Вальтер делает глубокий вдох:
– У нас отняли паспорта, Хетти. Если мы захотим уехать, нам придется заплатить, это называется налогом на выезд.
– А что это?
– Деньги, огромная сумма, которую мы должны выложить государству за то, чтобы нас отсюда выпустили. Фактически отдать последнее, что у нас есть. – Вальтер говорит размеренно, неторопливо, точно с маленьким ребенком. – Наш дом, все, что у нас еще осталось ценного. Еврейские предприятия теперь облагаются налогом на уровне тысяча девятьсот тридцатого года, когда их доходность была в десять, двадцать раз выше нынешней. Предпринимателю-еврею не дадут кредит в банке, а если дадут, то процент будет в пять раз выше, чем для немца. А ведь у нас почти не осталось покупателей, считаные единицы, да и те иностранцы. Мы почти банкроты. Отец и дядя продолжают вести дело из чистого упрямства – не хотят признать себя побежденными.
– Мне кажется, ты принимаешь все так, будто государство действует против вас лично, – говорю я. – Но ведь нацисты спасли страну и народ. Ты забыл, что с нами было после той войны. Чем виновата партия, если именно евреи стояли за теми ужасными условиями, на которых нас вынудили подписать мир, именно евреи были виновны в страданиях нашего народа, к которому привел тот мир…
– Неужели ты веришь, что кучка евреев-заговорщиков стояла за каждым из европейских правительств, с которыми Германия подписывала мир в Версале? – Вальтер покраснел. Он злится. Я раздразнила тигра. – Если верить нашему фюреру, то евреи везде крайние: коммунизм – их рук дело, капитализм тоже. Две совершенно разные идеологии. Разве такое возможно, Хетти? Как может один народ отвечать за все, что есть на земле плохого? Конечно, легко и просто свалить всю вину на нас, евреев. И обмануть народ тоже ничего не стоит: люди верят тому, чему хотят верить, им не важны доказательства.
Его слова жалят меня, как осы, я съеживаюсь от их беспощадных укусов. И все же он не совсем прав. Мы лично не несем никакой ответственности за то, что его семье сейчас плохо.
– Ты так говоришь, как будто это мой папа виноват во всем. Да люди ему просто завидуют.
Вальтер встает как вкопанный. Его глаза шарят по моему лицу.
– Так ты ничего не знаешь?
– Чего не знаю?
– Как вы поселились в этом доме.
– О чем ты? При чем тут наш дом?
Украл у людей дом и расселся в нем как хозяин.
Не так я представляла себе это утро.
– Ты и правда ничего не знаешь, совсем ничего? – переспрашивает он.
– И что с того? – огрызаюсь я. – Если ты что-нибудь знаешь, так расскажи! Легко тебе обвинять меня в том, что я ничего не знаю, а откуда мне знать, если мне никто ничего не рассказывает?
– Прости. Просто я думал…
– Пожалуйста, расскажи, – повторяю я, уже спокойнее.
Wissen ist macht. Знание – сила.
Мы продолжаем идти бок о бок по пыльной тропе.
Вальтер делает глубокий вдох:
– Дом, в котором сейчас живете вы, раньше принадлежал одной еврейской семье. Знакомым моих родителей. Только они были куда богаче нас и влиятельнее. Герр Дрюкер был непосредственным начальником твоего отца. Он был владельцем и главным редактором «Ляйпцигера». Но национал-социалистам не нравится, когда евреи контролируют пресс у. Вот почему группа влиятельных людей – твой отец и мэр города среди них – собралась и состряпала заговор против Дрюкера. Его обвинили в коррупции, неуплате налогов и всяком таком. Ничего из этого не было правдой. Дело передали в суд, где оно попало к судье Фуксу, ярому стороннику наци. Он с радостью вынес герру Дрюкеру обвинительный приговор.
– Нельзя просто так обвинять людей в таких ужасных делах! – выкрикиваю я. – Почему я вообще должна тебе верить?
– Ты не должна. Но правда всегда неудобна. – Его глаза глядят на меня честно. И неумолимо.
Неужели то, что он говорит, – правда? Или кто-то его убедил, что это правда?
Я перевожу взгляд вдаль, на золотое море пшеницы, и вспоминаю день нашего переезда. Дом уже был меблирован, полон картин, хрусталя и даже столового серебра. И вдруг головоломка складывается: люди не бросают дорогие и явно любимые вещи, когда просто переезжают из одного места в другое.
– А что с ними стало, с Дрюкерами? – спрашиваю я. – Где они теперь?
– Понятия не имею. Наверное, уехали куда-нибудь из Германии.
– Откуда ты все это знаешь?
– В тот день, когда мой отец рассказал мне о том, что случилось, я впервые почувствовал страх. И стыд.
– Стыд?
– Я хотел быть как все. Как Карл, я хотел вступить в гитлерюгенд и служить Германии. И не понимал, почему я должен быть исключением.
Я смотрю на него, а он на меня. Мне так хочется ему доверять.
Отвожу взгляд.
Страшно поверить в его рассказ. Совсем не хочется.
Что-то сжимается у меня в груди, и я чувствую, что больше не могу слушать об этом.
– То, что ты мне сейчас рассказал, – это искаженная версия правды. Папа упорным трудом заработал все, что у него есть. Он не какой-нибудь… лентяй или тунеядец. Так что ты наверняка ошибаешься, Вальтер. Тебя кто-то обманул.
– Хетти, разве я стал бы тебе лгать о таких серьезных вещах? К тому же я ничего не выигрываю, рассказав тебе правду, а потерять могу очень многое. Сама подумай.
Я смотрю на реку, которая катит свои воды между зелеными берегами.
– Ты лучше многих знаешь, что власть делает с теми, кто отваживается выступить против нее. Их отправляют в концлагеря. Без суда и следствия. На тяжкий труд в невыносимых условиях. На неопределенное время. Ходят слухи, что там людей даже казнят. По крайней мере, при попытке бегства расстреливают точно. Совсем недавно СС открыли новый лагерь недалеко отсюда, под Веймаром. Так зачем мне рисковать своей головой и рассказывать тебе неправду о твоем папе? Я же знаю, тебе достаточно сказать ему одно слово – и…
– Нет, Вальтер, ничего подобного! – выпаливаю я. – К тому же я почти ничего не знаю об этих лагерях. Папа ничего о них не рассказывает. По крайней мере, мне.
Из пшеницы на краю поля выскакивает Куши, подбегает, тычется мокрым носом мне в ладонь. Некоторое время он бежит рядом, я наклоняюсь, чтобы почесать его за ушами, и он снова скачками уносится в поле, а занавес из колосьев, покачиваясь, смыкается за ним.
– Но если ты все знал уже тогда, то почему ничего не говорил? – спрашиваю я. – Почему продолжал дружить с Карлом, приходить к нам в дом?
Вальтер вздыхает:
– Потому что я был идиотом. Скрывал от родителей, что вечно толкусь у вас в доме. Они бы с ума сошли от злости, если бы узнали. Но я так стыдился тогда, что я еврей, и никому не говорил об этом, а Карл долго ни о чем не догадывался. Потом, правда, догадался. Я ведь не похож на еврея, вот он ничего и не подозревал, а я вел себя как все немецкие мальчишки, потому что мне хотелось быть одним из них. Но потом Карл вступил в гитлерюгенд, а я – нет. Вот тут он все и понял. И просто перестал общаться со мной, как отрезал. Без всяких объяснений. – Плотно сжав губы, Вальтер, как в детстве, топает ногой. – Да и нечего было объяснять, я тоже все понял.
Мы идем и молчим. Я думаю о нашем большом красивом доме, которым всегда так гордилась. И о папе. О папе, который зовет меня Шнуфель, который любит меня. А еще он любит рассказывать нам о том, как преуспел в жизни. И все благодаря тому, что, не жалея сил, честно трудится на благо Германии, которая станет великой, когда злые, себялюбивые евреи сгинут без следа и даже духу их чуждой, низкопробной морали не останется на нашей земле.
А на самом деле он «расселся в чужом доме, точно хозяин»? Неужели так оно и есть?
Вальтер бросает взгляд на часы:
– Надо возвращаться. Мне, конечно, не хочется, но…
Мы уже на краю поля. Дальше тропа ныряет в лес, где между деревьями еще прячется ночь.
– Да. Мне тоже пора.
И мы поворачиваем назад, чтобы вернуться тем же путем, каким пришли. Мимо вприпрыжку проносится Куши: пока он бегал по полю, длинные пшеничные стебли набились ему под ошейник. Теперь они раскачиваются на бегу, точно большой золотистый воротник, и вид у песика комичный. Мы начинаем хохотать, и напряжение между нами сразу спадает. Воздух очищается, утро опять становится мирным, звенит пением птиц и благоухает ароматами конца лета.
У моста мы встаем лицом друг к другу. Я кладу руку на каменную ограду моста, глажу пальцами ее шершавую поверхность.
Примечания
1
Боквурст (нем.) – варено-копченая колбаска, разновидность сардельки. – Здесь и далее примеч. перев.
2
Шар – территориальное подразделение гитлерюгенда, соответствовало городам, общинам и округам. Здесь отряд около шестидесяти человек.
3
Бунд дойчер медель (БДМ) – Союз немецких девушек. Женская молодежная организация в нацистской Германии, куда входили немецкие девушки в возрасте от 14 до 18 лет.