– От Москвы отъехали?
– Да, – заговорил Вельяминов, – неможно служить у князя Московского… Изобидел он меня до смерти. Сын я тысяцкого Иван Вельяминов… Бью тебе, княже, челом, прими под свою высокую руку.
Почти в тех же словах выразил свою просьбу и Некомат, назвав себя.
– Так вам московский князь не люб? – сказал Михаил Александрович с улыбкой. – Чаете, что я боле люб буду.
– Вестимо, ты не обидишь… А мы тебе верой-правдой послужим, – сказал Иван.
– Головы своей не пожалеем, – добавил Некомат.
– Добро, – промолвил князь, – принимаю я вас к себе на службу…
Оба разом низко поклонились.
– Служите хорошо, а я вас не забуду… Надобно мне с вами потолковать. Сегодня за вечерней вы мне крест поцелуете. А после вечерни вот он вас ко мне приведет. – При этом князь указал на боярина, который вел с ними переговоры. – Мы и потолкуем как надо. Теперь, чай, с пути отдохнуть хочется. Он вас пока что сведет в боковушку. Там поотдохните…
Кивком головы князь отпустил их.
Помещение им было отведено довольно-таки неважное. Вельяминов, взглянув на голые лавки, невольно вздохнул по своем московском доме.
Некомат грузно сел и задумался. Лицо его было невесело.
– Что голову повесил? – спросил Иван.
– Так. Скушно.
– А ты не скучай! Все, братику, устроится. Заживем с тобой! Князь ласков, чего ж больше?
Он утешал, но и самому ему было не по себе.
Порою мелькала тревожная мысль: «Как-то здесь повезет. Ну, ежели так же, как в Москве?»
Он прогонял такие думы и старался строить планы один другого заманчивей.
«А главней всего – это подбить князя Михаила на войну с Димитрием… Теперь время – ой, время! – я все князю расскажу, как надобно».
И он стал обдумывать, о чем поведет вечером речь с князем.
Что касается Некомата, то он никаких заманчивых планов не строил. О будущем он вообще как-то не думал, а, напротив, размышлял о прошедшем: «Как-то Пахомыч в усадьбишке хозяйствует? Чай, грабит как может… Карман набьет… А может, Андрюшка вернулся?»
И невольно мысль его перенеслась к пасынку. Что-то болезненно защемило сердце.
«За что я его убить хотел? Правду сказать, парень ничего себе и добер. Всему делу – корысть вина. Да еще Пахомыч зу-зу да зу-зу… Захотел зла другому, а сделал себе… Вот теперь и в перебежчиках очутился.
Скоро крест позовут целовать. Значит, делу крышка – прощай Москва, сторонушка моя родимая! Ничего не поделаешь – будем Твери служить. Эх ты, жизнь наша!»
Время тянулось убийственно медленно.
Оба почти обрадовались, когда зазвонили к вечерне. Во время ее, как и хотел князь, они поцеловали крест на верность и поклялись на Евангелии служить Михаилу верой-правдой.
Теперь из москвичей они стали тверитянами.
После вечерни их позвали к князю пить сбитень. Михаил Александрович был один; никого из приближенных бояр при нем не находилось.
Он встретил своих новых подданных приветливо.
– Садитесь – в ногах-то правды нет, – сказал князь. – За сбитень принимайтесь да московские новости выкладывайте.
– Новостей не больно много, – промолвил Вельяминов, принимаясь за душистый медовый сбитень. – Одна только и есть, что теперь самая пора Москву бить.
В глазах Михаила Александровича мелькнул огонек. Но он быстро принял спокойный вид и спросил равнодушно:
– Почему пора?
– Рано ль, поздно ль воевать тебе снова с Москвой придется, – вставил свое слово Некомат. – Чем дольше времени проводить, тем Москва сильней станет. Дмитрий-то Иванович давно на Тверь зубы точит.
– Это правда, – промолвил Иван. – А почему теперь пора воевать, сейчас скажу. Слыхал ты, что в Нижнем Новегороде приключилось?
– Нет. Пока не слышал.
– А слыхал ты, как татарва на реках Кише да Пьяной расправу чинила?
– Тоже нет.
– Так вот что. Приехали в Нижний послы Мамаевы и с ними татар человек тыща… Ну и эти послы не поладили с тамошним князем Дмитрием Константиновичем. Тот спросил великого князя, можно ль с татарами расправиться. Московский князь прислал весть, что можно.
Тогда Дмитрий Константинович напустил черный народ на татар. Всех их нижегородцы и перебили, а главного посла, Сарайку, засадили в темницу, а мало времени спустя и его прикончили. Как смекаешь, любо Мамаю о сем было сведать?
– Чай, не любо. Ну и задаст же он Дмитрию Иванычу!
– Малость уж задал: его рать огнем выжгла волость нижегородскую. Да этого мало: Мамай только ждет не дождется, как на Москву кинуться.
– И доброе дело – кинулся бы.
– Надо только уськнуть, – проговорил Некомат.
– Да если б с другой стороны еще Литву напустить, – вполголоса, словно в раздумье, промолвил князь.
– Да еще ты ударишь… Нешто Москве можно бы справиться? Конец ей был бы! – воскликнул Вельяминов, и глаза его заблестели.
– Очень ты, кажись, Дмитрия Иваныча недолюбливаешь? – с полуулыбкой промолвил князь.
– Лютый он ворог мой! Головы бы я своей готов не пожалеть, только б ему отплатить. Княже! Послушайся доброго совета: пойди на Москву. Поднимем татар да Литву – разгромим нашего ворога.
Михаил Александрович сидел задумавшись.
Глаза его блестели, грудь дышала усиленно.
Он встал и прошелся по комнате.
– А пойдет ли Орда? – вдруг спросил он, остановясь перед Вельяминовым.
– Пойдет. Голова моя порукой. В Москве только и ждут, что вот-вот она поднимется.
Князь помолчал, потом промолвил:
– Ладно, будь по-вашему: тряхнем Москвой.
– Ой, любо! – радостно воскликнул Иван.
Лицо Некомата оставалось равнодушным.
– Стой, уговор дороже денег: никому об этом ни полслова до поры до времени, – проговорил князь. – И вы меня маните к войне, вы же и помогайте. Валяйте-ка, поезжайте послами от меня в Орду.
– А что ж, хорошо, – сказал Вельяминов.
Суровчанин слегка поморщился.
– Да помните: уговорите хана – озолочу, а не сумеете – так лучше мне и на глаза не показывайтесь. Сам я, пока вы в Орде, поеду в Литву… Отовсюду на Москву тучи двинутся… Сломаем Дмитрия. Ведь сломаем?
– Вестимо ж, – промолвил Иван.
– Ну, теперь идите к себе да отдыхайте. Когда в путь – скажу. И казны вы от меня получите и людишек. Служите верой-правдой; сшибем Дмитрия – вы первыми моими боярами будете.
Он отпустил их кивком головы.
По их удалении он долго еще сидел в глубоком раздумье.
Вельяминов вернулся от князя очень довольным.
«Покается теперь Дмитрий Иванович, что не сделал меня тысяцким», – думал он.
Некомат, наоборот, был очень не в духе.
– Поезжай к татарам! – вырвалось у него. – Нечего сказать, любо! Не того я ожидал.
– Э, братику! Зато сполним княжий приказ, так первыми людьми станем, – утешил его Иван.
Он строил воздушные замки.
IX. В литовском бору
Суровый край! Бесконечные сумрачные леса, которые кое-где перерезанные извилистыми мутными ручьями да тропками, по которым удобнее пробираться зверью, чем человеку.
А зверья здесь немало.
Начиная от юркой лисы и кончая страшным, гигантским медведем-стервятником.
А порою затрещит хворост, раздадутся кусты и выставится грозная рогатая голова бородатого тура или зубра.
Глаза налиты кровью, рога – взрывают землю.
Беда встретиться с ним, если он свиреп: всадника вместе с конем опрокинет, убьет рогами, затопчет, и только кровавое пятно останется на седом мху памятью о недавно полных жизни существах.
Знают свою силу тур и зубр и никому не покорствуют.
Даже мишка – уж на что ему силы не занимать – и тот с опаской к ним подходит.
Только в зимнюю пору рискуют на них нападать обезумевшие от голода волки.
Навалятся десятком, вцепятся и рвут на куски.
Половина их падет, другие зато напьются теплой крови.
Не любо тоже встретиться и с вепрем, когда он пробирается сквозь чащу, срезая трехгранными клыками, как прутья, молодые деревца и мигая тусклыми маленькими глазками…
А дичины всякой иной что! Сила неисчерпаемая.
В летнюю пору стон по лесу стоит от крика, писка и рева.
Теперь, осенью, не то.
Притих бор. Пообсыпались кусты, и не слыхать в них возни неугомонных пичужек. Мишка уж подыскивает берлогу, чтобы, как только дохнет стужей да снегом с полуночи, залечь на ложе из листьев и сладко дремать под своею теплою шкурой.
Волки стали поближе к деревням пробираться. Целыми ночами уныло плачет голодная рысь…
Смерклось.
В поле, быть может, еще светло, но под деревьями литовского бора теснится тьма.
Отряд «гусем» растянулся вдоль по узкой тропе.
Кони заморились, у всадников вид усталый. Видно, всем охота на ночлег.
С земли плывет чуть приметная сизая пронзительно-серая дымка.
Хорошо бы теперь костерок из валежника или из сухостоя да кашки бы отведать!
Ехавший впереди всадник поглядел на вершины сосен, на которых мерк свет, и придержал коня.
– Нет, сегодня до Вильны не добраться, – промолвил он как бы про себя и потом приказал: – Стой. Будет. Станем на ночлег.
Повторять приказания не пришлось.
Всадники живо спрянули с коней, привязали кто где и разбрелись.
Вскоре по бору пошла гулкая перекличка, а еще немного времени спустя задымились и приветливо затрещали костры.
Примечания
1
Бязь – бумажная дешевая ткань. (Здесь и далее – примечания по первому изданию, вышедшему в журнале «Русский паломник» в 1904 году.)
2
Частица «ста» всегда прибавлялась к имени боярина 1-й степени и окольничего; боярину 2-й степени прибавлялась частица «су»; остальных именовали без прибавки.
3
Высокопреосвященный Филарет, митрополит Московский, в слове в день обретения мощей святого Алексия. Слова и речи митрополита Московского и Коломенского. Том IV, 1836–1848 гг., с. 48. В 1892 г. по поводу пятисотлетия памяти преп. Сергия – друга св. Алексия – покойным митрополитом Московским Леонтием было предпринято издание всей рукописи святителя посредством фототипии. В конце предисловия издатель, обращаясь к преп. Сергию, говорит: «Не нахожу ничего благопристойнее для почтения твоей исторической памяти, как возложить на твою гробницу этот Новый Завет, переведенный и переписанный собственною рукою великого всероссийского митрополита и святителя Алексия, твоего наставника и друга».
4
Одрина – спальня.
5
Впервые река Яуза упоминается в Тверской летописи под годом 1156: «Князь великий Юрий Всеволодович заложи град Москву на устьи Неглинны, выше реки Аузы».
6
Вследствие запруды образовался пруд, который был назван Хапиловским. Позднее к северу от мельницы появилась деревушка Хапиловка. Еще позже к северу от пруда построилось село Преображенское, с которым слилась и деревушка Хапиловка.
7
Волок – тележка на двух колесах.
8
Великокняжеским городом считалась в то время еще не Москва, а Владимир.
9
Подволока – потолок.