А как же мы раньше-то жили? Да и до сих пор есть люди, не овладевшие междометием упс. Если уж совсем честно, таких большинство. Они, разбив чашку, говорят, например: Ой! Правда, само это междометие выражает только идею неожиданной потери контроля над ситуацией, остальное нужно показать интонацией. А то можно в такой ситуации сказать Черт! или что-нибудь покрепче. Но все подобные междометия выражают досаду и даже агрессию: то ли кто-то виноват в том, что человек чашку уронил, то ли человек на себя злится, что такой косорукий. Это совсем другая установка, чем в упс, которое не ищет виноватых и примиряет с тем, что уже случилось и не может быть отменено. Кстати, я, признаться, в такой мирной установке ничего особенно плохого не вижу.
Wow (вау) – тоже довольно колоритное словцо, но о нем как-нибудь в другой раз. А вообще новые междометия постоянно появляются в языке, и это не всегда связано с заимствованием. Сейчас, например, в моде о как – по-моему, с легкой руки одного из телевизионных ментов. А есть еще опа и опаньки, а также оба-на и еще другие слова и выражения, и каждое несет с собой определенный жест, набор эмоций, образ, установку. Человек волен выбрать то, что ему подходит. Мне, например, не нравится туповато-высокомерное удивление, которое звучит в О как! А Оба-на! – ничего, задорненько.
[2008]Отторжение или присвоение
Недавно произошла забавная история. Власти Чувашии предложили отказаться от слова о’кей, поскольку англицизмы коверкают и обедняют русскую речь. “Мы решили заменить английское слово о’кей на добро. Будем бороться за чистоту и красоту русского языка”, – заявила министр культуры Чувашии Наталья Володина. Слово о’кей действительно очень распространилось в последнее время, хотя словарями пока плохо фиксируется, даже всякими там словарями языковых изменений. Да и с написанием полный разнобой. В практике сейчас распространено слитное написание, однако словари дают написание через апостроф, а Русский орфографический словарь РАН разрешает два написания – через апостроф и через дефис. Ну, апостроф – ладно, это традиционное написание, но не спрашивайте меня, почему надо писать о-кей через дефис, если слово диджей тот же словарь требует писать слитно. Ведь слова эти построены совершенно одинаково – состоят из двух английских названий букв. Ну, это я так, кстати.
В сообщениях о чувашской акции внедрение зловредного окея в русский язык связывается с sms-сообщениями: для краткости, мол, и журналисты ссылаются при этом на каких-то безымянных лингвистов.
Наверно, это очень молодые журналисты и лингвисты. Вот, например: “«Окей!» – весело сказал Михайлыч” (В. Шукшин. Калина красная, 1973). Конечно, попадалось это слово и раньше, но долгое время оно сохраняло в русском языке американский колорит: “Потом он сказал «окей», похлопал растерявшегося Колумба по бархатной, расшитой галунами спине, потряс его руку и ушел” (И. Ильф, Е. Петров. Колумб причаливает к берегу, 1936). Сейчас слово о’кей, конечно, русским языком вполне освоено, даже и ласкательное появилось от него – океюшки – особенно популярное у русских американцев. А среди молодежи распространены и варианты ок [ок] и окэ́.
Вообще-то совершенно нормально, что новые заимствования встречают сопротивление какой-то части общества: это создает некий фильтр, препятствующий проникновению в язык совсем уж пустых и ненужных слов. Но если слово приживается, значит, не такое уж оно пустое и ненужное.
Но интереснее тут другое. Довольно часто встречаются и попытки сознательно внедрить или реанимировать какое-нибудь слово – в духе Солженицына или Эпштейна. Нечасто, но они бывают успешными. Да чего там, известен случай реанимации целого языка, а не то что одного слова.
В начале Перестройки было много разговоров о том, что хорошо бы восстановить обращения сударь и сударыня. В принципе, в этом не было ничего невозможного.
Ведь в русском языке в тот момент имелась, да и сейчас остается, лакуна: к незнакомому человеку обратиться невозможно никак. Если, конечно, вы не готовы говорить: “Мужчина, вы выходите на следующей?”, или “Женщина, вы перчатку уронили”, или “Дама, передайте, пожалуйста, за билетик”. И если вы не привязаны к ретрообращению товарищ. Не в смысле, Товарищ, верь, а в смысле Товарищ, позвольте пройти. В общем, как это ни грустно, мы вынуждены вместо обращения говорить Извините или как-то еще изворачиваться. Не оказалось тогда политической воли. Чистый Грибоедов:
Так вот, что касается предложения использовать слово добро для выражения согласия, тут все не так просто.
С одной стороны, действительно, пушкинская золотая рыбка сказала старику: “Не печалься, ступай себе с богом! Добро! Будет старуха царицей!” Но в устах более поздних ораторов это… нет-нет, это возможно, я так и слышу воображаемый разговор двух партийных или советских начальников среднего звена: “Ты, Петр Иваныч…” – “Ты, Николай Палыч…” – “Ну, добро”. Но не могу представить себе никого из моих знакомых, произносящих это. Немного по-другому, но тоже социально окрашено и слово лады. Добро звучит солидно, веско, лады – по-комсомольски бодренько. А то еще есть задушевное ладушки. Помните, как у Галича в “Красном треугольнике”:
ладушкиПо-моему, Галич тут, по своему обыкновению, очень стилистически точен. Можно вспоминать и дальше: есть и другие близкие по смыслу выражения.
Где-то в позднесоветской литературе упоминаются женщины, которые вместо да задорно отвечали Есть такое дело! Это был, конечно, особый социально-поколенческий тип. А кто-то из блогеров предложил чувашским языкотворцам заменить о’кей не словом добро, а словом хао.
Так что пусть уж золотая рыбка останется при своем добре, товарищ Грошева при своих ладушках, а новый русский носитель позитивного мышления – при своем окее. Лады?
[2008]Марксизм и вопросы перевода
У все того же Галича есть “Баллада о прибавочной стоимости”, а в ней эпиграф: “…Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма…”
Эта фраза – единственное, что у большинства людей, изучавших марксизм в школе, в институте, на политучебе и т. п., осталось в голове от “Коммунистического манифеста”. Этот самый призрак постепенно стал элементом фольклора, фигурировал в разнообразных шутках и частушках – далеко не всегда приличных. “Баллада о прибавочной стоимости” Галича начинается так:
Наряжался призраком – это значит, конечно, заворачивался в простыню и изображал привидение. Вряд ли можно понять это как-то иначе. Да, собственно, я сама видела во время какой-то манифестации привидение с табличкой “Призрак коммунизма”. Правда, дело было уже при Перестройке.
Я это вот к чему. По-русски сочетание призрак бродит вызывает представление о медленном, бесконечном и бесцельном движении, о чем-то унылом и вялом. По-русски говорят бродит как неприкаянный. Ни в употребленном в немецком оригинале глаголе umgehen, ни, скажем, во французском hanter этих смысловых оттенков нет. О чем вообще там идет речь? Что коммунистическая идея циркулирует по Европе, пугая самых разных политиков, священников и т. п., хотя никто точно не знает, в чем эта идея состоит. Коммунизм мерещится им повсюду, и они открыли на него охоту. Поэтому и возникла у коммунистов необходимость выступить с манифестом. Объясниться, так сказать.
Из-за присутствующей в глаголе бродить идеи отрешенности и его романтических коннотаций в русском переводе начало Коммунистического манифеста зазвучало своеобразно. Вместо бодрого полтергейста, который выныривает то тут, то там, дразня тугодумов и толстосумов, возникло что-то вроде не находящей успокоения тени отца Гамлета.
Между прочим, этот перевод появился не сразу. В первом русским переводе “Манифеста” (1869, Женева) Михаил Бакунин написал без огонька: “В Европе появился призрак, призрак коммунизма”, через 35 лет возник вариант: “Призрак ходит по Европе”. И только потом было найдено это “Призрак бродит…”. Вспомним, как сказано у Маяковского – несколько более энергически:
Думаю, что все это сыграло определенную роль в формировании облика русского марксизма. Разумеется, глупо было бы объяснять события 1917 года трудностями перевода, но в Россию марксизм пришел – забрел – в виде несколько трансцендентном.
Пожалуй, еще фатальнее оказался другой переводческий казус, связанный с Марксом. Это как раз хорошо известная историкам марксизма проблема перевода центрального для Маркса понятия Wert. Как знают те, кто учился в советское время, товар, по Марксу, имеет потребительную стоимость и меновую стоимость. Я помню, что понять это было очень трудно. Ну, что такое меновая стоимость, ясно. Но вот сочетание потребительная (потребительская) стоимость казалось, наоборот, полной бессмыслицей. Ну да, при производстве вещи есть затраты, можно говорить о стоимости. Но при потреблении – кого интересуют затраты на производство? Да и если потребляешь сам, то не меняешь ни на что, ну так и опять стоимости никакой нет. Помню, я тогда, не зная даже немецкого языка, думала, что небось перевод неудачный, небось там какое-то слово, которое надо переводить не как стоимость, а как ценность. Много позже я узнала, что точно такого же мнения был и Петр Струве. В первом русском издании “Капитала” (в 1872 г.) термин Wert был переведен как стоимость. В 1899 году Струве в новом переводе “Капитала” заменил стоимость ценностью, причем он многократно обосновывал свой вариант, настаивал на нем. Говорил о том, что русское слово ценность как раз очень хорошо передает идею Маркса и соответствует немецкому Wert, а для идеи стоимости в германских языках есть другой корень: ср. английское cost или немецкое Kosten.
Кого-то Струве тогда убедил. Скажем, Николай Бухарин предпочитал вариант ценность. И Бенедикт Лившиц писал в стихотворении 1922 года:
прибавочная ценностьЛенин, однако, употреблял термин стоимость, возможно, отчасти из личной неприязни к Струве. Ну и вскоре этот вариант остался единственным.
В дальнейшем употребление термина ценность было вообще заклеймено как протаскивание чуждой Марксу теории предельной полезности, где термин Wert также был ключевым. Ну, это уже спор славян между собою.
В одной современной экономической статье я прочитала замечание, показавшееся мне остроумным. Неудачный перевод ключевого слова учения Маркса словом стоимость привел к некоторому перекосу в русском марксизме – выпячиванию идеи затрат труда в определении ценности вещи. Затратность стала доминантой экономического мышления, что и послужило базой для апологии затратной советской экономики.
Для меня, впрочем, существенно другое. Из слова Wert действительно вырастает вся концепция Карла Маркса. Как мы помним, Ленин назвал учение о прибавочной стоимости “краеугольным камнем экономической теории Маркса”. Оно и понятно. Mehrwert забирает себе эксплуататор-капиталист, ну, и дальше бьет час, с экспроприаторами поступают в соответствии с указаниями, соединившиеся пролетарии теряют цепи и приобретают весь мир. Как в той же песне Галича, где герою из-за социалистической революции не удается получить наследство тети Калерии:
прибавочной стоимостиИ вот теперь представим себе, что ключевое слово Wert переведено так, что понять ничего невозможно. Сочетание потребительная стоимость можно только вызубрить. Чистая схоластика. И вспомним, как изучали – вернее, снова по Галичу, “пестовали” “научность марксистскую”, не брезгуя “даже точками в строчках”: “А я ж ее от сих до сих, от сих до сих!”
Смешно представить себе, чтобы на занятиях по “политэку” кто-нибудь раздумчиво сказал, например: “Пожалуй, точнее будет не прибавочная стоимость, а дополнительная ценность”. Кто-нибудь другой, наверное, отреагировал бы еще одной цитатой из баллады Галича: “А вы не псих?”
[2006]Прости – знаю, как перевести
А знаете ли вы, что получится, если перевести название популярной песни “Хава Нагила” на латынь? Получится Gaudeamus. Тоже песня. Кстати, по-моему, неплохая идея для хора Турецкого.
Правда-правда. Оба названия значат “Давайте радоваться”. Так что проблема переводимости возникает не только в том случае, когда в другом языке нет вполне подходящих слов и выражений – как со словами типа удаль или авось. Иной раз они, может, и подходящие, но заняты чем-то совершенно другим, как в случае с латинским Gaudeamus, которое надежно ассоциируется со студенческим гимном.
А вот что, к примеру, будет делать итальянский журналист, если ему доведется писать о российском молодежном монархическом движении “Наше дело”? Честное слово, такое есть. Интересно, это бодрая монархическая молодежь так пошутила?
Впрочем, в интернете без труда находятся и рекламное агентство, и мебельная фабрика, и какая-то чаеразвесочная фирма Cosa nostra. Ну, я имею в виду, “Наше дело”. Мне еще понравилась носящая то же гордое имя контора по продаже автомобилей в Минске. Безумству храбрых… Это я про покупателей.
В 1998 году финская компания Nokia в рекламной кампании новых мобильных телефонов с разноцветными сменными панельками использовала в Германии слоган Jedem das Seine. Фраза эта переводится на русский как “Каждому свое” и восходит к Цицерону: Justitia suum cuique distribuit (De legibus (I,19) – “Справедливость каждому свое распределяет”. Собственно, Jedem das Seine – точный перевод на немецкий латинского оборота suum cuique. Авторы рекламной кампании простодушно подразумевали: каждый выберет панельку того цвета, который соответствует его индивидуальности. Только вот беда: по-латыни и по-русски сочетание звучит невинно, но по-немецки оно безнадежно скомпрометировано тем, что в свое время красовалось на воротах в концентрационном лагере Бухенвальд.
Чувствительная к таким вещам немецкая общественность возмутилась, и кампания была быстро свернута. Впрочем, емкая формулировка Jedem das Seine использовалась и в рекламе фирм McDonald’s и Microsoft и т. д. Особенно макабрически звучит эта фраза в рекламе набора специй для гриля, в которой тоже однажды фигурировала. Я нашла в интернете сфотографированную кем-то страницу из немецкой версии каталога “ИКЕА”, где слоган Jedem das Seine жизнерадостно указывает на широту ассортимента, с возмущенным комментарием: безобразие, мол, такого быть не должно. И тут же чей-то отклик: да уж…
Но обратимся к другому сюжету – пусть менее эффектному, зато более приятному. Шоколад Dove теперь производится и в России. Название его при этом, естественно, не переводится. Я подумала, что по-русски это и звучало бы гораздо хуже: шоколад “Голубь” (“Голубок”, “Голубь сизокрылый”). У Михаила Безродного в книжке приводится – конечно, не вполне всерьез – дивное рассуждение о влиянии стандартных рифм на национальное мировосприятие. В частности, он упоминает, что если по-английски стандартная рифма love – dove, то по-русски дежурной рифмой к слову любовь будет понятно что. Я имею в виду не морковь. Отсюда, мол, не вполне одинаковое представление о любви. Но ассоциация ведь работает и в обратную сторону.
Хотя русское слово голубь и его производные вполне себе годятся для любовных номинаций, хотя о влюбленных говорят, что они воркуют, как голубки, слово это в русском языке не тянет за собой слово любовь так автоматически, как в английском, где “читатель ждет уж” этой рифмы. Любовь, спору нет, сладостна (про молоко и мед-то когда еще сказано!), ну и тут до шоколада остается один шаг. Русский перевод все только запутал бы.