Фрэнк. А тебе, Сэм, не кажется, что это ты явно мог что-то перепутать? Например, зов последнего ветра Дикого Запада и твой собственный разносящийся повсюду пердеж во время того, как тебе приходит в голову спустить балласт сраного дерьма в отхожем месте – ведь всем нам известно, что ты большой любитель испустить пар и делаешь это даже чаще, чем вдыхаешь этот сраный воздух?
Билли. Могу тебя успокоить, Фрэнк, сказав, что дышать этим сраным воздухом тебе осталось недолго. Но учитывая, что вы все у меня на крючке, я хотел бы узнать – например, у тебя, Сэм – как именно ты услышал зов последнего ветра Дикого Запада. Как это с тобой произошло? Давай же, приятель, расскажи, нам всем не терпится услышать подробности!
После слов Билли все внезапно, не сговариваясь наводят стволы на Сэма. Пауза. Все с опаской смотрят на храпящего Джо. Все понимают, что если начать стрельбу – может проснуться Тот, кто Спит. Все смотрят на Сэма. Сэму ничего не остается, кроме как начать свой рассказ.
Сцена 4
Рассказ Сэма о любви
Сэм. Я услышал зов последнего ветра Дикого Запада.
После того вечера, когда бедолага Джо посоветовал нам отойти от дел, на меня напала хандра. Я проспал три дня и три ночи, а потом встал и побрел в сторону известного заведения старой бестии Мэг, чтобы немного поразвлечься с одной из ее грязных шлюх. Всем нам известно, что у старой Мэг всегда имеется в наличии не просто множество отборных шлюх, а целая свора отъявленных чертовок, гребаная стая бестий, каждая из которых готова развеселить моего приятеля множеством способов, даже когда я сам не в настроении. Придя на место, я по обыкновению выбрал одну из молоденьких мексиканочек – вы же помните, что я люблю смуглых худышек, которые бьются об тебя и твоего приятеля как мешок гребаных костей. Так вот, когда я выбрал самую смуглую и уже готов был задать ей жару так, чтобы она еще несколько дней потом не могла бы сидеть на своей костлявой заднице – вдруг, не знаю что это со мной случилось, но мой приятель впервые меня подвел. Вот же дерьмо! – подумал я. Мой приятель меня подвел. Я решил, что дело в тощей шлюхе, и пнул ее под зад, и она с визгом вылетела прямо в открытое окно. Я крикнул старой бестии Мэг: «Эй, старая карга, что за дерьмо ты мне подкинула? А ну-ка приведи сюда что-нибудь погорячее – а то мой приятель совсем расстроится и тогда всему твоему тухлому заведению будет не до веселья». Она криво усмехнулась и привела мне свою новенькую – ту, что в последнее время пользовалась наибольшим успехом. Она была еще худее и костлявее первой, и я подумал, что ее-то я обязательно отмолочу до звенящего треска в ушах. Но что же за дерьмо – мой приятель и в этот раз отказался иметь с ней дело. Тут я разозлился еще больше, и вторая шлюха с визгом поспешила следом за своей подружкой прямо в раскрытое окно. Я решил, что, наверное, дело не в шлюхах, а в этой гребаной хандре, крикнул Мэгги, чтобы она принесла мне немного выпить. Старая бестия снова криво усмехнулась и принесла мне сразу три бутылки виски. Я влил их в свою прожженную гортань и тут же уснул. Я уснул так крепко, как может спать только новорожденный выблядок, насосавшись молока из набухшей сиськи своей раздобревшей мамаши. Я уснул и очнулся через три дня, попытался поднять свою задницу – и не смог. Я позвал старую Мэг, чтобы она помогла мне встать, но эта дряхлая старуха только усмехнулась, сказав, чтобы я посмотрел внимательнее – и что у меня парализованы обе ноги. Вот же сраное дерьмо! Пролежать в этой дыре трое суток и не иметь возможности унести отсюда свою задницу. Так я и пролежал двадцать лет на кровати в одной из комнат известного заведения. Каждый день я слышал из-за стен стоны и визги этих блудливых тварей, каждая из которых принимала за день от трех до семи изголодавшихся крепких парней. Но сам я не мог сдвинуться с места, а мой приятель и вовсе прикинулся мертвым. А эта чертова старуха каждый сраный день выносила из-под меня мое гребаное дерьмо.
И так прошло двадцать лет, и каждый день из этих двадцати гребаных лет я пролежал неподвижно, слушая визги и накладывая собственное дерьмо под себя.
И вот однажды, в один из осенних вечеров, поднялся сильный ветер. Поговаривали, что на нас идет торнадо. Стены этого сраного заведения содрогались, а черепицу срывало с крыши. Одну из шлюх ветром унесло прямо в небо, а все остальные подняли дикий визг, в котором уже ничего нельзя было разобрать. Вдруг в мою комнату вошла одряхлевшая еще больше за последние двадцать лет старуха Мэгги. Она с ухмылкой нависла надо мной, засунула свою костлявую руку мне в штаны и сказала: «Ну где твой Алмазный бык?» – и дико захохотала. И тут я ощутил, что мой приятель впервые за двадцать лет зашевелился, хотя старуха была мне отвратительна – ведь ей было без малого девяносто семь лет. Но моего приятеля это не смутило. При этом ногами я по-прежнему не мог шевелиться. Мои ноги и руки были неподвижны, но это не мешало моему приятелю нагреваться и становиться все тверже. А шлюхи все визжали, и ветер сносил черепицу с крыши так, что сквозь нее уже было видно темное небо, в котором закручивались клубы пыли и грязи. И тут старая бестия запрыгнула на меня и начала скакать так резво, что дала бы фору любой молоденькой мексиканочке. Она смеялась и повторяла: «Ну где твой Алмазный бык? Где твой бык, ковбой?» А шлюхи все визжали, и ветер уносил одну за другой, одну за другой прямо в темное небо – это было видно сквозь оторванную крышу этого чертова заведения.
Вдруг ветер резко стих. Мэгги испустила хриплый стон и забилась в агонии. Она испустила дух прямо сидя на мне. Старая шлюха умерла сидя на моем приятеле.
И тут я понял. Я понял, что это и есть зов последнего ветра Дикого Запада. Он пришел за мной, этот ветер, пришел за мной после двадцати гребаных лет. Я резко скинул старуху на пол и встал. Встал обеими ногами, как будто и не было этих гребаных двадцати лет. Я встал и пошел сюда, в таверну к Джо. Потому что отчетливо понял, что последний ветер позвал меня. Я понял, что последний ветер Дикого Запада позвал меня сюда.
После рассказа Сэма все внезапно, не сговариваясь наводят стволы на Билли. Пауза. Все с опаской смотрят на храпящего Джо. Все понимают, что, если начать стрельбу – может проснуться Тот, кто Спит. Все смотрят на Билли. Билли ничего не остается, кроме как начать свой рассказ.
Сцена 5
Рассказ Билли об аде
Билли. Я тоже услышал зов последнего ветра Дикого Запада.
В тот вечер, когда мы все разошлись, когда мы разошлись на все четыре стороны, на меня – так же, как и на тебя, Сэм, – напала эта гребаная хандра. Я понял, что ничего не могу с ней поделать, и погнал свою лошадь со всей силы вперед. Вперед, быстрее, я бил и бил своего скакуна, пинал его бока до крови, хлестал его все сильнее – он ржал и визжал, как гребаная свинья, но я продолжал бить, хотя это был мой боевой скакун, с которым мы прошли немало заварушек. И если раньше за своего скакуна я готов был положить кучку добрых малых, то сейчас я хлестал его изо всей силы и он визжал, как грязная свинья, визжал, пока его ноги не подкосились прямо на бегу – он издал последний визг и упал, обессилев. Тогда я сказал своему скакуну – ну что, приятель, кажется, ты свое отскакал. Он посмотрел мне прямо в глаза, и я высадил целую обойму в его рыжую лошадиную башку. Вокруг уже поджидала пара стервятников, и как только я прикончил свое животное, сразу же слетелась целая стая их приятелей-падальщиков. Я пожелал им приятного ужина и пошел дальше своим ходом. Я долго шел прямо, вперед, нет, я не шел – я бежал вдоль скал и каньонов, по колено в песке, и лицо мне обжигал ветер, а изнутри меня пожирала хандра. Я готов был прикончить любого, кто встретится мне на пути. И если мне попадался дикий койот или еще какая-нибудь поганая животная тварь, я без раздумий всаживал в него пулю, после чего хандра ненадолго отпускала меня, но потом возвращалась с удвоенной силой, как будто мне в грудь медленно вжималась огромная каменная глыба. Несмотря на то что силы меня покидали, я бежал все быстрее, как дикий бизон бежит по бесконечной прерии. Силы становилось меньше, а скорость все больше – меня гнала хандра, она уже почти целиком меня заполнила изнутри, как плавящийся свинец. Я всегда был запаслив и носил с собой большое количество патронов. Я стрелял во всех, кто попадался на пути: трусливых койотов и сливавшихся с песком оленей, диких гусей и вонючих скунсов – этих прожорливых и жадных тварей. Я бежал по прерии, как дикий бизон, неся смерть и паля во все живое. Я бежал, бежал, пока меня не сбило с ног стадо бизонов. И тут я упал. Я упал и понял, что меня окружили. Меня окружило стадо огромных буффало. И еще я понял, что у меня остался ровно один патрон. Прямо мне в глаза смотрел самый старый в стаде бизон, весом в полторы тонны, не меньше. Его огромные кровяные глаза смотрели на меня сквозь седую шерсть и ничего не выражали. Все стадо замерло в ожидании. И я понял, что мой последний патрон предназначен для меня самого. Я посмотрел в глаза старому бизону и дико засмеялся. Я смеялся и кричал: «Хер тебе! Хер, хер тебе, гребаное животное! Хер тебе, бычья голова! Хер тебе!» Я смеялся и кричал это ему. И только тогда хандра отпустила меня. Старый бизон смотрел на меня неподвижно, а хандра отпустила меня. Я смеялся и кричал: «Хер тебе, гребаная туша! Хер тебе, гребаное животное! Хер тебе, сраный бизон!» – и выстрелил себе в башку.
Я выстрелил себе в башку и сразу же ощутил на себе языки пламени – это была уже не прерия, это был гребаный огненный котел, а вокруг был запах гари и горящего мяса. Да это же гребаный ад! – сразу понял я. Это же гребаный чертов сраный ад. Вокруг меня громоздились черти, и у каждого была горящая огненная плеть. Они хлестали меня так же, как я еще недавно хлестал своего скакуна, эти гребаные черти хлестали меня своими чертовыми огненными плетьми. А я кричал им: «Хер вам, хер вам, гребаные адские черти, да идите вы на хер, идите вы к черту, провалитесь сами в ваш сраный ад!» Черти жгли меня своим адским пламенем, но я не горел. Вокруг меня копошилось еще несколько добрых малых, таких же негодяев, как я. Я видел, как они постепенно плавились в огне, плавились и орали от страшной боли – сначала плавилась их одежда, потом кожа, подкожный жир и кости, и в конце концов от них оставалась только вонючая гарь. Но я не горел. Я не плавился и не горел в этом гребаном аду. Огненные языки лизали мою задницу, я чувствовал адскую боль, но я не горел. «Хер вам, хер вам, гребаные адские черти! – кричал я. – Подавитесь своими сраными плетьми! Обосритесь своим адским пламенем! Сожрите, высрите и выблюйте свои сраные плети! Ваш ад – гребаное сраное говно! Хер вам, хер вам, адские выблядки! Сваритесь сами в вашем сраном котле! В вашем сраном гребаном оранжевом котле дерьма!»
Двадцать лет вот так жгли меня эти гребаные выблядки, двадцать лет они хлестали меня своими плетьми, но я не горел. Я не горел, а кричал им – хер вам! Вы не черти, а кучка сраного вонючего сброда! Вы сраная блевотина, вы вонючее дерьмо! Хер вам! Хер вам! Хер вам! Хер вам! Хер вам!
И вдруг я почувствовал сильный пинок под зад. Моя задница была и так уже качественно исполосована сраными огненными плетьми за последние двадцать лет, но это было какое-то новое ощущение. Я почувствовал, как мне дали смачного пинка под зад, и я полетел. Полетел прямо из гребаного сраного ада и вновь оказался посреди прерии, там, где двадцать лет назад я оставил стадо бизонов, но сейчас бизонов уже не было.
Я лежал посреди прерии, сильный ветер обдувал мою обожженную задницу, и я подумал – не иначе как сам дьявол потерял надежду сжечь меня своим сраным огнем и выпнул прямо из своего гребаного ада, дав смачного пинка под зад. Хер вам, хер вам, черти, подумал я. Хер вам, сраные ублюдки. Я лежу тут, и мою задницу приятно обдувает освежающий сильный ветер. Хер вам, куски дерьма. Я отчетливо слышу зов последнего ветра Дикого Запада.
После рассказа Билли все внезапно, не сговариваясь наводят стволы на Джесси. Пауза. Все с опаской смотрят на храпящего Джо. Все понимают, что если начать стрельбу – может проснуться Тот, кто Спит. Все смотрят на Джесси. Джесси ничего не остается, кроме как начать свой рассказ.
Сцена 6
Рассказ Джесси о добре
Джесси. В тот вечер, когда мы разошлись, на меня напала хандра.
Обычно в таких случаях – когда я начинал немного хандрить – мне достаточно было снести пару голов каких-нибудь проходящих мимо кретинов или избить до полусмерти какого-нибудь жалкого неудачника. В этот раз хандра была особенно сильной. Я отправился в таверну Спенсера, что находится в двух милях от таверны Джо, решив наконец-таки выбить остатки мозгов из этого болвана, который там обычно разливал свой отвратительный виски. Вы все знаете это место. Помните, мы наведывались туда пару раз и оба раза неслабо там почудили, напоследок выбив глаз хозяину.
Но когда я его увидел, я почему-то вдруг произнес: «Ну что, Спенсер, как твои делишки? Не хворает ли семья?» Он вздрогнул, решив, что я издеваюсь, и грубо ответил: «Семья семьей, а ты иди своей дорогой, кретин». Обычно на такие речи я даже не отвечаю, а сразу сношу башку вообразившему, что может говорить такое безнаказанно. Но тут, не знаю почему, я вдруг сказал примирительно: «Да ладно, Спенсер, старина, расслабься и налей мне лучше пару стаканчиков твоего дерьмового напитка». Он оторопел, решив, что я что-то задумал и явно собираюсь здесь неслабо пошалить. Я видел, что он был перепуган до смерти, но, собравшись с духом, взял ружье и сказал мне: «Если ты сейчас же не выйдешь отсюда, дерьмовый ублюдок, я проделаю в тебе столько дыр, что ты станешь похож на кухонное сито, которым моя жена просеивает гребаный овес!» Обычно такие фразы я даже не дослушивал до конца. Должен признаться, что это была первая настолько длинная гребаная фраза, которую я услышал в своей жизни, не размозжив голову говорящему. Но тут, опять же не знаю почему, я произнес следующее: «Послушай, Спенсер, старина, я понимаю, что ты раздражен, но хочу признаться тебе, что ты просто счастливчик и на редкость удачливый малый, что тебе довелось жениться на такой красотке, которая настоящая чертовка, и тебе завидует каждый, кто видит вас вместе, да и ведь еще и она родила тебе двух таких славных юрких сорванцов». После этих слов Спенсер разволновался еще больше, он явно не знал что и думать – ведь я не из тех малых, что решают дела с помощью разговорчиков. Старик дрожал от страха и наполнялся яростью. «Уноси отсюда свои вонючие ноги, пока я не отстрелил нахер пару твоих тухлых яиц!» «Черт возьми! – подумал я. – Да этот кусок дерьма явно слишком много о себе возомнил!» Но в ответ я лишь улыбнулся ему, как старый приятель, и сказал примирительно: «Ты и впрямь славный малый, Спенсер, где еще как не в твоей таверне можно услышать столько крепких словечек».
«Это все эта чертова хандра, – думал я. – Ведь я всегда был готов размазать по стене мозги любого засранца, который мне чем-либо не приглянулся, а тут я веду себя как гребаный добряк». Я и правда не понимал, что со мной происходило. Вместо ярости и злобы во мне бурлила эта гребаная доброта, мне хотелось мириться с каждым и с каждым ублюдком стать добрыми приятелями. Я смотрел на этого мелкого подонка Спенсера и улыбался как кретин. Я улыбался как дешевая шлюха, я улыбался как гребаный добряк.
И тут в Спенсере что-то резко переменилось. Похоже, что он понял, что я спятил. Он понял, что я спятил и я стал гребаным добряком. Его перекосила усмешка.
Спенсер сказал: «А сейчас ты встанешь на колени и вылижешь мои вымазанные в навозе ботинки своим поганым языком». Я покорно подчинился ему, не переставая улыбаться как гребаный добряк и периодически повторяя: «Спенсер, старина, ты и впрямь славный малый, мне чертовски повезло свести с тобой знакомство».
После того как ботинки были вычищены, Спенсер позвал двух своих сынков – сучьих выблядков – и сказал им: «Смотрите, парни, теперь у вас есть живая игрушка». И эти маленькие подонки стали играть со мной в игру, которую они назвали «расколи себе башку»: заставили меня с разбега биться головой об острый угол деревянного столба, стоявшего посреди таверны их папаши, пока из глаз у меня не пошла кровь, тогда они переключились на игру «догони свою лошадку»: привязали меня к ноге старой хромой клячи, которая уже еле передвигалась, и прижгли ей задницу раскаленным куском железа – она рванула, как молодая кобыла, и протащила меня за собой добрых полторы мили.
Во время третьей игры, которую они назвали «разуй уточку», я чуть не испустил дух, но продолжал улыбаться как гребаный добряк и периодически говорил им: «Все-таки вы горячие парни – и мы с вами сегодня неплохо повеселились».
Так прошло двадцать лет. Маленькие ублюдки подрастали, а их игры становились все жестче взрослее. Каждый мой день приносил мне новые мучения и длился мучительно, как целые двадцать лет, но с моего лица не сходила легкая улыбка, и я не переставал быть гребаным добряком.
Но наступил день, когда к играм своих подросших сыновей присоединился сам Спенсер. Эту игру старик назвал «Завтрак в таверне у Спенсера», и по ее замыслу они должны были подвесить меня за ноги, слегка подкоптить на костре, а затем отрезать мне яйца и поджарить их на сковородке в томате, смешав с потрохами, подаваемыми к завтраку. Ублюдочные переростки уже были полны азарта и потирали свои ручонки от нетерпения, а старик Спенсер недолго думая привязал меня головой вниз прямо над разгорающимся костром.