Мобилизованная нация. Германия 1939–1945 - Колин Александр Зиновьевич 6 стр.


Родившийся в семье истовых католиков и сельских ремесленников, в 1914 г. Хозенфельд в свои 19 лет поступил по призыву на службу и находился на фронте до тяжелого ранения в 1917 г. В 1920-х гг. он с удовольствием влился в свободное товарищество молодежного движения Вандерфогель. Тут любовь к спорту подтолкнула его к вступлению в ряды нацистских штурмовиков и к проповеди их «современных» ценностей среди консервативных селян в своем Талау. Участие в партийных съездах в Нюрнберге в 1936 и 1938 гг. наполнило Хозенфельда могучим чувством мистического единства с немецким народом. Прогрессивный противник зубрежки и вбивания знаний в учеников в стиле традиционных католических преподавателей, он вместе с тем остался глубоко религиозным и в 1938 г. тревожился из-за атак на церковь со стороны радикалов в нацистском движении. Вильм Хозенфельд вполне заслуживал права называться человеком глубоких и противоречивых убеждений.

В ту роковую пятницу 1 сентября Хозенфельд писал письмо сыну и чувствовал, будто вернулось лето 1914 г. Как и тогда, теперь Германии снова навязывали войну, причиной которой служило британское «окружение»; он не сомневался, что и при любом другом режиме все закончилось бы «конфликтом с А[нглией]». «Сегодня судьба правит нами, – писал Хозенфельд. – Вожди есть лишь фигуры в руке Всевышнего и выполняют Его волю. Все домашние идеологические и политические разногласия должны отступить на задний план, и каждый должен быть немцем, чтобы сражаться за народ». В письме эхом отдавались слова кайзера, сказанные двадцать пять лет тому назад, что он не видит «никаких партий, а только немцев»[47].

Йохен Клеппер думал так же. Настолько же антифашист, истовый протестант и пруссак, насколько Хозенфельд нацист и католик из Гессена, Клеппер не ждал ничего хорошего от новой войны. «Все страдания немцев в Польше, ставшие причиной войны, – считал он, – сторицей отольются евреям в Германии». Все еще хорошо помнивший еврейский погром всего каких-то десять месяцев назад, он всерьез тревожился за жену еврейку и падчерицу. За месяц до того по настоянию Йохена Иоганна крестилась, а брак их был освящен церковью. В попытках защитить ее он выбрал современный храм-памятник Мартину Лютеру в Мариендорфе с портретами и бюстами не только Лютера, но и Гинденбурга и Гитлера в церковной прихожей. На восьмистах терракотовых плитках на нефе нацистские мотивы чередовались с христианскими, тогда как член гитлерюгенда, штурмовик и солдат втроем поддерживали амвон. Клеппер снискал известность в 1937 г. из-за написанного им романа, прославлявшего основателя династии Гогенцоллернов короля Фридриха Вильгельма I; при всей ее кальвинистской прямоте, выставлявшей прусский род в качестве славного образца, книга превратилась в обязательное чтение в среде офицерского корпуса и вызывала раздражение у многих нацистов. Роман сделал Клеппера вхожим в консервативные круги, где охотно не замечали его «неудачный» еврейский брак, и обеспечил некоторую степень защищенности. Несмотря на все скверные предчувствия и мрачные предзнаменования, Клеппер ничуть не сомневался в справедливости притязаний германских властей на Данциг и в необходимости связать его с территорией рейха через «польский коридор»: «Немецкий Восток слишком важен для нас, чтобы не понимать того, что решается там сейчас». Йохен и Иоганна ждали и боялись грядущего, чувствуя себя заложниками собственной лояльности: «Мы не можем желать крушения Третьего рейха из-за обид, как многие. Это совершенно невозможно. В час внешней угрозы мы не можем уповать на бунт или переворот»[48].

1 сентября 1939 г. никто не выходил на патриотические марши, не собирался на массовые митинги, как в августе 1914 г. Улицы выглядели зловеще пустынными. Резервисты прибывали на сборные пункты; гражданские лица занимались делами и словно бы погрузились в себя. Редакция Deutsche Allgemeine Zeitung почувствовала себя обязанной прокомментировать происходящее, высказавшись в том духе, что-де все ждали, «как будут развиваться события в следующие часы и дни». У себя в пригороде Николасзее Йохен Клеппер читал статью и удивлялся: «Как могут люди относиться к войне без энтузиазма, так безразлично?!» Похоже, население затаило дыхание, ожидая реакции британцев и французов на немецкую «контратаку» против Польши. Многие полагали, рассуждая подобно тому же Гитлеру, что западные державы вряд ли станут воевать из-за Данцига, коль уж отдали Судетскую область. Тем не менее страх повторения кошмара Первой мировой словно бы висел в воздухе[49].

Ближе к исходу дня зазвучали сирены воздушной тревоги в Берлине, где молодой фотокорреспондент, 27-летняя Лизелотта Пурпер, прибивала к рамам маскировочную бумагу. Захлопнув окна и двери, она вместе с соседями поспешила спуститься в сырой, пахнущий картошкой подвал дома. Там они сидели и ждали, многие со следами слез на лицах; молодая мать прижимала к себе младенца трех недель от роду. Лизелотту напугали сирены, и она написала своему парню Курту, что их вой «пробуждает глубоко засевшие детские страхи». Ее сосед испанец, как всегда элегантно одетый в пальто и шляпу, пришел слегка переваливаясь, обмотав голову сырым полотенцем на случай применения газов. Скоро прозвучал отбой тревоги. Позднее Лизелотта узнала, что польские самолеты углубились в воздушное пространство Германии на 15 километров. Пока весь многоквартирный дом всерьез готовился к авианалетам, она остро чувствовала, как сильно изменилась ее жизнь всего за несколько дней: всех знакомых военнослужащих призвали в действующие части. Девушка решила пойти добровольцем в Красный Крест[50].

У себя в пригороде Йохен Клеппер тоже слышал сигнал тревоги и, ложась в постель, рассудил, что бомбардировщики прилетят ночью, но, измотанный страхами за Иоганну и Ренату, спал крепко. Он подумал, что жена «вновь выглядит так же плохо, как в ноябре», после погромов. Они тянулись друг к другу, старались сплотиться и поддержать один другого, а его падчерица Рената была «особенно ласковой». Проживавший в Дрездене специалист по французской литературе XVIII столетия Виктор Клемперер точно знал, что его не призовут: ему уже исполнилось пятьдесят восемь, а кроме того, в 1935 г. расовые законы освободили ветерана Первой мировой от обязанностей гражданина. Будучи евреем, в первую неделю войны он ожидал расстрела или посадки в концентрационный лагерь. Вместо того он вдруг отметил, что «травля евреев» в прессе довольно быстро утихла. Когда два дружелюбно настроенных полицейских пришли обыскивать квартиру, они даже участливо осведомились у Клемпереров: «А что же вы еще не за границей?»[51]

Проведя неделю в пути из Фленсбурга, в пять утра 3 сентября 26-й пехотный полк наконец перешел германско-польскую границу. Вскоре после полудня его солдаты проходили через первые брошенные села, встречали много заминированных мостов и тяжело продвигались по сухому, желтому песку. Грузовики вязли в нем, лошади уставали тянуть повозки, а Герхарду M. часто приходилось тащить на себе велосипед. Велосипедист-связной – очень подходящая работа для 25-летнего пожарного, чьи родители владели во Фленсбурге магазином по продаже велосипедов. Шло первое воскресенье войны[52].

5 сентября Герхард M. и его товарищи из Фленсбурга перешли старую, существовавшую еще до 1914 г. германо-российскую границу в Польше, и Герхард испытал острое чувство вступления в другой, не немецкий мир. Его поражала нищета жалко выглядевших гражданских поляков, беженцев, которые везли детей и скарб, кучами наваленный на крестьянские телеги с одной лошадью в упряжке. На окраине Калиша немцы впервые очутились под огнем, залегли и принялись стрелять в ответ из винтовок и пулемета. Понадобилось артиллерийское орудие, чтобы подавить польскую пулеметную точку на старой фабрике и поджечь здание. Герхард видел, как немецкие солдаты вывели из дома и согнали вместе дюжину польских гражданских – «проклятых снайперов», как отметил он в дневнике. Он так и не увидел, что с ними сделали, поскольку внимание его оказалось полностью поглощено проламыванием двери брошенной кондитерской лавки. Герхард острил в дневнике насчет того, как они «почистили магазин в кредит», прежде чем продолжить путь навстречу ночи[53].

3 сентября в Золингене доктор Август Тёппервин дремал в саду послеобеденным сном, когда его разбудили встревоженные голоса жены и соседа. Британское правительство объявило Германии войну. В пять вечера то же сделала и Франция. Старший преподаватель высшей школы в ранге гражданского чиновника с правом на государственную пенсию, Тёппервин тут же вспомнил об обязанностях гражданина и поспешил в местный военкомат записываться добровольцем, откуда его отправили обратно домой. В умах германских протестантов вроде него новая война немедленно будила воспоминания о национальной катастрофе 1918 г. На кону стояло нечто большее, чем просто политика. Немцы нуждались в искуплении греха революции и нанесенного самим себе поражения. Подбирая слова для первого с момента начала войны обращения к слушателям лекции по богословию, Тёппервин обратился за вдохновением к теологу Эммануилу Хиршу и выбрал в качестве темы лозунг, выбитый на латунных пряжках ремней немецких солдат: Gott mit uns – «С нами Бог»[54].

Официальная газета протестантской церкви откликнулась на события незамедлительно: «Так мы объединяемся в этот час с нашим народом в молитвах за фюрера и рейх, за весь вермахт и за всех, выполняющих свой долг перед отечеством в тылу». Епископ Ганновера воззвал к Богу: «Благослови фюрера, укрепив всех, кто несет службу народу в вермахте на суше, на воде и в воздухе, выполняя все задачи, что ставит перед ними Отечество». Епископ Майзер, побывавший за решеткой в 1934 г. за противодействие попыткам нацистов силком загнать баварских протестантов в единую церковь рейха, напомнил пасторам в Баварии, что война дала им возможность потрудиться на благо духовного обновления германского народа, для «нового сближения народа нашего и Бога, чтобы скрытое благословение нынешнего времени не было бы потеряно для нашего народа»[55].

Реакцию католических епископов отличал меньший энтузиазм, чем в 1914 г. Тогда архиепископ Кёльна обращался к Всевышнему с просьбой «благословить германские войска и вести нас к победе» и далее продолжал в том же духе, что и коллеги из числа протестантов, делая упор на духовное обновление. Теперь архиепископство Кёльна разослало административные указания по приходам и опубликовало серию молитв на время войны. Немногие прелаты пошли дальше этого, как «коричневый» епископ Фрайбурга Конрад Грёбер и консервативный аристократ Клеменс Август фон Гален из Мюнстера, которые призывали клириков рангом пониже внести свою лепту в войну не только как священники, но и «как немцы». Однако подобные голоса звучали редко. Католические прелаты в большинстве своем не спешили возлагать больших надежд на духовное возрождение народа в эту войну, в отличие от того, как обстояло дело в прошлом конфликте. Скорее они интерпретировали начавшуюся войну как наказание за мирской материализм современного общества. Бескомпромиссный враг безбожного большевизма, католическая церковь теряла почву под ногами из-за соглашения со Сталиным, опасаясь, как бы это не послужило искрой для пожара нового противостояния между церковью и государством в Германии[56].

Эрнст Гукинг очутился в рядах более чем скромной армии, отправленной прикрывать западные границы Германии от нападения французов, в то время как основная часть боевых дивизий вермахта сражалась в Польше. 5 сентября он впервые отписал Ирен об окончании передислокации. После шквала активности у него нашлось даже время заметить, что виноград уже совсем созрел на лозах: «А больше-то и рассказать не о чем». Первое письмо от Ирен уже находилось в пути к адресату, посланное сразу же после снятия запрета на ведение переписки во время выдвижения войск на фронты. «Будем надеяться, вы все вернетесь домой здоровыми и счастливыми, как солдаты-победители, – писала она Эрнсту, но все же признавалась: – Я очень часто думаю об ужасах войны». Желая подбодрить себя и его, молодая флористка продолжала: «Давай не кликать беду… когда голова разрывается, лучше нам обоим думать о счастливых часах и о том, что будет еще прекраснее, когда ты сможешь остаться со мной навсегда». Молодые влюбленные сосредоточили внимание на обеих семьях, на ее работе в оранжереях и его жизни в воинской части, но это совершенно не ослабляло тяжелых предчувствий. Война началась, и, как многие, Ирен пришла к выводу, что «того и хотели» британцы. 3 сентября 1939 г., когда Британия и Франция объявили войну Германии, вошло во все немецкие календари, выпускавшиеся и на протяжении следующих почти шести лет, как дата начала войны. А как же 1 сентября? 1 сентября было не более чем «контратакой» на Польшу[57].

Как и многие соотечественники, Ирен Райц и Эрнст Гукинг, Август Тёппервин и Йохен Клеппер, Лизелотта Пурпер и Вильм Хозенфельд не желали войны и предпочли бы избежать ее. Ирен и Эрнст не демонстрировали четких политических взглядов. Клеппера, Хозенфельда и Тёппервина отпугивали некоторые стороны нацистского движения, особенно его антирелигиозное крыло. Пусть многие немцы считали вторжение в Польшу оправданным, мало кто из них выражал готовность воевать из-за этого с Великобританией и Францией. Очень хорошо иллюстрируют бытовавшие тем летом настроения данные из Верхней Франконии: «Ответ на вопрос, как следует разрешить проблему “Данцига и [польского] коридора” у большинства людей один и тот же: включение в состав рейха? Да. Военным путем? Нет»[58].

Подобные воззрения не удивили бы Гитлера, который знал, что его личная воинственность многократно превосходит кровожадность народа, находившегося под его управлением. В припадке эйфории он как-то проговорился перед собранием ведущих немецких журналистов, что ему известно, насколько сильно пять месяцев Судетского кризиса напугали эту нацию. Фюрер откровенничал дальше, говоря, что только благодаря постоянному подчеркиванию желания немцами мира и их мирных намерений ему удалось обеспечить народ вооружением, которое было необходимо как основа для следующего шага. Слова эти прозвучали в ноябре 1938 г., а в июле 1939 г. нацисты наметили на период 2–11 сентября проведение в Нюрнберге очередного партийного съезда, анонсированного не иначе как «Съезд мира». В самом конце августа, сразу после начала мобилизации в Германии, мероприятие срочно отменили, как лидер нацистов и рассчитывал сделать. Отправка посла Хендерсона в Лондон в последнем маскарадном пируэте челночной дипломатии стала для Гитлера завершающим жестом актера в роли потерявшего все надежды миротворца. За рубежом эти ужимки теперь мало кого вводили в заблуждение, но расчет строился на выигрыш на внутреннем рынке. В начале сентября, когда Вильм Хозенфельд, Август Тёппервин, Ирен Райц и Йохен Клеппер пришли к заключению, будто «англичане того и хотели», они обвиняли британцев не в том, что те не пожелали заставить Польшу принять «разумные» условия Германии, а в том, будто они продолжали сжимать кольцо «окружения» с целью держать германский народ в рабстве, в котором тот оказался после 1918 г. Смыкая ряды, немцы выступали единым фронтом в уверенности, будто им навязали войну[59].

7 сентября 30-я пехотная дивизия, включая и 26-й пехотный полк из Фленсбурга, вышла к реке Варта, пересекла ее по сборно-разборному металлическому мосту, наведенному немецкими саперами, и двинулась дальше через оставленные поляками полосы укреплений. Поначалу наступавшие столкнулись с вооруженным сопротивлением со стороны селян, решивших защищать свои дома. Герхард M. видел, как его товарищи уводили двадцать молодых людей, бывших, как он считал, «трусливыми снайперами». «Горящие дома, плачущие женщины, верещащие дети. Картина безнадежности, – писал Герхард в дневнике. – Но поляки сами не хотели по-хорошему». Из простой деревенской избы какая-то женщина принялась стрелять из пулемета. Подразделение Герхарда окружило и подожгло дом. Герхард вспоминал, что, когда она пыталась выбраться, они «ей не позволили, пусть и жестоко»: «Ее крики еще долго звучали у меня в ушах». Из-за жара полыхавших по обеим сторонам улицы домов немцам пришлось двигаться по центру дороги. Когда спустилась ночь, горизонт явственно окрасился в красный цвет от зарев пожарищ других сел и деревень. Главной заботой Герхарда стало удержаться на велосипеде. Колеса проваливались в песчаную почву, заставляя его подаваться вперед и изо всех сил давить на педали. Двигаясь в темноте, молодой пожарный из Фленсбурга начал осознавать себя поджигателем[60].

Назад Дальше