Шеель, с выражением неприязни на лице, перенесся на миллион миль прочь отсюда еще до того, как скрылся за дверью. Напоследок он обратился к пациенту через переводчицу, которая вначале приняла груз отрывистых немецких фраз, а затем обернулась к Бруно и произнесла:
– Ваш лечащий врач получит рекомендации доктора Шееля. Лечение в любом случае будет минимальным, поскольку его цель заключается лишь в том, чтобы… уменьшить ваш дискомфорт. Он весьма сожалеет.
Шеель бросил на Бенедикт укоризненный взгляд, как будто вся эта финальная тирада была ее импровизацией.
– Я могу их забрать с собой? – спросил Бруно, положив ладонь на разбросанные по одеялу изображения.
– Ja, – Шеель равнодушно махнул рукой.
Естественно, все эти снимки остались у них в больничных компьютерах, надежно спрятанные на жестких дисках.
Бруно сунул снимки вместе с камнем в ящик прикроватной тумбочки. К этому моменту Шеель уже ушел. Бруно вверил себя заботам трех пар рук, и медсестры с невероятной ловкостью творили чудеса, умудрившись поменять ему постель прямо под ним, не поднимая его с кровати. Ему намеренно внушили ощущение собственной беспомощности, а на самом деле это была ложь, потому что он по-прежнему мог ходить, говорить, а возможно, и трахаться. Он ретировался за свое мутное пятно и погрузился в печаль. Клаудиа Бенедикт сказала ему на прощание пару вежливых слов, коротко взяла его за руку, после чего выскользнула в коридор.
Он отказался от обеда и, должно быть, задремал. Медсестры тотчас устроили ему в палате искусственную ночь, никоим образом не связанную с временем суток во внешнем мире. Он искал утешения в мысли о смерти в старой части «Шаритэ», в бывшем чумном изоляторе – идея умереть в этом простерилизованном современном крыле ему совсем не нравилась. Может быть, его выпустят на улицу и он сможет испустить дух на лужайке перед краснокирпичным домом девятнадцатого века, носящим имя какого-то нацистского врача, или на груде брусчатки. Ему хотелось думать, что Берлин выбрал его на роль Гамлета, живого человека среди грязных рассуждающих черепов, но все было наоборот. Он – Йорик, отброшенный за ненадобностью.
* * *
Следующим утром Клаудиа Бенедикт вернулась. На сей раз одна.
– Мистер Бруно, я могу с вами поговорить?
– А я-то решил, что вы не врач, а всего лишь кукла чревовещателя. – Его самого покоробила столь нескрываемая грубость.
– Верно, у меня в этой больнице нет никаких прав. Просто мне захотелось дать вам совет.
– Чем заняться в Берлине перед смертью?
– Я не думаю, что вам стоит оставаться в Берлине.
Так вот она, награда за его надменное нежелание говорить по-немецки. Жалость высшего порядка – о большем он сейчас не мог и мечтать. Может быть, она заметила отглаженный смокинг в его гардеробе и была этим сильно впечатлена, бедняжка. А может быть, ей просто одиноко.
– Посмотреть мир? – заметил он. – Ну нет, по-моему, Берлин – подходящее место, чтобы встретить смерть.
– Мистер Бруно, вы прожили довольно долго со своей болезнью и, вероятно, проживете еще. Я вчера вечером погуглила современные исследования менингиомы и поговорила со знакомым хирургом в Лондоне.
– Он возьмет меня?
– Нет. Но есть один врач, кто мог бы взять, по крайней мере, вам стоит с ним увидеться. – Она вынула из кармана жакета распечатку статьи и протянула ему. «Хирургический подход к комплексной интраорбитальной менингиоме». Пять или шесть скрепленных листков в формате PDF из сетевого «Журнала хирургии головы и шеи», том XXI, апрель 2011 года. После титульного листа следовали колонки скучного текста, перемежающегося черно-белыми снимками, куда более отчетливыми и оттого пугающими, чем цифровые сканы его мутного пятна, так что Бруно поспешно перелистнул статью обратно. Бенедикт обратила его внимание на фамилию автора статьи: «Ноа Р. Берингер, док. мед., член амер. хирург. коллегии».
– Он старший научный сотрудник отделения хирургии в клинике на Западном побережье Штатов, это очень далеко отсюда. Я о нем не слышала, но он некогда произвел фурор, проведя ряд радикальных операций на тканях в области лица. Мне кажется, у вас в данной ситуации есть шанс его заинтересовать, причем именно потому, что многие врачи, подобно Шеелю, сочтут ваш случай безнадежным для хирургического вмешательства.
– На Западном побережье?
– Прекрасная клиника в Сан-Франциско. Сама я там не бывала.
Северная Калифорния, куда Бруно меньше всего на свете хотел бы вернуться. Но он не подал виду, что для него этот город имеет особое значение.
– У «Шаритэ» рабочие связи с этой клиникой?
– «Шаритэ» вряд ли может вам чем-то помочь, мистер Бруно. Вы – американец, и, уж простите меня, кажется, без средств. Вы для них бродяга.
– Я бы предпочел определения «гуляка» или «потаскун».
Она вздернула бровь.
– Берлин терпимо относится к наплыву молодых иммигрантов и бедных туристов, которые ежедневно прибывают в город, но те полагаются только на себя.
– Мне почти пятьдесят.
– Ваше поведение вчера утром об этом не свидетельствует. То, как к вам отнесся онколог, боюсь, вряд ли можно назвать возмутительным. Вы слышали когда-нибудь о немецкой концепции therapie hoheit – терапевтическом суверенитете?
– Нет.
– Говоря в общих чертах, это право врача на то, чтобы никто не подвергал сомнению его диагноз. Вы не найдете здесь никого, кто охотно порекомендовал бы пациенту обратиться к калифорнийскому хирургу, особенно с бородкой и конским хвостиком.
– Вы мне поможете?
– Хотя я уже вышла за рамки своих полномочий, я думаю… что личное обращение к соотечественнику будет иметь больше пользы, честно говоря.
– То есть вы предлагаете доверить мою босяцкую жизнь доктору Бородингеру?
Она пропустила шутку мимо ушей.
– Могу я предложить еще кое-что? Когда вас будут отсюда выписывать, не забудьте попросить у них компакт-диск с полным комплектом ваших снимков. В любом случае вам не могут отказать, но, если вы выйдете отсюда, не имея на руках эти снимки, потом могут возникнуть бюрократические проволочки.
Бруно охватила волна тихой симпатии к Бенедикт, именно в ту секунду, когда ей больше нечего было ему предложить. Он вел себя как неблагодарная свинья. Да и рассуждал словно мертвец. А теперь она обогатила и обременила простой человеческой надеждой, именным сертификатом на участие в его судьбе других людей. Бенедикт не могла знать, как мало интересовало пациента все это до смертного приговора.
– Благодарю вас, так я и сделаю.
– И еще. Человеку свойственно искать виноватого или винить самого себя, чтобы сделать выводы или вывести мораль из постигшего его несчастья.
– Я не стану. Не буду.
– Но соблазн окажется велик. Но лучше, если вы смиритесь с мыслью, что это чистая случайность.
– Да. Конечно.
– Мистер Бруно, я ухожу. Вам есть на что купить билет в Америку?
– Я справлюсь.
– Может быть, кто-то смог бы вам помочь вернуться? У вас есть друзья в Сан-Франциско?
Я не один год, мог бы ответить ей Бруно, потратил на то, чтобы их не иметь. Это случилось до Сингапура.
Два
I
Он узнал Кита Столарски, но не раньше, чем подумал: «И как сюда пропустили этого оборванца?» Затрапезный прикид западных туристов не вызывал осуждения в Сингапуре, если он состоял из цветастых маек, полосатых рубашек поло с крокодильчиком «Лакост», новеньких спортивных костюмов или широченных штанов в стиле хип-хоп, ветровок «Джуси кутюр» и так далее. Нечто подобное он и увидел. Не одежду. А согнувшегося вопросительным знаком американца, напялившего на себя несколько слоев одежды из пузырящегося, нестираного черного полиэстера, туго обтягивающего его брюхо, в ветровке, черных джинсах и стоптанных кроссовках – он как будто выпрыгнул из игры «Подземелья и драконы». Его лохмы, слипшиеся над ушами, были зачесаны назад от клинообразного хохолка на темени, по обеим сторонам от которого блестел нездоровым блеском голый скальп. Щеки и подбородок покрывала пятидневная щетина. Разумеется, уже то, что эта внешность привлекла внимание Бруно, возможно, говорило среди прочего о том, что он пробыл в Сингапуре слишком долго. В Америке этот человек оставался бы незаметным в толпе, если бы только не затеял с тобой нудный разговор, тряся табличкой «Подайте на еду».
А потом и черты лица, и манера держаться, и эта кривая усмешечка, и прыгающая птичья походка обрели облик Кита Столарски, которого Бруно знал с детства. В следующие несколько дней, которые он частично провел в компании Столарски, Бруно был невольно изумлен коварной ясностью вернувшихся воспоминаний. Если бы этот человек не вошел в «Сигарный клуб», Бруно в жизни бы не поверил, что он когда-нибудь вспомнит о ребенке, или, вернее, подростке, по имени Кит Столарски. На самом деле он умышленно позабыл о Столарски, как и о многом другом. Но теперь, в его присутствии, все забытые жесты и интонации бывшего соученика вмиг выбрались из запасников памяти в надежде, что настал час ими воспользоваться. При этом Столарски каким-то магическим образом удвоился под взглядом Бруно. Он одновременно был и старой развалиной, в свои-то сорок семь лет – они ходили в одну школу в Беркли, и Столарски, как сразу вспомнил Бруно, был на класс его младше, – и шебутным тринадцати- или четырнадцатилетним озорником, который компенсировал отставание в физическом развитии коварным умом и умением пролезть без мыла в любую дыру.
– Твой знакомый? – поинтересовался Эдгар Фальк, как только Бруно преодолел первый шок узнавания. Ничего не ускользало от внимания Фалька. Впрочем, скрывать ему было нечего.
– Да, – кивнул Бруно. – Давнишний.
– Игрок?
– Понятия не имею.
Впрочем, Бруно задал себе тот же вопрос, что и Фальк. Что человек с внешностью Кита Столарски здесь забыл? «Сигарный клуб» был не просто ВИП-залом, это было секретное логово азартных игроков, не фигурирующее ни в одном путеводителе по Сингапуру, ни даже в брошюрах казино «Марина Бэй Сэндз». Сюда так просто с улицы было не войти. Про это место узнавали из доверительных разговоров шепотом и попадали сюда только по приглашению. Этот клуб в отличие от торговых моллов, отеля и казино этого фешенебельного торгово-гостиничного комплекса отказался от стерильного шика в пользу старомодного гламура: полированных деревянных панелей, бронзовой фурнитуры, толстых зеркал со скошенной кромкой. Клубы сигарного дыма висели в алькове над карточными столами, где разыгрывались нескончаемые покерные партии, в ходе которых мужчины наконец-то распускали узлы галстуков, набрасывали пиджаки на спинки стульев, демонстрируя подтяжки и даже пятна пота, закатывали рукава, открывая швейцарские часы. В другом углу зала было менее людно, там вокруг бильярдного стола расхаживала пара англичан-толстячков, сдабривавших свое странное увлечение стаканами эля. И все же этот клуб в итоге был не менее стерильным, чем казино. Прихотливая подсветка столов делала лица игроков похожими на ломти ростбифа, выложенные на богатом шведском столе.
Что касается Фалька и Бруно, то они пришли в «Сигарный клуб» для встречи с Билли Ик Тхо Лимом, бывшим начальником местного управления внутренней безопасности – сингапурской тайной полиции. Ик Тхо Лим был вовлечен в долгосрочную инвестицию Фалька – договорные футбольные матчи в Корее, но в этих делах Бруно не участвовал. Однако в процессе переговоров бывший начальник заявил Фальку, что хочет сразиться с гением триктрака, о ком тот ему все уши прожужжал.
Этот поединок Фальк готовил несколько недель. Эдгар не впервые появился в закрытом клубе, как и Бруно: он уже играл здесь, и сейчас его чемоданчик с комплектом для триктрака лежал рядом с ним, хотя серьезные сражения обычно происходили в других местах. Он очень сомневался, что такой человек, как Ик Тхо Лим, станет играть на глазах у зевак. А уж явление Кита Столарски могло совсем его спугнуть.
Столарски пришел не один. Его сопровождала женщина – темноволосая, неотразимо привлекательная, ей было не меньше сорока, судя по морщинкам в уголках рта, но пышущая здоровьем – не в пример скрюченному Столарски. Женщина тоже была вся в черном, но ее наряд производил иное впечатление, нежели бедняцкий облик ее спутника. Обтягивающий свитер и облегающие джинсы придавали ей сходство с кинозвездой, одетой для роли подружки джазового музыканта или поэта-битника. Свитер был заткнут за широкий ремень с большой серебряной пряжкой, и ее откровенное нежелание скрыть широкую, с валиками по бокам, талию придавало ей дополнительный дерзкий шарм. И эта женщина, с одновременно вопросительным и властным взглядом, служила безошибочным свидетельством того, что старый знакомый Бруно далеко не уличный голодранец.
– Пригласи их к нам, – предложил Фальк.
– Это еще зачем?
– Ради забавы.
– Он меня не узнал. И, возможно, даже не вспомнит.
– Сомневаюсь.
– Мы не виделись с детства.
Бруно понял, что это слово не подходит для описания того времени, когда он в последний раз видел Столарски, покинув Беркли навсегда. Словно откликаясь на его мысли, Фальк заметил с нескрываемой иронией:
– Ты никогда не был ребенком. – И добавил: – Этот парень тебя узнал, просто он этого еще не осознал.
Наверное, именно эта черта сразу заставила Бруно почувствовать себя комфортно в компании Эдгара Фалька: он прочитывал мысли любого человека, не только Бруно. Но не акцентировал на этом внимания, считая свою способность залогом более глубоких стремлений. Характер же более глубоких стремлений Фалька, даже после их долгого знакомства, неизменно оставался тайной, покрытой мраком.
Итак, решение было принято за него. Они с Фальком сидели довольно близко к проходу, ведущему от дверей к бару, так что Кит Столарски со своей спутницей прошагали мимо их столика.
– Не может быть, твою мать!
– Привет, Кит! – произнес Бруно насколько мог беззаботно.
– Александер Бруно, – проговорил Столарски. – Почему я не удивлен, встретив тебя в таком месте? – Он повернулся к женщине в черном. – Я как-то рассказывал тебе про этого парня, когда мы обедали в Chez Panisse[22], помнишь? Я говорил, что учился в школе с мальчуганом, который работал там официантом и в которого были влюблены все мамаши наших учеников. А потом он просто исчез. И вот этот парень.
– Я Эдгар Фальк. – Фальк протянул руку.
Столарски изучающе оглядел ее, словно не зная, что с ней делать. Его руки были засунуты в карманы, и он медленно вытащил правую. И хотя рукопожатием с другом его детства обменивался Фальк, Бруно отчетливо вспомнил прикосновение вялой и скользкой, как лапка у крысы, ладони Столарски.
– Кит, – представился тот. – А это Тира.
Женщина протянула руку, и Бруно немного помедлил, прежде чем взяться за теплую и сильную ладонь и пожать.
– Тира Харпаз, – произнесла она.
Интересно, Тира назвала свою фамилию в пику невоспитанному Столарски? Если и так, то это его отнюдь не смутило.
– Что за гребаная дыра, можешь мне сказать? – обратился он к Бруно.
– Ты про «Сигарный клуб»?
– Ну да. И про «Марина Бэй Сэндз», и про Сингапур, про всю эту хрень.
– Я так и подумал. – Бруно выпустил руку Тиры Харпаз и поднялся со стула. – Прошу, садитесь, что будете пить? – Он старался вести себя в соответствии с любой легендой, которая сложилась о нем в средней школе Беркли. Столарски и Фальк имели возможность наблюдать, каждый со своего ракурса, как Бруно шел к единственному достижению в жизни – своей личности. И он не опасался, что оба начнут сравнивать свои наблюдения, потому что всегда был идеально последователен. А вот для женщины Бруно был готов дать эффектное представление, потому что она была новым пустым экраном, на который он мог бы себя спроецировать.
– Не, присядь! Я сам куплю выпить. Хочу тут осмотреться. Вам что взять?
– То же самое – пиво, которое называется «Тайгер». Я пойду к бару с тобой. Мисс Харпаз, прошу вас… – Бруно выдвинул стул.
Фальк махнул рукой над своим стаканом, в котором, Бруно это знал, был налит клюквенный сок с содовой.