Две особенности социального устройства изумляли Цезаря больше всего. Первая заключалась в том, что коренным египтянам запрещалось жить в Александрии. Другая была еще более странной. Знатный отец-македонец намеренно кастрировал своего самого умного, самого перспективного сына, чтобы открыть юноше путь к службе во дворце, где у него появлялся шанс получить самую высокую должность – управляющего хозяйством и казной. Иметь родственника во дворце значило пользоваться благосклонным вниманием царя и царицы. Как бы александрийцы ни презирали коренных египтян, думал Цезарь, они переняли у них очень многое, что привело к столь поразительной смеси Востока и Запада.
Но отнюдь не все его время посвящалось подобным раздумьям. По-прежнему игнорируя угрозу, исходящую от возбужденных горожан, Цезарь скрупулезно оценивал оборонительные ресурсы Александрии, ничего, впрочем, не записывая и полагаясь лишь на свою феноменальную память. Никогда не знаешь, что и где тебе пригодится. Укрепления в основном шли по берегу. Александрия не боялась нападения с суши. Враг, если такое случится, придет с моря, и этим врагом обязательно будет Рим.
А потому в нижнем восточном углу гавани Евноста и появился Кибот («Коробка») – сильно укрепленная внутренняя бухта, защищенная стенами, толстыми, как стены Родоса. Вход в бухту преграждали массивные цепи, ее периметр щетинился всеми видами артиллерии, а береговая линия была сплошь заставлена доками для кораблей. На пятьдесят – шестьдесят добротных военных галер, решил Цезарь. А по берегу гавани Евноста доков еще больше.
Да, Александрия была уникальным соединением природной красоты и искусной функциональной инженерии. Но идеальной она – увы! – не являлась. В ней оставалось место и для трущоб, и для преступлений. Широкие улицы в более бедных районах Гамма (Ракотис) и Эпсилон были покрыты толстым слоем гниющих отбросов и падали, а в нескольких шагах от двух главных улиц уже трудно было найти общественный фонтан или уборную, не говоря уже о банях, которых попросту не было.
И еще одно местное помешательство: ибисы. Священные птицы двух видов – белые и черные. Убивать их было нельзя. Иноземца, ненароком или по неведению причинившего вред этим пернатым, толпа тащила на рыночную площадь и рвала на куски. Хорошо сознавая, что никто не осмелится их тронуть, ибисы самым бессовестным образом пользовались своим исключительным положением.
Когда Цезарь прибыл, они были в городе – как всегда, прилетели из Эфиопии на время летних дождей. Летали они хорошо, но в Александрии отказывались это делать. И стояли тысячами на улицах, порой образуя над мостовыми сплошной живой слой. Их обильные и довольно жидкие испражнения покрывали все улицы, и горожане, даже самые знатные, пряча свою гордость, были вынуждены по ним ступать. Ибо Александрия по каким-то, должно быть религиозным, соображениям не считала нужным убирать эту грязь. Возможно, когда птицы улетали, город устраивал генеральную уборку, но… Но пока что владельцы повозок должны были нанимать специальных людей, которые шли перед ними, распугивая недовольно попискивающих пернатых. В пределах Царского квартала к делу подключали рабов. Те бережно отлавливали птиц, сажали в клетки и потом выпускали подальше от города.
Зато ибисы с ненасытной прожорливостью поедали тараканов, пауков, скорпионов, жуков и улиток, а также подбирали отбросы, оставляемые на улицах рыботорговцами, мясниками и пирожниками. Если бы не это, их можно было бы счесть сущим наказанием для Александрии, подумал Цезарь, забавляясь тем, с какой осторожностью ликторы расчищают ему дорогу.
На третий день одинокая баржа прибыла в Большую гавань, откуда гребцы доставили ее в Царскую гавань – закрытую акваторию, примыкающую к мысу Лохий. Руфрий сообщил о прибытии баржи Цезарю, и он нашел среди пальм местечко, откуда можно было скрытно наблюдать за разгрузкой.
Баржа была очень большой – настоящий плавучий дворец, весь в золоте и пурпуре, с огромной, как храм, каютой, обнесенной колоннами.
На причал были спущены несколько паланкинов, каждый из которых несли шесть человек одинакового роста и телосложения. Паланкин царя был позолочен, усыпан драгоценностями, занавешен тирским пурпуром и украшен плюмажем из пушистых пурпурных перьев на каждом углу крыши, покрытой фаянсовой плиткой. Царя – смазливого мальчика, недовольного и надутого, – с величайшей осторожностью перенесли на руках из храма-каюты к паланкину. За царем следовал статный высокий мужчина с пепельными кудрями и красивым тонким лицом. Судя по его одеянию, цвет которого являл нечто среднее между царским пурпуром и ярко-красными туниками телохранителей, и тяжелому золотому украшению замысловатого фасона, это был Потин, главный дворцовый управляющий. Затем появился худощавый женоподобный пожилой мужчина в одеянии поскромнее. Накрашенные кармином губы и нарумяненные щеки кричаще выделялись на его нагловатом лице. Теодат, воспитатель. Всегда полезно увидеть противника прежде, чем он увидит тебя.
Цезарь поспешил вниз, к своему жалкому обиталищу, и стал ждать, когда его позовут.
Ожидание затянулось, но через какое-то время он снова следом за ликторами вошел в зал для аудиенций. Мальчик-царь сидел почему-то не на верхнем троне, а на нижнем. «Любопытно, – подумал Цезарь. – Его старшая сестра отсутствует, но он, видимо, не чувствует необходимой уверенности, чтобы занять ее место». Царь был в облачении македонских царей: туника тирского пурпура, плащ-хламида и широкополая шляпа из тирского пурпура с белой лентой-диадемой, повязанной вокруг высокой тульи.
Аудиенция была очень официальной и очень короткой. Царь, непрестанно поглядывая на Теодата, произнес затверженный текст, после чего Цезаря отпустили, не дав ему возможности что-либо сказать о цели его приезда.
Потин догнал его в коридоре:
– Могу я с тобой поговорить, великий Цезарь?
– Можно просто Цезарь. У меня или у тебя?
– Лучше у меня. Я должен извиниться, – продолжил Потин масляным тоном, семеня рядом с быстро шагающим Цезарем, – за помещение, которое тебе отвели. Глупо и оскорбительно. Этот идиот Ганимед должен был поселить тебя во дворце для гостей.
– Ганимед – идиот? Я так не думаю, – возразил Цезарь.
– Его представление о себе выше его реального положения.
– А-а!
У Потина был собственный дворец, расположенный на самом мысу Лохий, с великолепным видом на море, а не на гавань. При желании этот вельможа, отворив специальную дверь, мог босиком побегать по мелководью, не опасаясь замарать свои нежные ножки.
– Неплохо, – сказал Цезарь, садясь на кресло без спинки.
– Могу я предложить тебе вина? Самосского или хиосского?
– Никакого, благодарю.
– Тогда родниковой воды? Или травяного чая?
– Нет.
Потин сел напротив, пристально глядя на гостя непроницаемыми серыми глазами. «Он не царь, но держится словно царь. Лицо постаревшее, но все еще красивое, а глаза внушают страх. Пугающе умные глаза, взгляд очень холоден. Может быть, даже холоднее, чем мой. Прекрасно владеет собой, настоящий политик. Будет сидеть целый день, ожидая, когда с ним заговорят. Ладно, меня это устраивает. Я не прочь начать первым, для меня это даже неплохо».
– Что привело тебя в Александрию, Цезарь?
– Гней Помпей Магн. Я ищу его.
Потин заморгал, искренне удивленный:
– Ты лично ищешь того, кого разгромил? Разве у тебя нет легатов?
– Есть, конечно, но мне нравится оказывать честь моим противникам, а какая же честь в легате, Потин? Двадцать три года мы с Помпеем Магном сотрудничали и дружили, одно время он был моим зятем. И противостояние в гражданской войне не может изменить нашего отношения друг к другу.
Лицо Потина побелело. Он поднес свой бесценный кубок к губам и жадно глотнул, словно у него во рту пересохло.
– Вы были друзьями, но сейчас Помпей Магн – твой враг.
– Враги приходят из чужих земель, Потин, а не из своего народа. Противник – более подходящее слово. Нет, я ищу его не как мститель, – сказал Цезарь, не поведя и бровью, хотя где-то внутри его возник холодный комок. – Моя линия поведения – милосердие, и я буду продолжать политику милосердия. Я ищу Помпея Магна, чтобы протянуть ему руку дружбы. Нехорошо входить в сенат, где сидят одни лизоблюды.
– Я не понимаю, – сказал Потин, совсем уже белый.
«Нет-нет, нельзя говорить этому человеку о том, что мы сотворили в Пелузии! Мы все перепутали, мы совершили непростительную ошибку. Судьба Помпея Магна должна оставаться нашей тайной. Теодат! Я должен предупредить его, мне надо найти предлог выйти!»
Но не получилось. Теодат вошел уверенно, по-хозяйски, в сопровождении двух слуг, несущих большой широкогорлый кувшин. Они поставили его на пол и замерли.
Сам Теодат смотрел только на Цезаря, оценивая, изучая.
– Великий Гай Юлий Цезарь! – пропел он. – О, какая честь! Я – Теодат, воспитатель его величества, и я принес тебе подарок, великий Цезарь! – Он хихикнул. – Строго говоря, я принес два подарка!
Цезарь молчал. Он сидел, как всегда, прямо, держа в правой руке жезл из слоновой кости – знак его полномочий, а левой придерживая складки тоги. Благородный чувственный рот с чуть насмешливо приподнятыми уголками вдруг сжался, губы сделались тонкими, а глаза превратились в две льдинки с черными ободками вокруг радужной оболочки.
В блаженном неведении Теодат шагнул вперед и протянул руку. Цезарь положил жезл на колени и принял от царского воспитателя кольцо с печатью. Голова льва, вокруг гривы надпись: «ГН ПОМП МАГ». Он не взглянул на кольцо, просто сжал его в кулаке так, что костяшки пальцев побелели.
Один из слуг поднял крышку кувшина, другой сунул руку внутрь, немного пошарил там и вынул мертвую голову за густые серебристые волосы, потускневшие от окиси натрия, капающей в широкогорлую емкость.
Лицо спокойное, опущенные веки скрывают ярко-голубые глаза, с невинным выражением смотревшие, бывало, на собравшихся в сенате, – глаза избалованного ребенка, каким он и был. Курносый нос, небольшой тонкогубый рот, срезанный подбородок, круглое лицо галла. Все хорошо сохранилось, хотя чуть веснушчатая кожа стала серой и похожей на выделанную кожу животного.
– Кто это сделал? – спросил Цезарь у Потина.
– Ну конечно же мы! – воскликнул Теодат с довольным видом. Он был горд собой. – Я сказал Потину: мертвецы не кусаются. И мы, великий Цезарь, уничтожили твоего врага. Фактически даже двух! Через день прибыл Лентул Крус, так мы и его убили. Но решили, что его голова тебе вряд ли понадобится.
Цезарь молча встал и направился к двери. Открыв ее, он крикнул:
– Фабий! Корнелий!
Тут же вошли два старших ликтора. Только суровая многолетняя школа позволила им сдержать восклицания при виде отрубленной головы, с которой все еще что-то капало.
– Полотенце! – приказал Цезарь Теодату и забрал голову у слуги, который ее держал. – Принесите мне полотенце! Пурпурное!
Отреагировал только Потин. Он щелкнул пальцами и грозно взглянул на обескураженного слугу:
– Ты слышал? Пурпурное полотенце. И быстро!
Сообразив наконец, что великий Цезарь недоволен, Теодат с открытым ртом уставился на него.
– Но, Цезарь, мы же устранили твоего врага! – выкрикнул он. – Мертвые не кусаются!
Голос Цезаря был ужасающе тих:
– Придержи язык, ты, жеманный педик! Что ты знаешь о Риме и о римлянах? Что же вы за люди, если решаетесь на такое? – Он посмотрел на мокрую голову. – О Магн, почему ты, а не я? – И повернулся к Потину. – Где его тело?
Худшее уже случилось. Потин решил идти до конца.
– Понятия не имею. Оно было оставлено в Пелузии, на берегу.
– Тогда найди его, слышишь, кастрат, или я набью твою пустую мошонку тем, что останется от Александрии! Неудивительно, что тут все гниет. Ни вы, ни ваш кукольный царь ни на что дельное не способны! Сидите тихо, иначе ваши дни сочтены!
– Я хочу напомнить тебе, Цезарь, что ты наш гость и что у тебя сейчас недостаточно войска для нападения.
– Я не гость, я ваш хозяин. У весталок Рима все еще хранится завещание последнего законного царя Египта, Птолемея Одиннадцатого, а у меня на руках завещание покойного Птолемея Двенадцатого. Поэтому я беру бразды правления в свои руки до тех пор, пока не разберусь в ситуации и не решу, как с вами быть. Перенесите мои вещи в гостевой дворец и сегодня же разместите на берегу мою пехоту. В городских стенах. Вы думаете, я не сумею разрушить Александрию с теми людьми, которые у меня есть? Напрягите мозги!
Принесли полотенце из тирского пурпура. Фабий взял его за концы, сделав что-то вроде люльки. Цезарь поцеловал Помпея в лоб, положил голову на полотенце и благоговейно завернул ее. Фабий хотел забрать жуткий сверток, но Цезарь вместо этого вручил ему жезл.
– Нет, я понесу сам. – У двери он обернулся. – Я хочу, чтобы около гостевого дворца сложили небольшой погребальный костер. Еще мне нужны ладан и мирра. И найдите тело!
Он плакал несколько часов, прижимая к груди голову друга, и никто не смел беспокоить его. Наконец, когда совсем стемнело, вошел Руфрий, неся зажженную лампу, и сказал, что все готово и все вещи перенесены во дворец, так, может быть, Цезарь тоже перейдет туда? Он помог командующему подняться, словно тот был стариком, и провел его по дорожке, освещенной масляными лампами, заключенными в шары, изготовленные знаменитыми александрийскими стеклодувами.
– О Руфрий! Не думал я, что этим все кончится!
– Я знаю, Цезарь. Но есть и хорошие новости. Из Пелузия прибыл вольноотпущенник Помпея Филипп. У него с собой прах его господина. Он сам сжег тело на берегу, после того как уплыли корабли убийц. Поскольку его обязанностью было носить кошелек Помпея, он смог очень быстро перебраться через Дельту.
От Филиппа Цезарь узнал подробности случившегося в Пелузии и о поспешном отплытии Корнелии Метеллы и Секста, жены и младшего сына Помпея.
Утром в присутствии Цезаря как официального лица голову Помпея сожгли и добавили ее прах к праху тела. Пепел ссыпали в золотую урну, инкрустированную красными карбункулами и океанским жемчугом. Потом Цезарь посадил Филиппа и бедного, убитого горем раба на торговое судно, направлявшееся на запад. Урну было велено вручить вдове Помпея, а кольцо – его старшему сыну Гнею Помпею, где бы он ни находился.
Покончив с этим, Цезарь послал слугу арендовать двадцать шесть лошадей и отправился инспектировать свое войско. Он нашел его в удручающем состоянии. Потин расположил три тысячи двести римских легионеров в Ракотисе, на каком-то заброшенном пустыре, населенном стаями кошек (тоже священных животных), мириадами крыс и, конечно же, ибисами. Местной бедноте очень не нравились новоявленные соседи. В городе голод, а тут еще лишние рты. Правда, римляне готовы платить за еду, но цены летят вверх быстрее, чем заключаются сделки.
– Что ж, мы построим временную стену и частокол вокруг этого лагеря, но стена должна выглядеть основательно. Местные жители раздражены, очень раздражены. И немудрено, ведь они голодают! Из годового дохода в двенадцать тысяч талантов золотом власти не выделяют на их прокорм ни гроша. Вот наглядный пример того, почему Рим сверг своих царей. – Цезарь презрительно фыркнул. – Руфрий, через каждые несколько футов расставь часовых и вели людям добавить в рацион жареных ибисов. Мне плевать, что они тут священные птицы!
«О, да он разъярен! – отметил Руфрий, украдкой взглянув на командующего. – Как эти олухи во дворце могли решить, что убийство Помпея Магна – хороший способ наладить отношения с Цезарем? Он вне себя от горя, хотя и пытается это скрыть, и достаточно самой малости, чтобы он обошелся с Александрией хуже, чем с Укселлодуном или Кенабом. А его люди, еще не пробыв и суток на берегу, уже готовы поубивать местных. Напряженность растет, надвигается катастрофа».