Когда оказался на лужайке перед площадью с памятником вождю мирового пролетариата, – за ним располагалось трёхэтажное здание муниципалитета с обвисшим флагом, – Антон опомнился, остановился, как вкопанный, задавшись вопросом, куда я иду с мёртвой девушкой на плече сильно уставший. Потом, что- то решив, он тут же, среди маленьких фигур славянского эпоса из гранита, бережно опустил её на траву, сходил за лопатой в магазин хозяйственных товаров, выкопал яму и похоронил, предварительно закутав голову махровым полотенцем с изображением Микки-Мауса, чтобы не засыпать землей красивое, не изуродованное смертью, лицо девушки с открытыми глазами; их он не осмелился прикоснуться к ним рукой, чтобы закрыть, как это делают покойникам. Сделав холмик, отряхнул песок с колен, принёс из коммерческого магазинчика плетёную корзину с цветами. Тут был целый набор благородных цветов, о каких только может мечтать женщина, чтобы их подарил ей кавалер: чайные розы, хризантемы, каллы, тюльпаны, еще какие-то красивые цветы, названия которых он даже не имел представления, что они могут – их завезти – на продажу в такой город-окг, заросший лопухами и крапивой по околице в середине шестнадцатого века. Поставил в изголовье, решив в ближайшие дни привезти на тележке мраморный крест из похоронного бюро и вкопать его.
Выпив бутылку пива и выкурив сигарету, сидя на лавочке под американским клёном напротив памятника, Антон отдохнул и слегка оправившись от потрясения, направился в парк, обойдя с левой стороны муниципалитет; с правой тянулся забор из железобетонных плит городского рынка, и вышел к арке с обшарпанными колоннами и отбитой до красного кирпича, штукатуркой.
Пройдя по дорожке из красных плит центральную аллею парка, обрамлённую с обеих сторон елями, перемежаемыми выбитыми в бронзе портретами выдающихся людей города, свернув на асфальтированную дорожку, изрытую узловатыми корнями деревьев, вылезшими наружу, он вышел к танцплощадке, где они вчера – о, как это было давно! – с Серёгой и девчонками выписывали кренделя и коленца. Теперь «загон» с обвисшими гирляндами разноцветных лампочек, опрокинутой чугунной урной-тюльпаном у входа, с вывалившимися из неё пивными банками, пластмассовыми бутылками и пакетиками из-под сока, с разбросанным сором и бумажками на растрескавшихся плитах площадки, выглядел таким заброшенным и отчуждённым, отторгнутым от мира людей, что показался ему ещё одним фрагментом дурного сна. Дорожка, вдоль которой росли кусты ирги с созревающими ягодами, свернула и стала спускаться к террасе. Справа тянулся овраг с провалившимся и сгнившим забором, и вывела его на выложенную розовыми плитами и ограждённую чугунным парапетом, площадку: с неё открывался вид на реку и заросли ивняка, тянущегося вдоль берега до понтонного моста. Правее него был песчаный пляж с кабинками для переодевания, и совсем недавно построенная набережная с летними кафе, фонарями и лавочками.
За парапетом террасы, метрах в двух, вырастала стена серовато- дымчатого оттенка (её он начал различать за деревьями, когда подходил к парку), сотворенная неизвестными «каменщиками» всего за несколько ночных часов, как в известной русской сказке, явно не из строительно-монтажных материалов, а из какого-то совсем неизвестного современной науке, вещества. За этой гигантской вертикальной преградой – идеальной защитой от всяких воинствующих кочевников, похожей на мутное сероватое стекло, едва угадывались очертания берегового ландшафта.
Он протянул руку и осторожно, словно боясь обжечься, прикоснулся к необычной плоскости. На ощупь она была гладкой – ни тёплой, ни холодной, – и твёрдой, как алмаз. Неприятное ощущение у него появилось после контакта с этим материалом. Так вот в чём дело, пробормотал он, будто это что-то могло объяснить. Поняв, что ему не будет никакого вреда от соприкосновения с этой фантастической стенкой, он из непонятных побуждений уперся в неё ладонями и попытался сдвинуть. Не тут-то было! Это всё равно, что сдвинуть египетскую пирамиду! Из какого-то упрямства, ещё раз, уже сильнее, что даже побагровело лицо, он уперся в монолитную вертикаль, словно борец сумо, пытающийся вытолкнуть соперника за круг, и вдруг стена, словно реагируя на его тщетные попытки муравья сдвинуть скалу, изменила внутреннюю структуру и стала похожа на зеленоватое стекло с прожилками, похожими, как у них на заводе были застеклены некоторые кабинеты и помещения на первом этаже, чтобы не было видно с улицы. Антон отпрянул, но ничего не произошло. Стена опять стала такой – сероватой и скучной, какой и была в первоначальном виде, будто изменила рисунок невидимым фокусом, как в калейдоскопе. Он её потрогал и, опять она была такой же гладкой – не тёплой и не холодной. Тогда он решил проверить, каковы размеры этого аномального псевдо-архитектурного граунд-бита, пошёл к колесу обозрения, расположенного на пригорке возле летней эстрады, где по выходным выступал городской или приезжий фольклор, запустил из деревянной зелёной будки с кнопки электропакета, колесо, уселся в облупленное дюралевое сиденье и, дождавшись, когда оно поднимется на самый верх, выше самых высоких деревьев, выше памятнику Илье Муромцу, и даже выше острия меча, поднятого им на вытянутую руку, осмотрелся по сторонам.
То, что он увидел, повергло его в отчаяние. Стена простиралась в обе стороны на много километров, забирая в себя жилые дома, производственные постройки, лесополосу, посёлок Механизаторов, примыкающий к ней, закругляясь за трикотажной фабрикой, а с другой стороны – за комбинатом «Октябрь», и получалось, что она охватывала не только весь город, но и прилегающий к нему жилой частный сектор. Со всех сторон стена идеально правильно, словно по чьему-то гениальному проекту закруглялась в купол, накрывая город гигантским колпаком, и была похожа на шлем витязя, увеличенного в тысячи раз. Только сейчас, глядя в самую верхнюю точку, где преломлялись, и порождая мириады оттенков, скользили струи мягкого, словно разжиженного солнечного света, – солнце клонилось к закату, – растекаясь волнами по всей поверхности, он понял всю серьёзность своего положения, и его охватило чувство безнадежности, отчаяния и тоски, а неожиданно всплывший в памяти образ погибшей девушки пробуждал невесёлые предчувствия.
Надвигались сумерки.
За всеми событиями, политыми разнокалиберным алкоголем, он и не заметил, как прошёл день. Выпив бутылку жигулёвского на деревянной скамейке, после того, как он покинул парк, в скверике, напротив водонапорной башни, и тоскливо посматривая на пустую автобусную остановку, к которой, он уже точно знал, не подойдёт ни один автобус, просиди он тут хоть сто лет, он поплёлся домой, по непривычно пустой и безлюдной в это время суток, улице, когда в парк стягивались на дискотеку стайки молодежи.
Придя в свою однокомнатную квартирку, показавшуюся ему неуютной и чужой, после того, как опустел город, он, даже не почистив зубы перед сном, не приняв душ, и не попив чаю с бутербродом, прямо в новой рубашке и брюках, сковырнув носком туфли, завалился спать поверх одеяла, накрывшись пледом – так его измотал этот день, хотя не сказать, что он был сильно пьян, несмотря на изрядно выпитое количество алкоголя с самого утра, – и сразу заснул тяжёлым, беспокойным, вздрагивающим сном.