Было пятнадцать часов. В такое время на улицах всегда было пусто. Уинстон уже не мог вспомнить, как он оказался в кафе в такое время. Там почти никого не было. С телеэкранов доносилась резкая металлическая музыка. Трое мужчин сидели в углу зала почти неподвижно, они не разговаривали друг с другом. Официант без команды принес им очередные стаканы джина. Рядом с ними на столе стояла шахматная доска с расставленными фигурами, которые так никто и не сдвинул с места. А потом, примерно на полминуты, что-то случилось с телеэкранами. Мелодия, которую они играли, изменилась, и тон музыки тоже. То, что тогда произошло, трудно описать словами. Прозвучала странная, трескучая, ревущая, насмешливая нота, в уме Уинстон назвал ее «желтой нотой». И тут голос с телеэкрана пропел:
Трое мужчин не пошевелились. Но когда Уинстон снова взглянул на осунувшееся лицо Рузерфорда, он увидел, что его глаза были полны слез. И тогда он впервые заметил, с некой внутренней дрожью, хотя тогда он еще не понимал причину этой дрожи, что и у Ааронсона, и у Рузерфорда были сломаны носы.
Чуть позже всех троих снова арестовали. Выяснилось, что с момента освобождения они участвовали в новых заговорах. На втором суде они снова сознались во всех своих старых преступлениях, а также в целом ряде новых. Они были казнены, и их судьба была записана в партийных историях как наглядное предупреждение будущим поколениям. Примерно через пять лет после этого, в 1973 году, Уинстон разворачивал пачку документов, которая только что вывалилась из пневмопочты на его стол, и наткнулся на клочок бумаги, который, очевидно, случайно смешался с документами, а потом про него просто забыли. Когда он разгладил листок, то увидел, что это была половина страницы, вырванная из выпуска газеты «Таймс» примерно десятилетней давности, это была верхняя половина страницы, так что на ней была указана дата. Там была фотография участников какого-то партийного мероприятия в Нью-Йорке. В середине группы стояли Джонс, Ааронсон и Рузерфорд. Их нельзя было ни с кем спутать, да и их имена были подписаны внизу.
Дело в том, что на обоих процессах все трое признались, что именно в этот день находились на территории Евразии. Они прилетели с секретного аэродрома в Канаде прямиком в Сибирь, где встречались с представителями Евразийского генерального штаба для передачи важных военных тайн. Эта дата хорошо запомнилась Уинстону, потому что это был день летнего солнцестояния. Вывод был только один: признания были ложью.
Конечно, это само по себе не было открытием. Даже в то время Уинстон понимал, что люди, которые были уничтожены в ходе чисток, на самом деле не совершали преступлений, в которых их обвиняли. Но это! Это уже были конкретные доказательства! В его руках сейчас находился реальный фрагмент упраздненного прошлого, как ископаемая кость, которая обнаруживается не в том пласте и разрушает геологическую теорию. Этого было достаточно, чтобы сравнять Партию с землей, если бы эта фотография каким-то образом могла быть опубликована и о факте такой фальсификации стало известно во всем мире.
Он сразу приступил к работе. Как только он понял, что это была за фотография и что она значила, он накрыл ее другим листом бумаги. К счастью, когда он развернул ее, она оказалась перевернутой вверх ногами относительно телеэкрана.
Он положил блокнот на колено и отодвинулся на стуле так, чтобы быть как можно дальше от телеэкрана. Сохранять выражение лица было несложно, и даже дыхание можно было контролировать, если хорошенько постараться, но вы не можете контролировать биение своего сердца, а телеэкран был достаточно чувствительным прибором, чтобы уловить его ритм. Он просидел так минут десять, как ему показалось, и все это время его мучил страх, что какая-нибудь случайность выдаст его, например, внезапный сквозняк, который сдует этот листок с его стола. Затем, не разворачивая листок снова, он бросил газетную фотографию в дыру памяти вместе с другой макулатурой. Скорее всего, уже через минуту она превратилась в горстку пепла.
Это случилось десять или одиннадцать лет назад. Сегодня он, наверное, сохранил бы этот клочок бумаги. Странно, но факт, что он держал тогда в руках ту фотографию, казался ему значимым даже сейчас, несмотря на то, что и сама фотография, и событие, которое она зафиксировала, были всего лишь воспоминаниями. Но значило ли это, что Партия уже не так хорошо контролировала прошлое, раз в его руки попало доказательство события, которое действительно произошло (пусть даже это доказательство уже уничтожено)?
Но сегодня, если предположить, что ту фотографию можно каким-то образом воскресить из пепла, она может уже даже не быть доказательством. В то время, когда он сделал свое открытие, Океания уже не вела войну с Евразией, и должно быть, трое мертвецов предали свою страну уже в интересах Остазии. С тех пор ситуация несколько раз менялась. Скорее всего, признания неоднократно переписывались до тех пор, пока исходные факты и даты полностью не утратили своего значения. Прошлое постоянно менялось. И самым ужасным было то, что он не мог понять, зачем нужен весь этот тотальный обман. Непосредственные преимущества фальсификации прошлого были очевидны, но конечный мотив оставался непонятным. Он снова взял перо и написал:
«Я понимаю КАК, но я не понимаю ЗАЧЕМ».
Сколько же раз он задавался вопросом, не был ли он сумасшедшим. Возможно, сумасшедших было просто меньшинство. Когда-то признаком безумства была вера в то, что Земля вращается вокруг Солнца. Сегодня это была вера в то, прошлое нельзя изменить. Если он один в это верит, то значит ли это, что он сумасшедший? Но мысль о том, что он мог быть сумасшедшим, не очень его беспокоила, больше его ужасала мысль о том, что он мог ошибаться.
Он взял детский учебник по истории и посмотрел на портрет Большого Брата, который был изображен на обложке. Гипнотические глаза смотрели на него. Было такое чувство, будто на вас давит какая-то чудовищная сила, она проникает вовнутрь вашего черепа, сжимает ваш мозг, запугивает вас до такой степени, что вы готовы отказаться от ваших убеждений и не доверять вашим собственным ощущениям. В конце концов, если Партия утверждает, что два плюс два равно пять, вы должны этому верить. Рано или поздно они неизбежно об этом заявят, такова была логика их политики. Их философия отрицала не только достоверность собственных ощущений, но и само существование внешней реальности. Самым большим бредом считался здравый смысл. И ужасно было не то, что тебя убьют за то, что ты думаешь иначе, а то, что они могут быть правы. В конце концов, откуда мы знаем, что два плюс два равно четыре? Или что сила тяжести работает? Или что прошлое неизменно? Если и прошлое, и внешний мир существуют только в сознании, а сознанием можно управлять – что же тогда?
Ну уж нет! Внезапно его переполнила отвага. Почему-то перед глазами всплыло лицо О’Брайена. Даже больше, чем раньше, он был уверен, что О’Брайен на его стороне. Он писал дневник для О’Брайена, да, для него. Конечно, это было похоже на бесконечное письмо, которое никто никогда не прочтет, но оно было адресовано конкретному человеку, и от этого Уинстон решил отталкиваться.
Партия велела вам не доверять тому, что вы видите и слышите. Таково было ее окончательное исамое главное требование. Его сердце сжалось, когда он подумал о той чудовищной силе, которой он пытается противостоять, о том, с какой легкостью любой партийный умник может победить его в споре, приводя какие-то вычурные аргументы, которые он даже не будет в силах понять, не то чтобы парировать. И все же он был прав! Они были неправы, а он был прав. Очевидное и правдивое, пусть и кажущееся глупым, нужно защищать. Правда правдива – вот за что надо держаться! Реальный мир существует, его законы неизменны. Камни твердые, вода мокрая, предметы без опоры притягиваются к центру земли. Представляя, что он разговаривает с О’Брайеном, а также что он излагает ему важную аксиому, он написал:
«Свобода – это свобода утверждать, что два плюс два равно четыре. Если можно это, все остальное тоже последует».
Глава 8
Из одного из подъездов на улицу доносился запах молотого кофе – настоящего, а не кофе «Победа». Уинстон невольно остановился. Примерно на две секунды он вернулся в полузабытый мир своего детства. Затем хлопнула дверь, и запах резко оборвался.
Он прошел уже несколько километров, и его варикозная язва пульсировала. Это был второй раз за три недели, когда он пропустил вечер в Общественном центре, что было довольно опрометчивым поступком с его стороны, поскольку, вне всякого сомнения, количество ваших посещений тщательно проверялось. В принципе, у члена Партии не было свободного времени, и он никогда не оставался один, кроме как в постели. Предполагалось, что, когда человек не работает, не ест или не спит, он должен участвовать в каком-то коллективном отдыхе, даже гулять самому по улице было подозрительно и немного опасно. На новоязе для этого было слово «личножизнь», что означало индивидуализм и эксцентричность. Но сегодня вечером, когда он выходил из министерства, его соблазнил манящий аромат свежего апрельского воздуха. Небо было ярко-синим, таким он его еще не видел в этом году, и мысль о долгом шумном вечере в Общественном центре, скучных и утомляющих играх, занудных лекциях и навязчивом духе товарищества, пропитанном джином, показалась ему невыносимой. Импульсивно он свернул с автобусной остановки и пошел блуждать по Лондону, словно по лабиринту, сначала на юг, затем на восток, потом на север, теряясь среди неизвестных улиц и не заботясь, в каком направлении он идет.
«Если и есть надежда, – писал он в дневнике, – то только на пролов». Эта фраза снова и снова крутилась у него в голове, констатируя мистическую правду и реальный абсурд. Он бродил среди трущоб к северо-востоку от места, которое когда-то называлось вокзалом Сент-Панкрас. Он шагал по мощеной улице, усеянной маленькими двухэтажными домиками с ободранными дверьми, выходящими прямо на тротуар. Эти жилища почему-то напомнили ему крысиные норы. Приходилось постоянно смотреть под ноги, потому что то тут, то там в разбитой брусчатке были грязные лужи. В темных арках домов вдоль узких плохо освещенных улочек толпились люди – молодые цветущие девицы с ярко накрашенными губами, юноши, которые крутились вокруг них, неопрятные тучные женщины, переваливающиеся с ноги на ногу (такими же станут и цветущие девицы лет через десять), неуклюже шаркающие сгорбленные старики, а еще босоногие дети в лохмотьях, играющие в лужах, а затем разбегающиеся кто куда от злых криков своих матерей. Где-то четверть окон в домах были разбиты и заколочены досками. Большинство прохожих не обращали внимания на Уинстона, хотя некоторые смотрели на него с каким-то сдержанным любопытством. Две уродливые бабы с кирпично-красными мощными ручищами, скрещенными на передниках, разговаривали у порога. Приближаясь, Уинстон уловил обрывки их беседы.
– Да, – говорю я ей, – все это очень хорошо, – сказала одна. – Но если бы ты была на моем месте, ты бы сделала то же самое. Я такая: легко критиковать, если у тебя нет таких же проблем, как у меня.
– Ах, – сказала вторая, – это точно. Ты права, мать, как пить дать, говорю тебе.
Резкие голоса внезапно прекратились. Женщины посмотрели на него с враждебным молчанием, когда он проходил мимо них. Хотя это была не совсем враждебность, скорее, своего рода настороженность, кратковременное напряжение, как когда мимо тебя проходит какой-то незнакомый зверь. Синие комбинезоны Партии не часто увидишь в таких кварталах. И в самом деле, было неразумно появляться в таких местах, если только у вас там не было конкретного дела. Патрули могут остановить вас, если вы случайно столкнетесь с ними. «Могу я взглянуть на ваши документы, товарищ? Что вы здесь делаете? В котором часу вы покинули рабочее место? Это ваш обычный путь домой?» и так далее и тому подобное. Не то чтобы существовало какое-либо правило, запрещающее идти домой необычным маршрутом, но этого было достаточно, чтобы привлечь к себе ненужное внимание, если об этом прознает Полиция мыслей.
Вдруг всю улицу охватила какая-то паника, все начали бегать и метаться, как крысы, прячась по своим домам-норам. Со всех сторон доносились предупреждающие крики. Молодая женщина выскочила из дверей дома немного впереди Уинстона, схватила маленького ребенка, игравшего в луже, накрыла его своим фартуком и снова нырнула обратно, все это выглядело словно одно хорошо отлаженное движение. В то же мгновение мужчина в мятом черном костюме выбежал из переулка, подбежал к Уинстону, возбужденно тыкая пальцем в небо.
– Парилка! – закричал он. – Берегись, господин! Взрыв над головой! Ложись быстро!
«Парилками» пролы почему-то называли баллистические ракеты. Уинстон тут же упал на землю лицом вниз. Пролы почти всегда были правы, когда давали вам подобные предупреждения. Похоже, у них был какой-то инстинкт, который подсказывал им за несколько секунд, когда приблизится ракета, хотя ракеты предположительно летели быстрее звука. Уинстон закрыл голову руками. Раздался рев, от которого, казалось, вздыбилась брусчатка, и дождь из мелких предметов посыпался ему на спину. Когда он встал, то обнаружил, что весь покрыт осколками стекла, вылетевшими из ближайшего окна.
Он пошел дальше. Взрыв разрушил группу домов в двухстах метрах от него дальше по улице. В небе висел черный столб дыма, а под ним – облако кирпичной и штукатурной пыли, в котором уже вокруг руин собиралась толпа. Немного впереди на тротуаре лежала небольшая кучка штукатурки, и посреди нее он видел ярко-красную полосу. Подойдя к ней, он понял, что это была человеческая рука, отрезанная от запястья. Если не считать окровавленного среза, рука была настолько белой, что напоминала гипсовый слепок. Он ногой столкнул ее в сточную канаву, а затем, чтобы избежать толпы, свернул в переулок направо. Через три-четыре минуты он покинул зону, пораженную бомбой, и жизнь продолжалась, как будто ничего не произошло. Было почти двадцать ноль-ноль, и в наливайках, которые часто посещали пролы (они называли их «пабами»), было много посетителей. Из грязных распашных дверей, бесконечно открывающихся и закрывающихся, несло мочой, опилками и кислым пивом. В углу, образованном выступающим фасадом дома, стояли трое мужчин, тот, что был по центру, держал в руках газету, а двое других читали через его плечо. Еще до того, как Уинстон подошел достаточно близко, чтобы разглядеть выражение их лиц, он увидел, что даже тела их были напряжены от увлеченности процессом чтения. Очевидно, они читали какую-то серьезную новость. Он был в нескольких шагах от них, когда внезапно двое из мужчин начали о чем-то ожесточенно спорить. На мгновение ему показалось, что они вот-вот подерутся.
– Да послушай же меня, черт подери! Я говорю тебе, что номера, заканчивающиеся на семерку, не выигрывали уже больше года!
– А вот и выигрывали!
– Да нет же, мать твою за ногу! Дома у меня лежит список со всеми выигрышными номерами, я веду его уже больше двух лет. Я четко слежу за этим и регулярно их записываю. И говорю тебе: нет там числа, заканчивающегося на семерку…
– А я тебе говорю, что семерка выигрывала! Я даже могу назвать тебе этот чертов номер: он заканчивался на четыре ноль семь. Это было в феврале, да, вторая неделя февраля.
– Какой еще февраль, ядрён батон! У меня все записано черным по белому. Еще раз тебе повторяю: не было там номера…
– Ой, да угомонитесь вы оба! – сказал третий.
Они говорили о лотерее. Отойдя метров на тридцать, Уинстон оглянулся – мужчины все еще страстно спорили. Лотерея с еженедельным розыгрышем огромных призов была единственным публичным мероприятием, которому пролы уделяли серьезное внимание. Возможно, для миллионов пролов лотерея была главной, если не единственной, причиной жить. Она была их радостью, их безумием, их лекарством, их стимулом хоть к какой-то умственной деятельности. Когда дело касалось лотереи, даже люди, которые едва умели читать и писать, оказывались способными к сложным вычислениям и потрясающим трюкам памяти. Была целая каста людей, которые зарабатывали на жизнь просто продажей систем закономерностей, прогнозов и счастливых амулетов. Уинстон не интересовался лотереями, которые проводило Министерство изобилия, но он знал (на самом деле, все в Партии знали), что призы были в значительной степени фиктивными. Реально выплачивались лишь небольшие суммы, главный же приз всегда выигрывали несуществующие люди. В отсутствие какого-либо реального сообщения между разными частями Океании устроить это было несложно.