коробке спичкой, – под вашим контролем. Да только глянь, до чего вы под своим присмотром страну довели? А мы для вас, выходит, просто смутьяны, что, будь ремень под рукой, быстро бы присмирели.
Командир «белых» был и сам не прочь выкурить табаку, да только совесть не позволяла сделать ему это в храме. Поэтому, стиснув зубы, он сидел, как на иголках, и стучал костяшками руки по столу.
– Нет, сынок, тут ремень уже не поможет. Только пуля.
– Считаешь, что я смерти заслужил?
– Если честно, то думается мне сейчас, что оба мы среди живых нынче ходим лишь по великой случайности.
– Случайности? Тут согласен. Только вот вы так, небось, чудеса божественные называете. Для вас ведь все, что творится, в божий план вписано.
– Может и так, да только нам Его планы на нас, – закатив глаза наверх, произнес Семен Яковлевич, – и в помине не познать и не осознать.
– Ровно потому, что и нечего познавать, отец.
– Не скажи. Бывает ведь так, что солдат чудом под шквальным огнем выживет, а на следующий день его дизентерия свалит или еще какая напасть, что в окопах водится.
– Бывает, да что-то я не понял, вы в случайности все-таки изволите верить, генерал, али в божий замысел?
– Случайности наши не случайны. Нам этого, правда, не понять: на все ведь воля Божья, что мы за волю случая чаще принимаем.
– Опять за своё! Не понять да не признать. Тьфу! Причинно-следственные связи – вот и вся наука. И случайностям, пожалуй, в нашем мире место есть. Только истинным случайностям, а не тем, за которыми создатель стоит.
– Дык мы в университетах тоже не вольными слушателями были. Когда человек видит божественный знак, но объясняет его случайностью, он просто отказывается от объяснения, ибо случаем можно все на свете объяснить, оттого он и бесполезен.
Капитан наигранно зевнул.
– Скучно-с мне с вами, батенька, а ведь нас с вами люди ждут. Так что давайте беседы наши великосветские закончим и побыстрее.
– Опять-таки, торопишься куда-то, – сказал Уюжнов, протягивая вперед указательный палец, как будто показывая отпрыску на него самого. – А ведь неизвестно тебе, кто из нас отсюда выйдет.
– Угрожаешь мне, старик?
– Нет, лишь предлагаю решение проблемы.
– Что тут решать? Уступите дорогу. А лучше – присоединяйтесь к нам. Мы люди щедрые, про прегрешения чужие быстро забываем.
– Э нет, сынок, – засмеялся генерал, – тут ты просчитался. Не уступим мы, потому что за нами Россия и отступать нам некуда. И не присоединимся. Иначе несдобровать.
– Да полно у нас ваших. Ничего, одумались. Это ведь по-христиански, как вам нравится – раскаявшиеся грешники.
– За богохульство свое ты еще ответишь, – сказал генерал, но увидев, как Самохин перекинул дымящуюся трубку из одного уголка губ в другой, тут же добавил, – хоть и не сейчас. Так вот. Мои люди к вам не пойдут и не потому, что чего-то бояться. О нет, мои ребята страха не ведают, потому что знают, за что борются. А вот вы – зло, le mal dévore le mal*. И не за горами тот день, когда друг друга стрелять начнете, потому что святого в вас нет, а за идеалами – пустота. Как только поймёте это – захотите пустоту кровью наполнить, да не получится. Ведь пустота та – зияющая бездонная хлябь. А человек, погрязший в насилии и бесчестии, уже и не человек вовсе. Кто-то скажет: « Животное!», но нет. Животные своих не убивают, не терзают пытками, не травят ядами и страхом. Люди, вкусившие плоти, животными не становятся, они становятся нелюдями. А такие, сынок, долго не живут.
– Слов много, а толку мало.
– Так давай за дело браться. Я уповаю на Бога, а ты, выходит, на себя и свою удачу?
– Допустим.
– Коли есть у Господа на меня план, то не пропаду.
– А я уверен, что случай – самый верный судья.
– Вот и пускай оружие рассудит наши поверья, – сказал Утюжнов и достал из кобуры потёртый наган, – сыграем в русскую рулетку.
– Эва как! Стращать смертью меня решил?
* – Зло пожирает само себя.
– Не думаю, что тебя такими пустяками напугать можно, – произнёс генерал, разряжая барабан своего револьвера.
– Просто будем друг в друга стрелять?
– Пускай каждый сам себе судьёй будет.
– И палачом….
– А почему нет? – усмехнулся генерал. – Война идёт уже давно, а значит, у нас с тобой грешков-то накопилось, ой, накопилось.
– Значит, будем про грехи рассказывать?
– Перед смертью принято исповедоваться. Не зря мы в храме. Или считаешь, что и то случайность?
Генерал зарядил один из патронов в барабан и раскрутил его, после чего положил наган на стол.
– Да, отец, не ожидал, что так все извернется. Но я с тобой сыграть готов, только первым начинай. Старшим надо ведь уступать.
– Думаешь, на тебя местечка в аду не найдётся?
– Ад давно уж на Земле, как и все его черти.
Семён Яковлевич откинулся назад и стал что-то вспоминать. Собрав всю волю в кулак, он начал свой рассказ.
– Шел 1819 год. Ты был еще в корпусе кадетском на Волге, а я уже гонял ваших «красных» псов по всей Луганщине. По ранней весне прибыли мы в село. «Нахабино», вроде, звалось.
Вошли туда, а там и нет никого. Тихо так. Только из одной трубы дым шёл. Ну, к ней мы и отправились. Дом был старым, ветхим, к нему по еще не сошедшему снегу вёл след саней. Оказалось, что живет там, в избе, одна бабулька, лет шестидесяти. Вроде обычная бабка, улыбалась постоянно. Наверное, это должно было насторожить. Но на войне так резко все переворачивается, что даже улыбка чужая, но искренняя, заставляет вспомнить мирное время и смягчиться.
Бабка та таскала дрова с другого дома, кем-то брошенного. Сама уже была не в состоянии их колоть.
У меня солдат шесть было. Больше для разведки-то и не надо. Остальные остались припасы ждать в городе. А мы все голодные, как волки. Она нас усадила за стол и говорит: «Ой, молодцы, да что же это такое творится? Чтобы русский человек на другого русского шёл, как на иноземца какого, э-ээх! Не могу понять иль вынести, уж ни сил, ни смётки нету».
И бросилась старая плакать.
Мои парни её, конечно, принялись успокаивать. Даже что-то веселое рассказали, подбодрили старуху. Оправившись, она сказала, что гостей не ждала, но нам очень рада.
– Я вам сейчас пирожков напеку, – полезая куда-то, бросила бабка, и тут у всех настроение поднялось. Потом она на стол полведра самогона, вытащенного из погреба, поставила.
Ну и началась пирушка. Тут и пес её выбежал, а она сама где-то там с тестом колдует. Наконец принесла она пирожки. Все румяные, как один. На стол поставила, а сама не ест. Ну, мои хлопцы как налетели! Еще бы, не ели ведь уже сколько! А я сижу и не ем. Будто что-то держит.
– А муж твой где, бабка?
– Да помер давно, от воспаления какого-то. Ты кушай, кушай.
– А остальные деревенские куда делись?
– Убежали, как про войну-то в наших краях услышали. Ты ешь, ешь.
А мне все в голову не идет, что в других деревнях люди с голоду пухнут, а тут пирожки с мясом жрут. Ну, я взял один, подозвал собачонку и бросил её под стол.
Псина понюхала и убежала.
– Ты чего едой разбрасываешься? – крикнула бабка, и увидел я, как глаза ее налились злобой. И тут один из моих лейтенантов говорит: «Что-то мне нехорошо». Поплохело ему, глаза покосились и рухнул бедолага на стол лицом.
«Ах ты тварь!» – крикнул я, вскочил и вцепился хозяйке в горло.
«Чуял ведь что-то неладное, у других в деревнях крохи на столах долго не задерживаются, а у тебя!» – говорил я, пытаясь совладать со старухой.
Тут кто-то сзади пьяным голосом: «Семён Яковлевич, вы что творите?»
– Она отравить нас решила! А остальных что? Тоже на ужин зазывала? – выдавливал я, пока глядел на её синеющее лицо.
– Ты что творишь…. я ничего не делала! – кричала бабка слабым голосом, растерянно сбиваясь с мысли.
– Сразу мне твое холеное лицо не понравилось, упитанное слишком для здешних мест! – сказал я и бросил ее в сторону.
Тут собака стала гавкать, и я, достав пистолет, застрелил её. Схватил после этого со стола офицерское ружье и рубанул хозяйку прикладом. Она повалилась от боли на пол.
Я её вытолкнул из дома и заставил дорогу к проруби показать. А она всё каялась. Говорила, что по-другому не могла, что даже не помнит, как они с любимым начали деревню-то свою травить и выедать. Сначала всю скотину сожрали, потом и за кошек с собаками взялись. Но своего пса не съели. Знаешь, что она мне сказала? «Жалко его было». А человечину ей жрать, выходит…. Ну ничего. Я ей пулю в затылок всадил, а тело в воду сбросил, чтоб не оскверняла духом своим могилы тех несчастных, кого она к себе до того заманила.
Вернувшись в избу, понял я, что нет у меня больше отряда. Все лежали лицом вниз с пеной у рта. Так я по собственной глупости и потерял шесть человек. А потом в погребе и останки мужа её окаянного нашел.
– Стыдно? – спросил Сергей Семёнович.
– Не то слово. Да только что уж теперь? Ну-с, может, Бог и простит, – подумал Семён Яковлевич и поднес к виску револьвер. Зажмурившись, он нажал на курок, но услышал лишь сухой щелчок. Выстрела не последовало: патронник оказался пустым.
– Теперь твоя очередь, капитан, – сказал Семён Яковлевич, глубоко вздохнув.
Утюжнов положил на стол пистолет, а его сын достал из кармана пальто немного табака и вновь принялся забивать трубку.
– Что ж, я поведаю тебе, отец, историю, случившуюся со мной на Юге. Туда меня и мой кадетский корпус переправили для отдыха, но из-за войны наши каникулы отменились, а нас в срочном порядке стали перебрасывать в Краснодар, для охраны сельхозугодий.