Я готов был следовать за ним повсюду, думаю, что и он был ко мне сильно привязан – как отец к сыну. Я часто думал: Вот таким я стану, когда вырасту. Мне ни в коем случае не хотелось походить на своего отца, который терял самообладание в самых обычных житейских ситуациях. Я мечтал быть человеком действия, как отважные герои книг: Айвенго, д'Артаньян, Ричард Львиное Сердце. Мужчиной, который с улыбкой встречал все невзгоды. Даже мама мне говорила: «Только не будь таким, как отец». А Зборомирского окутывала аура величавости и достоинства.
Он жил с нами на бульваре деи Милле и участвовал в строгом ритуале семейных обедов. Мы с Жижи должны были принять ванну и сменить бриджи и свитеры на рубашки и галстуки. Зборомирский проверял чистоту наших рук и следил, чтобы мы почистили зубы.
Во время обеда следовало поддерживать вежливую беседу, каждый из нас должен был рассказать, как прошел его день. Зборомирский давал нам наставления: «Олег, не говори с полным ртом. Это не принято» или «Вино надо пить бесшумно, маленькими глотками, чтобы распробовать». И учил более тонким вещам: «Когда вы будете курить сигару после обеда, не зажимайте ее зубами. Флиртуйте с ней».
Днем он, как многие русские, предпочитал стиль английского помещика – одежду из твида и трубку. «Олег, – говорил он мне, – одежда и внешний вид имеют решающее значение для твоего положения в обществе. Но не менее важно и то, что хорошая одежда создает настроение и придает уверенность в себе».
Зборомирский учил меня как азам этикета – вставать, когда дама входит в комнату, приподнимать шляпу при встрече, – так и разбирал более сложные ситуации. Например, что делать, если ты пришел в гости с девушкой, а она предпочла тебе другого кавалера.
«Надо вызвать его на дуэль, – отвечал я в соответствии с рыцарским кодексом чести. – На кулачный бой».
«Ни в коем случае, – веско говорил Зборомирский. – Джентльмену следует поступить так: не бить этого мужчину, но всем видом выказывать вежливое, холодное безразличие. Это будет лучшей местью. С другой стороны, в твоих словах тоже есть правда: если соперник напрямую бросает тебе вызов, никогда не следует по-христиански подставлять другую щеку. Это для слабаков. Такое нельзя спускать с рук, на оскорбление обязательно нужно дать ответ – и не слушай женщин, которые начнут тебя отговаривать. Мужчина должен защищать свою честь».
А самое главное, понятия о чести и этикете исходили из строгих моральных принципов Зборомирского. «Обладать хорошими манерами недостаточно, – говорил он. – Надо чувствовать их сердцем».
Моя первая реальная возможность опробовать джентльменскую стратегию Зборомирского в отношении женщин представилась летом 1927 года, когда мама вывезла всю семью на летний сезон в Довиль. Представьте: мне четырнадцать лет, и я впервые пришел на чай с танцами в знаменитом казино. На мне превосходно сидящий синий блейзер (сшитый моим портным), белые фланелевые брюки, белая шелковая рубашка и галстук в полоску. Волосы зализаны назад, как у аргентинского танцора с помощью gomina[26]. Я всеми силами стараюсь выглядеть солидно, в стиле Зборомирского. Оркестр играет танго, популярный тогда танец. Танго я танцевать не умею, но какое это имеет значение: я чувствую себя волком в поисках добычи. Замечаю красивую девушку, беседующую с подругой. Она на голову выше меня и старше, очень модная, с короткой стрижкой. Зовут ее Жаннет Арран, как я потом узнал. Это достойный трофей!
Я на превосходном французском приглашаю ее на танец: Mademoiselle, voulez-vous dancer avec moi?[27]
Pourquoi pas?[28] – пожимает плечами она. Энтузиазма в ее голосе нет, но я не обращаю на это внимания и веду свою даму на танцпол. Остается важный вопрос: как танцуют танго? Я двигаюсь под музыку строго по прямой. Когда мы таким манером обходим весь зал, она вежливо говорит merci beaucoup[29], кивает мне и возвращается к подруге.
Я страшно горд собой и решаю попытать счастья с другой девушкой. Намечаю себе новую жертву и направляюсь к ней, по пути минуя Жаннет Арран, и слышу, как она говорит: «О нет, только не это малолетнее дерьмо».
И я уничтожен одним махом.
Тем летом 1927 года я поставил себе целью иметь в обществе оглушительный успех, именно оглушительный, подлинный триумф. Жаннет Арран дружила с Ольгой и Карлосом Гомесами, детьми венесуэльского диктатора. Я был по-настоящему влюблен в Ольгу и полон решимости добиться ее расположения. И не важно, что она была намного меня выше и видела во мне только приятеля ее младшего брата.
Хуан и я развлекались в Довиле вместе. Ему тоже было четырнадцать, и он водил «роллс-ройс». Мы ездили по казино, заказывали шампанское и икру. Мама не возражала против таких трат: в правильной компании все было дозволено. У нас случалось много приключений тем летом, и я немало узнал о себе самом. Это был некий поворотный пункт в моей жизни.
Во-первых, я понял, что не боюсь драться. Однажды, когда Жижи, мой кузен Лелло и я возвращались домой с пляжа, к нам привязались мальчишки, подносящие клюшки в гольф-клубе. Это были крепкие ребята, и они прижали нас к стене. Лелло заплакал, и они, в типичной для всех хулиганов манере, выбрали его главной жертвой и стали отвешивать ему тумаки. Этого я стерпеть не мог. Я выхватил «железо»[30]из их сумки и замахнулся на них, как заправский дуэлянт. К моему изумлению, они отступили. И тут я понял очень важную вещь: в драке я один стою нескольких человек, потому что начисто лишен страха. В ярости я впадал в своего рода транс, который позволял мне действовать, не испытывая никаких эмоций.
В то лето мама открыла во мне еще один талант, который мог ей пригодиться. В казино устраивались маскарады для детей, и я придумывал наряды для брата и кузена. Когда проходил конкурс на лучший костюм, мои творения – русские костюмы с меховыми шапками и кожаными сапогами – получили первый приз. Я по сути выступил их дизайнером, а шила костюмы портниха по моим указаниям. Мама была довольна, но еще больше порадовали ее итоги парижского модного дефиле, которое мы посетили с молодыми Гомесами. Это был показ Люсьена Лелонга[31], и он произвел на меня такое впечатление, что я зарисовал увиденное. Сделал это прямо на показе, быстро и, судя по всему, очень точно. Маму мои рисунки восхитили, и она даже включила их в свою новую коллекцию. Она сказала, что я могу понять платье с одного взгляда.
Позже она начнет посылать меня в Париж под видом итальянского журналиста. Я буду ходить по модным показам и зарисовывать для нее все новые модели. Мне было приятно помогать маме, и будет правильным сказать, что мой интерес к моде зародился именно тогда.
А еще он возник из моей искренней любви к женщинам. Я их обожал, меня завораживала их внешность и пластика. Мне всегда будет важно придумать, как помочь им выглядеть еще лучше, как доставить им удовольствие. Я создавал свои модели как истинный ценитель женской красоты. Желание сделать женщинам приятное родилось, я думаю, во время долгих прогулок с Ольгой Гомес по набережной в Довиле. Я понимал, что, раз другие парни превосходили меня физически, мне нужно прикладывать больше усилий, чтобы добиться желаемого. Для этого я собирался стать чемпионом по теннису. Тем летом я увидел свой первый теннисный матч и был очарован элегантностью этого вида спорта, красивыми костюмами, грацией движений. Эти воспоминания несколько лет спустя сподвигнут меня на активные занятия теннисом, в результате которых я стану серьезным игроком и одержу победы во многих теннисных турнирах Италии.
Но в Довиле я еще не был увенчан этими лаврами, и мне приходилось полагаться на другие, более изощренные способы удержать внимание Ольги. Чтобы она просто согласилась прогуляться со мной по набережной – а ни на что большее рассчитывать не приходилось, – я должен был ее развлекать. Мне нужно было научиться беседовать о том, что интересно ей, уметь ее рассмешить. Элементарные, казалось бы, вещи, но позже я понял, что большинство мужчин развлекают женщин разговорами о себе. Мой успех у женщин, равно как и успех в качестве дизайнера, зиждился на готовности ублажать их. В любви, как и вообще в жизни, хорошо выполненная работа всегда дает свои плоды.
Мои старания не остались незамеченными мамой, и она пыталась меня строго предупредить: «Cochons! Свиньи! Все мужчины свиньи! Видишь этих мужчин в инвалидных креслах на набережной? Хочешь знать, почему они в них оказались? Потому что они свиньи! Они занимались любовью со многими женщинами. Все мужчины свиньи. Твой отец был свиньей… и ты тоже будешь!»
Пока нет, мама, пока нет. Но скоро…
Глава 2
Взросление
Олег Кассини (крайний слева) с друзьями на площади Святого Петра, 1933
Но не так скоро, как мне бы хотелось.
И не потому, что я не старался. Я был хорошо осведомлен о полулегендарных традициях европейской аристократии, в том числе об одной из самых сомнительных – использовании служанок для альковных утех. И мне очень нравилась одна из наших горничных.
Ее звали Лючия. У нее была экзотическая внешность – причудливая смесь восточных и южноитальянских черт: темные курчавые волосы, пухлые губы, великолепные белые зубы. И от нее чудесно пахло, учитывая то количество мыла, что она использовала в душе, как мне один раз удалось подглядеть.
Однажды, когда Лючия застилала постели, я недвусмысленно обозначил свои намерения и не встретил сопротивления. На ней была традиционная форма горничной: белый фартук, белая наколка на волосах, черное платье… Мне удалось расстегнуть платье и начать исследовать заповедную территорию под ним, когда в комнату вошли мама и Зборомирский.
Реакция мамы была вполне ожидаемой, она вела себя так, как будто я не раздевал, а расчленял бедную горничную. Она впала в неистовство и кричала, что я свинья, как и мой отец. Сексуальный маньяк! Зборомирский пытался ее утихомирить: «Графиня, графиня, успокойтесь. Ничего страшного не произошло, ничего страшного».
Но мама успокаиваться не желала. Она прогнала горничную, отослала меня в мою комнату, последовала туда за мной и велела встать на колени и молить бога о прощении. Для меня это было огромным унижением, и я не смог удержаться от слез, как ни старался. Думаю, именно с этого момента я начал выходить из-под маминого влияния. Я стал жить своим умом, который подсказывал мне, что никакого чудовищного преступления я не совершил.
После ухода мамы меня навестил Зборомирский. Он присел ко мне на кровать и погладил по голове. «Не плачь, Олег, – сказал он. – Такие вещи случаются, это абсолютно нормально. И со мной такое было».
И этот добрый человек, покуривая сигарету в мундштуке, стал спокойно разбирать ситуацию с точки зрения этикета. Мои порывы были естественной частью моего взросления, но не следовало делать их объектом горничную. Хорошо поставленным голосом он продолжил объяснять мне все тонкости надлежащих отношений хозяев и слуг.
Полковнику удалось убедить маму не увольнять горничную, и при виде Лючии я каждый раз страдал от неудовлетворенных сексуальных желаний, пока в один прекрасный день не узнал, что она встречается с почтальоном. Все мои чувства к ней исчезли моментально.
Этот случай стал лебединой песней Зборомирского в нашем доме. Вскоре он уехал в Швейцарию и не вернулся. Он встретил там женщину, на которой женился. Я хорошо помню наше расставание. «Прощай, Олег, – сказал мне он. – Я хочу, чтобы ты всегда помнил старую русскую пословицу: жизнь – это большой пирог с дерьмом, и каждый день нам приходится съедать по куску». Я до сих пор скучаю по полковнику Зборомирскому.
В школе у меня все еще были трудности, особенно с математикой. Я учился в лицее Галилео, частной школе для мальчиков с очень высокими образовательными стандартами. Это было классическое образование в буквальном смысле слова. Упор делался на изучение греческого, латыни и заучивание наизусть текстов античных классиков. Способностей к зубрежке у меня не было, равно как и желания ею заниматься.
Мама наняла репетитора по имени Беппе Донати, лучшего из учителей, которые когда-либо у меня были. У этого выпускника Флорентийского университета было лицо как с полотен мастеров Возрождения – с голубыми глазами и длинным носом, стройная фигура, потемневшие от постоянного курения зубы и романтический склад ума. Донати меня проэкзаменовал и предложил маме: «Графиня, давайте проведем эксперимент. Вы забираете мальчика из школы, и я за год пройду с ним трехгодичную программу. Будем заниматься по восемь часов в день. Через год он сдаст выпускные экзамены и будет зачислен в университет».
Донати обладал интуицией и понял, что я готов принять вызов. Методы обучения у него были своеобразные: когда он видел, что я устал от одного предмета, он переключался на другой. С греческого на латынь, с истории на геометрию. И мы с ним играли. У Донати было два деревянных меча, на которых мы устраивали поединки в парке. Он был Ахиллом, а я Гектором. Он задавал мне вопрос и, если я не мог ответить, наносил мне удар мечом, а если отвечал правильно, давал возможность нанести удар ему.
В результате я действительно через год сдал экзамены, но тут, признаться, мне повезло. Заучивать длинные тексты наизусть у меня не особенно получалось, а часть экзамена состояла в том, что надо было на память продекламировать сто строчек из Данте, Цезаря или другого классика. Я начал: Omnia Gallia est… Прочитав десять строчек, я понял, что иссяк. К моему счастью, экзаменатор за день подустал и был увлечен разговором со своим коллегой. Поэтому я снова и снова повторял те же строчки, пока он не махнул рукой и не сказал: «Достаточно, по крайней мере, у вас хорошая память».
В это время я сдал и другой, важный для меня и по сей день экзамен, для чего мне тоже понадобилась помощь профессионального репетитора. Во Флоренции тогда было два борделя – Саффо и Ла Рина, – которые были образовательными заведениями и своего рода клубами для молодых людей из хорошего общества. Обслуживали они и видных людей города, включая мэра. (В маленьких городках даже священники могли иногда заглянуть на чашку кофе.) Можно было зайти в заведение подобного уровня, чтобы поиграть в карты, выпить и просто пообщаться; интимные отношения с девушками, которые в неглиже фланировали по залу или томно возлежали на кушетках, не были непременным условием. В те дни итальянское правительство контролировало и выдавало лицензии всем борделям, регулярные медицинские обследования были обязательны. Позже, после принятия закона Мерлин[32], по которому закрыли все публичные дома, случаи венерических заболеваний участились в сотни раз. А тогда в борделях в основном работали крестьянские девушки и немного иностранок, все они были опрятны и некоторые – весьма привлекательны.
Моя инициация произошла в Ла Рине, борделе, названном по имени его хозяйки-гречанки, с которой следовало общаться с уважением, на равных. Интерьер заведения был соответствующий – мебель стиля рококо, везде портьеры и зеркала.
Я пришел туда вечером в компании пяти или шести друзей. За громкими разговорами и хвастовством я старался скрыть свою нервозность. Мне было семнадцать. Нам подали кофе, и девушки стали порхать рядом с нами, чтобы мы их разглядели. Приближался момент истины, я умолк и ушел в себя. Нам предстояло сделать выбор, а меня словно парализовало. Я просто не мог… не хотел обидеть никого из девушек тем, что не выберу ее. И тут одна из них (самая хорошенькая, по моему мнению) подошла ко мне и сама выбрала меня. Эту голубоглазую брюнетку звали Рамона. Она отвела меня в свою комнату, и… я так волновался, что у меня ничего не получилось.
Рамона была ко мне очень добра. Она сказала: «Не беспокойся, с каждым такое может случиться. Ты немного понервничал, постоянно об этом думал». Правда, но не вся: я нервничал сильно и был неумел. Рамона предложила мне: «Знаешь что, приходи ко мне завтра утром – бесплатно. Я тебя приглашаю».