– Я спрячусь в наш тайник, – пробормотал он.
– Нет! – приказала сестра. – Ты пойдешь с нами, так надо!
Она схватила его, но он вырвался и скользнул в длинный глубокий шкаф, встроенный в стену. Туда, где они обычно играли в прятки. Они всегда укрывались там, задвигая створки изнутри. Это был их маленький домик. Папа и Мама прекрасно знали о тайнике, но делали вид, будто ведать не ведают. Они выкликали их имена прекрасными звонкими голосами.
«Да куда же подевались эти дети? Как странно, ведь минуту назад они были здесь!»
А они с братом хихикали от удовольствия.
В этом шкафу они держали фонарик, книги и даже графин с водой, Мама наполняла его каждый день. Брат еще не умел читать, и сестра читала ему вслух. Он любил слушать книжку «Добрый маленький чертенок»[8]. Ему очень нравилась история про сироту Шарля и ужасную мадам Мак’Миш и как Шарль мстил ей за все ее жестокости. Сестра перечитывала книжку без конца.
Девочка посмотрела на брата, чье лицо маячило в темноте. Он вцепился в своего любимого плюшевого медвежонка, и ему было уже не так страшно. В конце концов, наверно, здесь он будет в безопасности. У него есть вода и фонарик. Он станет рассматривать картинки в книге графини де Сегюр, иллюстрации к его самой любимой истории про чудесную месть Шарля. Может, будет лучше, если она пока оставит его здесь. Те люди ни за что его не найдут. А она придет за ним позже, днем, когда ей разрешат вернуться. И папа, если поднимется из подвала, будет знать, где прячется его мальчик.
– Тебе там страшно? – спросила она мягко, слыша, что ее уже зовут те мужчины.
– Нет, – сказал он. – Мне не страшно. Закрой меня. Они меня не схватят.
Она задвинула створку, повернула в замке ключ. Положила его себе в карман. Замочная скважина была спрятана за фальшивым вращающимся выключателем. Невозможно было угадать контуры шкафа в стенной панели. Да, брат будет в безопасности. Она уверена.
Девочка в последний раз прошептала имя брата и приложила ладонь к дереву:
– Я вернусь позже. Обещаю.
Мы зашли в квартиру, ощупью отыскивая выключатели. Света не было. Антуан отворил пару ставней. В квартиру проникло солнце. В комнатах было пыльно и пусто. Без мебели гостиная казалась огромной. Золотистые лучи падали наискось в высокие грязные окна, выписывая световые узоры на темных плашках пола.
Я оглядела комнату: пустые полки, прямоугольные следы на стенах, там, где когда-то висели прекрасные картины, мраморный камин, в котором на моей памяти зимой горел такой уютный огонь и Мамэ подходила к нему погреть свои изящные белые руки.
Я подошла к окну и посмотрела на тихий зеленый двор. Порадовалась, что Мамэ покинула квартиру, не увидев своего пустого дома. Ее бы это потрясло. Это и меня потрясало.
– Здесь еще пахнет, как Мамэ, – сказала Зоэ. – «Шалимаром»[9].
– А еще этой ужасной Минет, – добавила я, затыкая нос. Минет была последним домашним питомцем Мамэ. Сиамская кошка, страдающая недержанием.
Антуан бросил на меня удивленный взгляд.
– Кот, – пояснила я по-английски. Разумеется, я знала, как будет женский род от слова «кот», но знала и другое значение этого слова по-французски[10]. А услышать, как Антуан прыскает в ответ на некую сомнительную двусмысленность, было последним, чего мне в данный момент хотелось.
Антуан окинул все вокруг профессиональным взглядом.
– Электричество больше не соответствует нормам, – заметил он, указывая на старые фарфоровые пробки. – Отопление тоже антикварное.
Огромные радиаторы были черными от окалины и чешуйчатыми, как змеиная кожа, если не больше.
– Погоди, ты еще не видел кухню и ванную, – сказала я.
– У ванны ножки в форме львиных лап, – добавила Зоэ. – Мне будет жалко, если ее поменяют.
Антуан обследовал стены, слегка их выстукивая.
– Думаю, вы с Бертраном хотите все обновить? – предположил он, глядя на меня.
Я пожала плечами:
– Не имею представления, чего он в точности хочет. Это была его идея перебраться сюда. Я не горела желанием. Мне хотелось чего-нибудь… более практичного. Чего-нибудь поновее.
Антуан улыбнулся:
– Но здесь все будет новым, когда мы закончим.
– Возможно. Но для меня это всегда будет квартира Мамэ.
Отпечаток Мамэ лежал здесь на всем, хотя сама она вот уже девять месяцев как переехала в дом для престарелых. Когда-то на меня произвели сильное впечатление старинные картины, мраморный камин, на котором стояли семейные фотографии в серебряных рамках, мебель, прекрасная своей элегантной и сдержанной простотой, множество книг на полках в библиотеке, кабинетный рояль, покрытый роскошным алым бархатом. Ярко освещенная гостиная выходила в тихий внутренний двор, его противоположная стена была густо увита плющом. Именно в этой комнате я увидела ее в первый раз, неловко протянула руку, еще не освоившись с тем, что моя сестра называла «французской манией целоваться».
Парижанкам не пожимают руку, даже в первый момент знакомства. Их расцеловывают в обе щеки.
Но тогда я этого еще не знала.
Мужчина в бежевом плаще снова просмотрел свой список.
– Погодите, – сказал он коллеге, – не хватает еще одного ребенка. Мальчика.
Он назвал его имя.
Сердце девочки на мгновение замерло. Мать посмотрела в ее сторону. Малышка украдкой прижала палец к губам. Двое мужчин этого не заметили.
– Где мальчик? – спросил мужчина в плаще.
Девочка сделала шаг вперед, судорожно сжимая руки.
– Моего брата здесь нет, месье, – сказала она на прекрасном французском языке урожденной парижанки. – Он уехал в начале месяца с друзьями в деревню.
Человек в плаще внимательно на нее посмотрел. Потом сделал знак полицейскому:
– Обыщите квартиру. Побыстрее. Может, отец тоже прячется.
Полицейский проверил одну за другой все комнаты, добросовестно открывая каждую дверь, заглядывая под кровати и в шкафы.
Пока один обходил квартиру, другой ждал, прохаживаясь туда-сюда. Когда он повернулся к ним спиной, девочка быстро показала матери ключ. «Папа придет за ним, придет позже», – прошептала она. Мать кивнула, как бы сказав: хорошо, я поняла, где он. Однако она начала хмурить брови, глазами указывая на ключ и жестами давая понять, что девочка должна оставить ключ отцу, причем так, чтобы тот понял, где его искать. Мужчина внезапно обернулся и посмотрел на них. Мать застыла. Девочка дрожала от страха.
Какой-то момент он разглядывал их, потом резким движением захлопнул окно.
– Прошу вас, здесь так жарко, – взмолилась мать.
Мужчина улыбнулся. Девочка подумала о том, что никогда не видела такой уродливой улыбки.
– Мы предпочитаем, чтобы окна были закрыты, мадам, – отрезал он. – Не далее как этим утром одна женщина выбросила своего ребенка из окна, а потом и сама выпрыгнула. Нам бы не хотелось, чтобы такое повторилось.
Мать в ужасе не проронила ни слова. Девочка устремила на мужчину ненавидящий взгляд. Ей было отвратительно в нем все до мельчайших деталей. Она проклинала его красную физиономию, влажный рот, широко расставленные ноги, сдвинутую на затылок фетровую шляпу, пухлые руки, сложенные за спиной.
Она ненавидела его всеми фибрами своей души, как никого никогда в своей жизни не ненавидела, даже того мерзкого мальчишку в школе, Даниэля, который с придыханием шипел ей ужасные вещи, мерзкие вещи про акцент ее родителей.
Она напрягла слух, стараясь уловить малейшие звуки тщательного обыска. Он не найдет братика. Слишком хорошо скрыт шкаф. У малыша надежное убежище. Они никогда его не найдут. Никогда.
Полицейский вернулся, пожал плечами и покачал головой.
– Никого, – сказал он.
Мужчина в плаще подтолкнул мать к двери. Потребовал ключи от квартиры. Та молча их протянула. Друг за другом они спустились по лестнице; сумки и пакеты, которые несла мать, мешали идти быстрее. Девочка судорожно пыталась сообразить: как ей передать ключ отцу? Где его оставить? У консьержки? А вдруг она в этот час еще спит?
Как ни странно, консьержка была уже на ногах и ждала у двери своей каморки. Девочка заметила на ее лице странное выражение – какое-то злобное ликование. «Что это означает? – подумала малышка. – Почему консьержка смотрит только на двоих мужчин, почему не смотрит ни на нее, ни на мать, как будто не желает встречаться с нами взглядом, словно никогда раньше нас не видела? Ведь мать всегда была любезна с этой женщиной, иногда сидела с ее девочкой, маленькой Сюзанной, которая часто плакала, потому что у нее болел живот. Мать была очень терпелива, без устали пела Сюзанне песенки на своем родном языке, и малютке это нравилось, она мирно засыпала».
– Вы не знаете, где отец и сын? – спросил полицейский, передавая консьержке ключи от квартиры.
Та пожала плечами. Она по-прежнему не смотрела ни на девочку, ни на ее мать, только поспешно сунула ключи в карман, что очень не понравилась малышке.
– Нет, – ответила она полицейскому. – Мужа я вообще в последнее время редко видела. Может, он прячется. Вместе с мальчиком. Вам бы поискать его в подвале или в кладовках на последнем этаже. Могу вас проводить.
В ее служебной каморке захныкал младенец. Консьержка, повернув голову, бросила туда взгляд через плечо.
– У нас нет времени, – вздохнул мужчина в плаще. – Нам надо идти. Вернемся позже, если понадобится.
Консьержка пошла за ребенком и вернулась, прижимая его к груди. Сказала, что точно знает: есть и другие семьи в домах по соседству. С гримасой отвращения назвала их фамилии. «Как будто грубое слово говорит, – подумала девочка, – из тех грязных слов, которые никогда нельзя произносить».
Бертран сунул наконец телефон в карман и обратил на меня внимание. И даже удостоил своей неотразимой улыбкой. Ну почему мне достался отчаянно привлекательный муж? – в энный раз подумала я. Когда мы с ним впервые встретились в Куршевеле, много лет назад, он был щуплым юношей. А сейчас, в свои сорок семь, приобретя силу и импозантность, излучал чисто французскую мужественность – с патиной истинного шика. Он был как хорошее вино, которое, старея, обретает тонкость вкуса и мощь, в то время как я, похоже, растеряла свою молодость где-то на перегоне между рекой Чарльз[11] и Сеной. Мой сороковник ничего хорошего мне не добавил. Если у Бертрана седеющие волосы и морщины, казалось, только оттеняли его красоту, то такие же изменения мою красоту губили, и в этом у меня никаких сомнений не оставалось.
– Ну что? – поинтересовался он, одаривая меня небрежным и собственническим похлопыванием по ягодицам и нимало не стесняясь компаньона и дочери. – Правда, великолепно?
– Великолепно, – повторила Зоэ. – Антуан как раз объяснял нам, что нужно все переделать. А значит, мы переедем не раньше чем через год.
Бертран рассмеялся. Невероятно заразительный смех, нечто среднее между гиеной и саксофоном. В этом-то вся и проблема с моим мужем. В его пьянящем обаянии, которым он обожал злоупотреблять. Я задавалась вопросом, от кого он его унаследовал. От родителей, Колетт и Эдуара? Умнейшие, тонкие, образованные люди, но без всякого шарма. От сестер, Сесиль и Лауры? Прекрасно воспитанные, блистательные, с великолепными манерами, но из тех, кто смеется только по обязанности. Значит, это могло ему достаться только от Мамэ. Мамэ-мятежницы, Мамэ-воительницы.
– Антуан неисправимый пессимист, – смеясь, сказал Бертран. – Очень скоро мы обоснуемся в этих стенах. Конечно, возни будет много, но мы наймем лучших рабочих.
Мы прошли за ним по длинному коридору со скрипучим паркетом в спальни, выходящие на улицу.
– Эти стены надо снести, – заявил Бертран. Антуан согласно кивнул. – Кухню устроим поближе, иначе мисс Джармонд решит, что это не practical.
Он произнес «практично» по-английски, бросив на меня жуликоватый взгляд и изобразив пальцами кавычки.
– Большая квартира, – заметил Антуан. – Просто великолепная!
– На сегодняшний день – да. Но когда-то она была меньше и куда скромнее, – вставил Бертран. – Мои предки переживали не лучшие времена. Дед начал хорошо зарабатывать только в шестидесятых годах, вот тогда он и прикупил соседнюю квартиру, объединив их.
– Значит, когда дедушка был ребенком, он жил в этой маленькой части? – спросила Зоэ.
– Именно так, – ответил Бертран. – Вот отсюда и досюда. Здесь была родительская спальня, а он спал там. Да, тут было не разгуляться.
Антуан жестом профессионала постучал по стенам.
– Я знаю, о чем ты думаешь, – улыбнулся Бертран. – Хочешь объединить две спальни, верно?
– В точку! – признал Антуан.
– Хорошая мысль. Только придется еще помозговать. С этой перегородкой будут проблемы, я тебе потом покажу. Несущая стена с трубами и еще кучей всего внутри. Не так просто, как кажется.
Я посмотрела на часы: половина третьего.
– Мне пора, – сказала я. – У меня встреча с Джошуа.
– А как быть с Зоэ? – спросил Бертран.
Зоэ возвела глаза к небу:
– Ну, сяду в автобус и вернусь на Монпарнас.
– А школа? – поинтересовался Бертран.
Она опять возвела глаза к небу:
– Папа! Сегодня среда, напоминаю: по средам после полудня уроков нет, усвоил?
Бертран почесал голову:
– В мое время…
– Уроков не было по четвергам, – закончила Зоэ, как заезженный припев.
– Французская система образования просто нелепа, – вздохнула я. – Вдобавок еще занятия по утрам в субботу!
Антуан был со мной согласен. Его сыновья ходили в частную школу, там уроков по субботам не было. Но Бертран – как и его родители – был горячим сторонником государственных школ. Я хотела записать Зоэ в двуязычную школу, каких в Париже полным-полно, но клан Тезак и слышать ни о чем подобном не желал. Зоэ француженка, она родилась во Франции. И пойдет во французскую школу. Поэтому она училась в лицее Монтень, рядом с Люксембургским садом. Семейство Тезак, казалось, забыло, что мать Зоэ американка. К счастью, английский у Зоэ был безупречен. Я всегда говорила с ней только по-английски, и она часто ездила к моим родным в Бостон. Большую часть летних каникул она проводила на Лонг-Айленде, в семье моей сестры Чарлы.
Бертран повернулся ко мне. В его взгляде играл огонек, к которому я всегда относилась с опаской: он мог предрекать что-то забавное, или жестокое, или же и то и другое. Антуан тоже знал, чего ожидать, судя по тому, с каким вниманием он принялся разглядывать свои кожаные мокасины.
– Конечно, мы же знаем, что именно мисс Джармонд думает о наших школах, наших больницах, наших бесконечных забастовках, наших долгих отпусках, нашем водопроводе, нашей почте, нашем телевидении, нашей политике, о нашем собачьем дерьме на тротуарах, – сказал Бертран, демонстрируя великолепные зубы. – Мы слышали эту песню сотни раз, никак не меньше, верно? Я люблю Америку, в Америке всё clean[12], в Америке все подбирают какашки за своими собачками!
– Папа, хватит! Ты грубишь! – сказала Зоэ, беря меня за руку.
Со двора девочка увидела соседа в пижаме, перегнувшегося через подоконник. Это был приятный месье, учитель музыки. Он играл на скрипке, и ей нравилось его слушать. Иногда он играл, стоя на другой стороне двора, специально для нее и брата. Старые французские песни, вроде «На Авиньонском мосту», «У прозрачного фонтана», а еще мелодии страны ее родителей, от них так и тянуло в пляс. И вот мамины ноги в тапочках уже скользили по паркету, а отец заставлял ее вращаться, опять и опять, пока у нее не начинала кружиться голова.
– Что вы делаете? Куда вы их уводите? – закричал он.
Его голос перелетел через двор, заглушая плач младенца. Мужчина в плаще ничего не ответил.
– Но вы не можете так поступать, – продолжал кричать сосед. – Это порядочные люди, хорошие люди! Вы не можете так поступать!
Ставни начали открываться, за шторами появились лица.
Но девочка заметила, что никто не шевельнулся, никто ничего не сказал. Все просто смотрели.