А еще у нас был мистер Конрад Х., старичок в здравом уме, но одержимый мыслями о шпионах и тайном надзоре; мистер Конрад на каждый заданный ему вопрос отвечал двумя-тремя своими – эти яростные наскоки напоминали игру взбесившегося теннисиста: «Почему вы хотите это знать? Могу я взглянуть на ваши документы? Как, вы сказали, вас зовут?»
Что же касается сэра Лесли А… Ну что вам рассказать о сэре Лесли? Он молод, одевается в яркие театральные цвета, а блеск в его глазах как будто отражает бесчисленные скандальные ночи Ист-Энда[6]: сияние свечей, аромат множества женщин, дым опийных трубок, спектакли в запретных театрах. Сьюзи успела мне нашептать, что заболевание Лесли такого рода, о котором никто в Кларендон-Хаусе не рассказал бы даже Мертону, – то было следствие особого образа жизни. Единственное, что, по-видимому, спасало очаровательную Джейн Уимпол от приставаний Лесли, когда она заходила к нему в комнату по долгу службы, это – как насплетничала мне все та же Сьюзи – симпатия сэра Лесли к более пышнотелым особам, вот почему ни старшая сестра Брэддок, ни Гетти Уолтерс не появлялись у него ни при каких обстоятельствах.
Если же оставить в стороне столь неотвязчивую особенность, сэр Лесли, казалось, пребывал в постоянной полудреме, покачиваясь в огромной ванне с шампанским.
– Ах, полиция, полиция!.. – обрадовался он при виде Мертона. – Проходите, проходите, ах, полиция, благословенная полиция. Полиция, моя сладкая подруга… Нет, я не посещал ничего подпольного…
Мертон провел кратчайший допрос – безрезультатно – и покинул комнату Лесли чуть ли не бегом. Комментарии, которыми он обменялся со своим подчиненным, не стесняясь моего присутствия, вогнали меня в краску. Действительно, сэр Лесли кое-кому может показаться отвратительным, но кто мы такие, чтобы судить? Мне не понравилась уверенность Мертона в собственном превосходстве, приправленная оскорбительными словечками, вроде «похотливый» и «свинья».
Нам оставалась последняя дверь.
Не спрашивайте, почему я так поступила. Я сама не уверена в ответе.
Быть может, потому, что это был мой пансионер и мне заранее становилось неловко от мысли, что Мертон охарактеризует его теми же словами, а то еще и похлеще. Инспектор, с руками в карманах плаща и в шляпе, до сих пор надвинутой на его гигантские уши, пожираемый собственными усами, которые, казалось, его истязают, представлялся мне таким же холодным и бесчеловечным, как тюрьма. Мистер Икс тоже мог быть холодным и бесчеловечным, однако его обостренная восприимчивость вызывала у меня сострадание.
Я преградила полицейским дорогу и заговорила, не поднимая глаз:
– Прошу прощения, господа, но наш последний пансионер будет для вас совершенно бесполезен. Он живет в вечном полумраке, за закрытыми шторами и не покидает своего кресла… У него ничего нет, даже имени… Его называют «мистер Икс»… Уверяю вас: он ничего не видел…
И тогда Мертон сделал такое, что я не могу вспоминать без трепета.
Он приблизился ко мне вплотную, такой низкорослый:
– Мисс…
– Мак-Кари, сэр, – пробормотала я, сдерживая слезы.
– Мисс Мак-Кари, здесь решаем мы. А теперь откройте эту чертову дверь и отойдите в сторону, как и положено женщине. И медицинской сестре.
– Да, сэр. – И, уже взявшись за ручку, я предупредила: – В комнате темно, шторы задернуты, и вы его не увидите, потому что он сидит в кресле…
Я открыла дверь.
Комната была освещена несколькими лампами. Шторы были раздвинуты. А мистер Икс стоял перед окном.
7
Никто из нас не шевелился. Мистер Икс, не оборачиваясь, заговорил:
– Добрый вечер, мисс Мак-Кари, я вижу, вы привели гостей. Добрый вечер, господа. Сожалею, что стесненность моего жилья мешает принять вас достойным образом.
Мы с полицейскими все еще стояли на пороге.
– Что это? – спросил Мертон.
– Его зовут «мистер Икс», – повторила я. – Он… особенный.
Когда мы вошли и я закрыла дверь, мистер Икс уже вернулся в свое кресло. Мертон осторожно шагнул вперед, как будто не зная, что ожидает его в конце пути. Однако, когда он приблизился к креслу и увидел, с кем имеет дело, лицо его расслабилось. Это выражение, которое я столько раз наблюдала на лицах посетителей приюта при взгляде на душевнобольного, чей ненормальный облик тотчас одарял входящих чувством превосходства (как будто «нормальность» – это особая медаль, а не игра случая), вызывало у меня подлинное отвращение. За это я еще больше возненавидела Мертона.
– Итак… «особенный». Ну что же, по крайней мере глаза у него точно «особенные»…
– В левом у него кровоизлияние, сэр, – объяснила я, раздраженная еще больше, чем левый глаз.
– Говорите, только когда вас спросят, мисс.
Я прикусила губу, однако авторитет власти действовал на меня безоговорочно.
– С кровоизлиянием или без, по размеру второго глаза я заключаю, что видели вы немало. – Мертон взглянул на своего помощника, тот улыбнулся вместо него. – Но…
– Всегда найдется «но», – с удовольствием поддержал Джеймсон.
– Но то, что можно увидеть, не есть то, что было увидено. И не то, что осталось в памяти.
– Это истинно больше, чем сама жизнь, – подтвердил сержант.
– Итак, мистер «особенный»… – Мертон выгнулся рядом с креслом, а мне показалось, что и Джеймсон, стоящий позади с книжечкой в руках, повторил движение начальника на свой лад. – Мы хотим знать, видели вы или слышали что-нибудь необычное прошлой ночью.
– Нет, господин инспектор, – сразу же отозвался голос из кресла. – Я не видел и не слышал ничего необычного между полуночью и пятью часами утра.
– Между… – Мертон нахмурился. – Откуда вам известно, что именно в эти часы…
– Мне это не было известно, инспектор, зато теперь известно, большое спасибо. Я думал, что случившееся с несчастным мистером Хатчинсом явилось следствием еще одной драки, как и в двух предыдущих случаях.
– В каких еще двух? Была только смерть Эдвина Ноггса…
– Вот как. Значит, смерть Эдвина Ноггса и смерть Хатчинса связаны между собой.
– Откуда вы это…
– Я не знал, я лишь подозревал, зато теперь знаю, большое спасибо. Я предположил, что эти дела связаны, поскольку если Скотленд-Ярд появился здесь из-за бродяги, то, следовательно, на его теле обнаружили те же четыре раны, что и на теле другого…
– Какие четыре раны?..
– Значит, три: две на животе, одна на шее.
– Минуточку, откуда вам…
– Мне не было известно, зато теперь известно, большое спасибо, инспектор; вы очень грамотно спросили все свои ответы. А сейчас, если хотите, можете идти, только умоляю вас не шуметь под дверью.
Мистер Икс говорил так быстро, что мне вспомнились престидижитаторы, выступающие в театрах. Мертон стал похож на человека, который беззаботно вышагивал по улице, пока вдруг не заподозрил, что за ним следят.
– Кто вы такой, сэр? – спросил Мертон, пунцовый от ярости, и наконец-то показал свои руки (маленькие и нелепые), сжатые в кулаки.
– У мистера Икс нет имени, – сказала я. – Его семья…
– Вы уже во второй раз вмешиваетесь, дуреха! – Мертон всем телом повернулся в мою сторону, его худое лицо сделалось совершенно багровым, усы вздыбились так, словно он хотел забросать меня колючими дротиками. – Заткнитесь сию минуту!
Я уже хотела попросить у инспектора прощения, но в этот миг снова прозвучал голос из кресла:
– Пожалуйста, инспектор, не думайте, что мисс Мак-Кари похожа на тех актрисок и актеришек с арен Ист-Энда, которые вы так часто посещаете, на детей и девочек, дерущихся в фальшивых боях, основная завлекательность которых – это минимум одежды на участниках, а публика вольна оскорблять их в свое удовольствие…
– Откуда вам?.. – Мертон побледнел, глаза его забегали.
А голосок из кресла невозмутимо продолжал:
– Вполне объяснимо, почему подпольные спектакли уже много лет являются вашей единственной формой досуга, отсюда и сложности в вашей семейной жизни, однако я уверен, что проблема, от которой вы, по вашему мнению, страдаете, коренится скорее у вас в голове и в страхе подцепить заразу, а вовсе не в отсутствии мужской силы. Думаю, по этой же причине вы не вынимаете рук из карманов. Вышеизложенное позволяет мне дать вам два совета: поговорите с вашей досточтимой супругой касательно восстановления ваших отношений и проявляйте как можно больше уважения к мисс Мак-Кари, моей персональной медсестре. Всего хорошего.
8
Я до сих пор помню эту тишину.
Мистер Икс создавал подобные моменты тишины – как паук, плетущий паутину, создает тончайшие, но смертоносные ковры.
И Мертон. Если бы человек был способен оплыть, как свечка, то именно Мертон всегда служил бы мне примером для такого сравнения.
Я никогда прежде не видела, чтобы человек так менялся, так разрушался на глазах. Вся скальная прочность этого маленького мужчины с шипастыми усами теперь превратилась в глину, ожидавшую новой формовки. Даже усы его склонились вниз, – возможно, Мертон черпал свою силу из крепкого сочленения челюстей, а сейчас рот его соскочил с петель, над нижней челюстью зияла пустота и от его непреклонного облика остались лишь смутные воспоминания. Но больше всего переменились его глаза, две точки из азбуки Морзе, – казалось, они в один миг проглядели в обратном направлении всю жизнь своего хозяина. Вот что я имею в виду: теперь взгляд Мертона напоминал мне взгляд ребенка перед суровым отцом или перед друзьями-зубоскалами. В его веках собирались нерешительные слезы. Инспектор даже не обратил внимания на вопрос сержанта Джеймсона, когда тот – быть может, чувствуя себя неудобно в отсутствии «но» – уточнил:
– Инспектор, мне это записывать?
Мне пришлось подойти к Мертону, поскольку я опасалась худшего.
– Пожалуйста, не плачьте над ковром, – шепнула я.
Мертон посмотрел на меня безжизненным взглядом и направился к двери. Я видела, как инспектор колеблется, прежде чем прикоснуться к дверной ручке своей чистой ухоженной рукой, но то, что оставалось у него за спиной, страшило его явно больше, чем опасность подцепить заразу. Когда он вышел, Джеймсон последовал за ним не сразу, точно раздумывая, имеет ли смысл ему оставаться здесь в одиночку.
Я понимала, какой ужас испытывает сейчас Мертон. Взгляд мой был прикован к неподвижной фигуре в кресле. Мистер Икс на меня не смотрел, его разноцветные глаза были устремлены на окно, за которым угасал закат над морем.
– Все, что вы сказали… это правда?
– Снаряд, заряженный правдой. Остальное – обыкновенный свинец, но я угодил в самую точку.
– Как вам… как вам удалось?
– Сейчас у меня нет времени, чтобы объяснять вам очевидное. Сейчас мне срочно требуется, чтобы вы ответили на один мой вопрос: вы подарите мне свое абсолютное доверие? Отвечайте.
Я превратилась в ледышку, но не из-за прозвучавшего вопроса.
Дело в том, что этот невозмутимый человек впервые выглядел взволнованным.
Доверие
1
В комнате горели три лампы: одна на столике, одна у кровати и, как обычно, одна на каминной полке. Небо за окном тоже не окончательно потемнело. Более чем достаточно света, чтобы без помех изучить моего пансионера. Сидящего в своем кресле, прямого, в халате, пижаме и туфлях. Тонкие брови выгнуты дугой. Рот слегка приоткрыт.
Я смотрела на него так же, как, наверное, смотрели бы и вы, получив подобное предложение.
– Довериться вам?
– Вы уже слышали, так что, пожалуйста, отвечайте.
– Что вы собираетесь делать? – Мне было страшно.
– Если вы доверитесь мне, не будет необходимости отвечать на этот вопрос. И если не доверитесь – тоже.
Его большие двухцветные глаза были устремлены на меня, но я не видела в них никакого выражения. Мистер Икс был готов – так мне показалось – к любому ответу.
– Я не могу довериться вам так поспешно, как вы просите!
– Тогда, пожалуйста, немедленно выйдите из комнаты и предупредите, чтобы никто меня не беспокоил, включая инспектора Мертона, если у него вдруг появится желание вернуться, в чем я сомневаюсь, но не сбрасываю со счетов; в противном случае я угрожаю написать моей семье письмо с жалобами – так и передайте доктору Понсонби, а теперь уходите.
Его презрение и безразличие задели меня так сильно, что я развернулась и пошла к двери. Но передумала. После такой просьбы я не могла оставлять его одного.
– Да вы первый должны мне довериться! – заявила я, возвращаясь к креслу. – Если то, что вы задумали, вообще может быть приемлемо, я буду на вашей стороне! Если нет – я еще подумаю, что мне делать! Но не требуйте, чтобы я подарила вам то, чего вы, как мне кажется, дать не в силах!
Я выдержала его красно-голубой взгляд. Его тонкие губы скривились.
– Я защитил вас от полицейских – это вам кажется недостаточным знаком доверия?
– Никто не просил вас за меня вступаться! Я ваша медсестра, а не подружка! И я буду доверять вам настолько, насколько вы сами мне позволите!
Я нащупывала почву для каждого нового шага.
– Вы…
– Я упряма, это уж точно… Но я не уйду, пока вы…
– Так откройте же окно.
– …пока вы мне не докажете… Что вы сказали?
Нетерпение заставляло его говорить еще быстрее (если такое возможно).
– Мисс Мак-Кари, вы желаете получить доверие за доверие, я уже принял ваше условие, а теперь как можно скорее откройте окно, не забывая о нашем общем друге, Шпингалете-убийце.
Я признала, что правила его справедливы, и, как ни странно, он просит меня о том самом, чего я напрасно от него добивалась с момента прибытия в Кларендон.
Открыть проклятое окно.
Я повернулась к пыльным прямоугольникам, за которыми мерцала темная синева. Я уже знала, как обращаться с этим кошмарным шпингалетом.
– Ну а теперь… – произнесла я, обдуваемая вечерним бризом.
И замерла перед окном.
Клянусь вам, будь у меня слабое сердце, эта история никогда не была бы написана.
Снаружи, из воздуха, поднялись две руки и ухватились за подоконник.
2
На всякий случай должна сказать – если вдруг я до сей поры изображала себя каким-то другим человеком, – что мир всегда представал для меня будничным, хотя и не слишком счастливым местом: работа (много), отдых (мало), долгие дороги, терпение, бюрократия, маленькие радости, огромные печали и чуть-чуть мечтаний (всегда связанных с солнцем: его отсутствие, восход и заход неизменно навевали на меня мечтательность). Не думаю, что покажусь тщеславной, если предположу, что мир выглядит таким же и для большинства других людей. До той самой минуты все необыкновенное я получала в театрах, а редкие исключения – бабочка, которая, гляди-ка, уселась прямо на руку мне, девчушке; старушка, которая поблагодарила меня за заботу, уже находясь на пороге смерти; первый поцелуй Роберта Милгрю – были мимолетны и неповторимы. Однако мир мистера Икс, ясное дело, выглядел совсем иначе. Не только иначе, чем мой, – иначе, чем мир любого другого человека. За несколько часов нашего знакомства он уже узнал все мои тайны; еще один день – и его тайны начали открываться мне.
Я стояла неподвижно, растерянно глядя, как они проникают внутрь.
Ни один из них не мешал другим. Они ловко карабкались по стене и спрыгивали на пол поочередно – так обычные люди вежливо проходят в дверь. Потом все они замерли, глядя на нас широко открытыми глазами, только моргая время от времени.
Полагаю, все мы их когда-нибудь видели и в то же время мы их никогда не видим. Детей, над которыми жизнь измывается со всей жестокостью, которых полно и в Портсмуте, и на лондонских улицах, – оборванных, грязных, с тревожными цепкими взглядами. Прохожие обычно не поворачивают головы, когда они проносятся шумными стаями, зато жадно глазеют на них в театрах – официальных или подпольных. Они – как будто вымышленные существа с точки зрения тех членов общества, которые считают, что настоящий ребенок носит матросский костюмчик и играет с палочкой и обручем под бдительным присмотром воспитательницы. Со мной всегда происходит обратное: стоит мне увидеть уличного мальчишку, как сотни здоровых, хорошо одетых деток тают, точно сахар на Сахарном Человеке.
Передо мной стояло три удивительных экземпляра. Самому низенькому не могло быть больше десяти лет, он был как обезьянка с веснушчатой закопченной мордочкой, со спутанной рыжей шевелюрой. Рядом с ним стоял самый высокий, с соломенными волосами, – он олицетворял собой саму покорность судьбе и спокойствие (каковых недоставало первому), глаза его были полуприкрыты, а на печаль он, вероятно, получил патент. Третий, светловолосый и грязный, был самый пригожий из всех, и ни слезы (он трогательно и молча плакал), ни приставшая грязь, ни царапины на руках и ногах (они подсказали мне, что мальчуган зарабатывает на жизнь на какой-нибудь из арен, быть может на Саут-Парейд) не портили его красоты.