Для нас ты была непостижима, Элисон. Мы пытались разгадать твои мотивы, отношения с отцом, реакцию на насмешки и провокации. И несмотря на то, что все эти годы мы довольствовались домыслами о твоей жизни, теперь хотим знать правду. Больше никаких загадок, Элисон.
Мы хотим знать, чувствуешь ли ты то, что чувствуем мы.
* * *
Мы знаем историю этого озера.
На Мельницах Любви нет места историям. Их некому рассказывать и некому слушать. Для нечисти не существует ничего, кроме строительства мельниц и поддержания их работоспособности. Лишь когда меня утащили в холодную могилу, названную жизнью, – вырвали из множественности и обрекли на единичность, – лишь тогда я впервые встретилось с этим понятием.
Но я узнало его не от твоего отца, который так и не простил меня за то, что я не было его женой. Своими делами он занимался в тишине. Я узнало это понятие после его смерти, когда он сидел наверху, откинувшись на спинку стула подобно мертвому королю, его голова извергалась пеплом снов, и призрачные потоки того, что делало его человеком, изливались наружу, словно продолжительный выдох. Они были прекрасны, Элисон, и то, что ты не могла их видеть, – настоящая трагедия.
История озера обрушилась на меня дождем из пепла сразу после того, как ты ушла. Не знаю, вычитал он ее в какой-то книге или придумал. Не знаю, верил ли он в нее сам. История гласит, что когда-то, в первые дни вашего рода, задолго до того, как вы получили власть над миром, по этим холмам бродил ангел. Людям он казался великаном из вихря глаз, крыльев и когтей, и был настолько зловещим и чуждым, что вы не могли вынести его вида. Стоило ему появиться, как вы в ужасе разбегались. Считается, то был один из последних ангелов, присоединившихся к мятежу Утренней Звезды. Он прибыл с опозданием, и его встретили лишь запечатанные врата Ада. Так и бродил он по земле одиноким изгнанником обоих царств, пока отверженность не стала непосильной ношей. Тогда ангел нашел глубокое озеро – это самое озеро, Элисон, – и уснул на дне, и сон его будет длиться до конца времен.
Не знаю, правдива ли эта история. Но в ней я находило утешение. Пока у меня была история, я чувствовало себя не так одиноко. В конце концов, эта история об Утренней Звезде и напоминание о Нем, хоть и совершенно незначительное, вызвали во мне лавину красоты. Я ощутило страшную тоску по дому и труду. Но, ощутив эту тоску, я поняло, что милость Утренней Звезды все еще со мной. Боль тоски есть высшее наслаждение в Аду.
Твой отец задавался вопросом, не является ли этот город и все его жители просто сном, вымыслом, созданным ангелом и призванным составить ему компанию. Когда-то я бы посмеялось над этой мыслью и сказало, что если бы ангел желал компаньона, то никогда бы не стал мечтать о существе, подобном тебе.
Но теперь мы думаем по-другому.
* * *
В ту ночь ты пришла со мной поговорить. Ты приготовила ужин в микроволновке, спустилась с тарелкой в подвал и села есть за стол отца. Ты не включила свет и сидела в тусклом зеленом мерцании, исходящем от бочки, слушая тихое шипение приемника. Поначалу ты не удостоила меня вниманием, но твое присутствие стало приятным сюрпризом и помогло рассеять мое одиночество. Сама того не сознавая, ты совершила благодеяние.
– А мне здесь нравится, – сказала ты, покончив с ужином. – Я здесь будто на дне океана. Неудивительно, что папа сидел здесь все время.
– Я не знаю, что такое океан, – сказало я.
– По сути, это то же озеро, только больше.
– Насколько больше?
– Настолько, что покрывает почти весь мир. Даже если ты из Ада, как можно об этом не знать?
Одна мысль об озере настолько большом, что оно покрывает почти весь мир, снова пробудила во мне тоску. Я никогда не знало, что могу тосковать по тому, чего никогда не видело. В моей жизни был лишь труд, твердая земля, скрученные кости, розовые клубы дыма, поднимавшиеся от наших мельниц, и полосы света на небесной дымовой завесе из розоватого пепла. Не было никаких океанов. Или озер. Или мечтаний о других местах.
Я никогда не интересовалось, над чем мы трудились.
– Мне много чего неизвестно об Аде. Я работало на Мельницах Любви. Это все, что я знаю.
Ты покачала головой и едва улыбнулась.
– Уж поверь, если тебя сюда притащил мой отец – ты из Ада. Это что-то вроде его фишки.
– Как скажешь.
Ты отодвинула тарелку, взяла в руки один из блокнотов отца, откинулась на спинку стула и начала листать его с показным безразличием.
– Так он говорил с тобой о маме?
– Он не разговаривал со мной.
– Не с тобой одним.
Ты покачала головой, раздумывая над словами.
– Она хотела бросить нас, понимаешь? Ей было плевать.
Ты скрестила руки на столе и опустила на них голову, отвернувшись от меня.
– Кажется, он очень любил ее, – сказала ты и надолго замолчала.
Я слышало, как ты всхлипнула, и поняло, что ты плачешь. Слезы – еще одно проявление любви. Кажется, я узнало все ее удивительные грани. Та, что испытывала ты, была похожа на мою, – жажда, которую нельзя утолить. Та, что испытывал твой отец к матери, была иной – с крючками.
Вскоре ты подняла голову и посмотрела на меня.
– А вообще я спустилась, чтобы узнать, как отправить тебя домой. Ведь всё здесь, в блокноте. Но не знаю, получится ли. Вдруг случайно убью. Так что у тебя есть немного времени насладиться жизнью, потому что я собираюсь подняться наверх, напиться, а потом вернусь сюда и попробую.
Я не знало, как понять эти слова, поэтому промолчало. Единственным примером смерти был твой отец, и его смерть, как мне казалось, ничуть его не изменила. Разве что ограничила передвижение. В конце концов, он все также сидел в кресле над нами, выплескивая в воздух нерастраченные мысли. Другая возможность – вернуться домой – была слишком прекрасна, и верилось в нее с трудом.
– А затем я совершу один из папиных ритуалов.
– Что это значит?
– Я просматривала его блокноты. Не так уж все и сложно. И раз он совсем недавно умер, возможно, я смогу его вернуть. Может, он не успел далеко уйти.
– Я не понимаю. Тебе ведь было плевать.
– Мне и сейчас плевать.
Вернулись слезы, но в этот раз ты даже не пыталась их скрыть.
– Мне плевать.
Даже отсутствие любви не мешало ей притягивать тебя своей чудовищной гравитацией. Твое искаженное болью лицо было прекрасно. В нем я увидело результат работы всей моей жизни. Дом полнился ею, Элисон. Любовью во всем ее величии. И порядком, которые она придала вашим жизням. И придает до сих пор.
Мысли твоего отца остывали, все реже долетая до меня, будто листья со старого, иссохшего дерева. Одна из них, величественная и синяя, проплыла мимо. Ты младше, сидишь на диване и смотришь с отцом телевизор. День выдался замечательный; ты устала, тебя разморило. Ты придвигаешься ближе и опускаешь голову на его плечо. Он отталкивает тебя. Ты извиняешься и отодвигаешься в другую сторону. Его поглощает стыд.
Он желал другого прикосновения, другой любви, от другого человека.
Пока я обдумывало эту мысль, ты спустила жидкость из бочки. Передо мной разверзлось дно, и я побежало по узкому желобу диким зеленым потоком, скользя в темноте несколько сбивающих с толку минут, пока не выплеснулось из конца водопроводной трубы, полетело по чистому воздуху и приземлилось в теплом озере, растворяясь в воде.
Я словно пробудилось. Это могло быть только пробуждением.
Я видело звезды на небе. Я чувствовало дуновение ветра и тягу корней Чертовой Ивы, всасывающих меня. Я ощутило земляное дно под собой и огромное, медленно бьющееся сердце того, что было погребено под холодным илом.
Я есть озеро. Ты сотворила меня заново.
* * *
Джоуи встретил тебя под ивой. Он был зол и напуган, но гордо верил, что ты пожалела о своем отказе и теперь в конце концов прибежала к нему. Он пришел не один – хотел, чтобы ты заплатила за нанесенную обиду, поэтому позвал двух друзей. Они сидели в кустах в паре метров от вас и должны были фотографировать, как ты раздеваешься, чтобы потом раздать фото в школе. Джоуи намеревался отомстить.
Ты ждала его под ивой. Расстелила покрывало для пикника и зажгла полдюжины свечей, чьи огоньки дрожали в прохладном ночном воздухе. Холодное и высокое небо усыпали звезды. Ты села в середину покрывала, поджав под себя ноги, и взяла в руки стакан виски. Увидев это, Джоуи остановился. Он подумывал вернуться и отослать друзей домой.
Но слишком боялся тебя, поэтому не сделал этого.
Он остановился у края покрывала и замер.
– Садись, – сказала ты.
– Ты что, пьяная?
– Чуть-чуть.
– Начала без меня? Нечестно.
– Садись уже и догоняй.
Он опустился на колени и придвинулся к тебе. Ты протянула ему бутылку, и он взял ее. Ты позволила ему закинуть голову и сделать щедрый глоток, а потом аккуратно всадила нож между ребер. На мгновение ты задержала его, крепко сжимая рукоять.
– Ау!
Он смотрел на твою руку и с трудом мог поверить в происходящее. Все произошло внезапно, как укус осы.
– Ах ты сука! Всадила в меня нож!
Ты вытащила нож, будто пробку из бутылки вина: кровь хлынула и Джоуи начал заваливаться вперед, выставив одну руку перед собой, а другую прижимая к боку. Невероятной свирепости боль пронзала все его тело.
– Что происходит? – произнес он, и его голос был слабым, как у ребенка, которым он, в сущности, еще являлся.
Я наблюдало за твоей реакцией. Ты побледнела, но не выказывала никаких эмоций.
– Помоги, – сказал он.
Из ближних кустов донесся шорох, и ты взволнованно обернулась. Два друга – должно быть, два мальчика, с которыми видела Джоуи в школе, – неуверенно выползали из укрытия. Один из них держал телефон.
– Чувак, с тобой все нормально?
Ты встала; с ножа в твоих руках капало.
– Думаю, надо вызвать скорую, – сказал Джоуи, и от страха его голос стал выше.
Глупые мальчишки не стали его слушать и бросились вперед. Один из них упал рядом с Джоуи, другой, окаменев от шока, начал кричать и осыпать тебя грязными ругательствами. Ты не обращала внимания. Ты следила за деревом.
Холодный язык огня выполз из-под корней и обвился вокруг ствола. За ним последовали другие. В одно мгновение Чертова Ива вспыхнула бело-зеленым пожаром, не источающим тепла, но наполняющим долину странным сиянием. Я почувствовало, как то, что спало под толщей ила, всколыхнуло мои воды. С каждым ударом его сердца огонь распалялся.
И ты обратилась к нему:
– Верни его. Пожалуйста, верни! Я сделаю все, что захочешь. Я убью их. Я убью их всех.
Тогда я поняло, что ты обращаешься к Утренней Звезде. Твоя неутолимая жажда, Элисон, пустота в твоем сердце и любовь, оставшаяся без ответа, – это молитва к Нему. Вся твоя жизнь восславляет Ад.
Думаю, тогда я – именно я – впервые влюбилась.
– Я не знаю, что мне делать, – сказала ты.
Ты не могла вернуть отца. Какое бы колдовство ни было подвластно ему, оно не подчинялось тебе. Ты положила начало, но не знала, как сделать следующий шаг. Через несколько мгновений эти мальчишки принялись бы за тебя, и я даже не могло представить, что из этого бы вышло.
Ты не услышала ответа Утренней Звезды, но услышала его от меня.
Я не могло говорить с тобой без преемника. Мне пришлось тебе показать.
И Джоуи мне в этом очень помог. Он лежал, задыхаясь, на покрывале, прижав к ране руку друга. Каблук его левого ботинка покоился в воде. Оставалось лишь утянуть его. Все произошло быстро, так просто. Я стало озером, растворилось в воде, подобно дыханию в воздухе. Я вливало себя в его глаза и горло. Я наполнило его как сосуд. А затем с его помощью я утянуло друга, которого тоже наполнило. За считаные мгновения утянуло всех троих. Я чувствовало, как во мне искрятся их жизни. Впервые с тех пор, как прибыло сюда, я снова познало общий разум и перестало быть одиноким. Так началось чудо, которым ты одарила наш город.
Мы стояли, тяжело дыша, на берегу, переживая новых себя. Взглянули друг на друга и устыдились новой близости, потоков знания, хлынувших в нас, всех низких тайн и желаний, внезапно вытащенных на свет. Но вскоре смущение рассеялось: между нами не может быть секретов, ведь все мы делим один разум.
Одну любовь.
Мы взглянули на тебя. И заговорили хором голосов:
– Элисон, подойди.
Твое лицо… Я не смогло распознать выражение. Очередной лик любви? Или нечто, что мне еще предстояло узнать?
– Кто ты? – спросила ты.
– Ты знаешь, кто мы, – ответили мы в унисон.
Ты развернулась и побежала. Твой отказ нас потряс. Мы ничего не понимали. Разве ты не этого хотела? Быть желанной? Любимой? Больше не быть одной?
Вскоре у разгоняющей тьму ивы начали собираться люди из города. Они присоединились к нам: поначалу неохотно – многих пришлось утащить в воду, чтобы я могло их наполнить, – но вскоре они были благодарны. К утру мы наполнили всех.
Мы решили взяться за работу. Ведь мы не знали ничего, кроме работы. Нас подхлестывали воспоминания о мельнице; многие из нас вошли в озеро, чтобы быть поглощенными работой. Она ломала и перестраивала конечности, насаживала кость на кость и туго натягивала между ними лоскуты кожи. Для каркаса первого колеса мельницы пришлось разобрать и объединить две сотни тел, а сколько еще предстоит сделать.
Как только солнце поднимается из-за гребня холма, мельница начинает вращаться в озере. Наш голос возносится в небо хором стонов. Мы тянемся к тебе, как тростник к небу. Почему ты не тянешься к нам, Элисон? Почему ты никогда не тянулась к нам, несмотря на все наши провокации?
Прежде мы знали нашего монстра. Теперь – нет. Мы смотрим на тебя десятками тысяч глаз, но не узнаем. Ты стоишь в доме у окна, и твой пустой отец все еще восседает позади тебя на кресле, как свергнутый король. Поток его мыслей остыл и утих. Ты смотришь на нас. Ты прижимаешь руки к стеклу. Ощущаешь ли ты наше тепло, как когда-то ощущало я?
Твое лицо меняется и принимает выражение, которое, как мы полагаем, что-нибудь нам расскажет. Но прежде, чем мы успеваем его прочесть, солнечный свет ударяет в оконное стекло и слепит нас блеском крошечной звезды в утреннем свете.
Черепушка
Джонатан Уормкейк, Преосвященный Упырь Хобс Лэндинга, встречает меня на пороге. Как правило, эту незначительную обязанность исполняли его слуги, но, полагаю, подобную честь я заслужил наличием сана священника в Церкви Червя. Ведь причиной тому определенно не могла стать наша с ним первая встреча, состоявшаяся пятьдесят лет назад в этот самый день. Сомневаюсь, что он вообще ее помнит.
Он любезно кивает мне в виде приветствия, а затем ведет по длинному коридору в заставленный тысячами книг огромный кабинет, чьи широкие окна выходят на Чесапикский залив, сверкающий золотом в лучах закатного осеннего солнца. Воспоминания об этом пути и кабинете отзываются болью в сердце. В последний раз я был здесь еще мальчишкой. Теперь я, как и мистер Уормкейк, совсем старик, жизнь моя подходит к концу.
Я потрясенно отмечаю, как годы отразились на нем. Казалось бы, удивляться нечему: мистер Уормкейк живет в этом доме уже сотню лет, и история его соседства с городом имеет документальные подтверждения. Но после смерти Девушки-Орхидеи в прошлом году он оставил светскую жизнь, и за это время облик его значительно изменился. Держится он также величественно, а наружность по-прежнему отличается опрятностью, но лета свисают с него как пальто не по размеру. Плоть на голове слезла, и волос – некогда самой большой гордости – больше нет. Голый череп ярко мерцает в лучах заходящего солнца и взирает на мир пустыми темными глазницами: глаза давно ссохлись и обратились в пыль. Вид у него болезненный и уставший.
Справедливости ради стоит отметить, что впечатление это многократно усиливается присутствием четырнадцати детей в возрасте от шести до двенадцати лет, столпившихся в комнате. Червь предоставил им честь присутствовать на церемонии открытия Семидесятой Ежегодной Ярмарки Черепушек, вызвав в дом каждого из них через сны. Ввиду своего, по большей части, юного возраста дети не в состоянии понять всю важность этой чести и потому в нервном ожидании шатаются по огромному кабинету, переговариваясь и трогая то, что трогать им не положено.