– Мира между ними и мной не будет, отец Андрей. Ни при каком раскладе не будет. Для них это вопрос дальнейшего существования, для меня – смысл жизни. Не будет мне покоя ни здесь, ни там… – Зарубин посмотрел вверх. – Пока эта мразь по земле ходит. И поскольку это только мое, личное, не хочу, чтобы еще кого-то хоть краем задело. Не обижайтесь – один справлюсь. А не справлюсь – похороните как положено. Под крестом.
– Василий один, вы один, я… Так и изничтожат поодиночке, как Ивана, – глядя в сторону, сказал Михаил. – Они-то скопом держатся. Правильный товарищ священник вывод сделал: при свидетелях десять раз подумают окончательно концы рубить. Мне один исключительно гениальный мужик в сумасшедшем доме так объяснял: «Помышляешь оказаться сильным, опирайся на правду свою». Правда-то у нас, не у них.
– Правду защищать надо, – сказал Зарубин.
– Ну а я о чем? Вас, что ль, одного задело? Нас тут сколь уже лет хлещут. И по мордам, и по почкам, и по черепушкам. На кладбище каждая вторая могилка у мужиков – «трагически погиб». Кто по пьяни, а кто тоже, как вы, в одиночку норовил. Как хочешь, Роман Викентьевич, а держаться нам сейчас вместе надо. Иначе сплошной крематорий, а не деревня солнца.
При этих словах отец Андрей поднял голову и вопросительно посмотрел на Михаила.
Они расположились в разных концах комнаты. Зарубин сидел за столом, отец Андрей устроился на диване. Тельминов стоял у окна, по-прежнему не выпуская из рук карабин.
Аграфена Иннокентьевна, как только вошли в дом, подалась на кухню и сейчас высыпала в закипавшую в кастрюле воду пакет пельменей. Неожиданно за окном промелькнула какая-то тень. И хотя Аграфена стояла к окну боком, движение это она почувствовала, замерла, затем, стараясь не выдать себя неловким движением, потянулась к большому кухонному ножу. Чуть слышно скрипнула дверь. Аграфена схватила нож и резко обернулась. Перед ней стоял Василий.
– Нас, Боковиковых, ни с наскоку, ни с подтишка не прихватишь. Верно, мать? – тихо сказал он, приобняв за плечи качнувшуюся к нему мать.
– Тебя как Кармак-то не почуял? – спросила та, отстраняясь, и, отложив нож, взялась за ложку, чтобы перемешать осевшие на дно кастрюли пельмени. Так было легче скрыть навернувшиеся на глаза слезы.
– У меня с собачьим народом давний договор. Хоть раз обнюхаемся – друзья навеки. Забыла?
– С вами все на свете позабудешь. Любаша с утра прибежала – Ваську, кричит, арестовывать отыскивают. Такая драка ночью организовалась – в больницу очередь на полкилометра стоит. А я и знать ничего не знаю. Как давеча ушел, так с концами. Вообще-то она баба неплохая. Отказалась Чикину показанье давать, что ты ее снасильничать хотел. Я, говорит, может, только радая была, так он на меня вроде как и смотреть не схотел.
– Кто там с Романом Викентьевичем?
– Мишка твой. Отец Андрей возвернулся. Не захотел от беды чужой отходить.
– Какой беды?
– Не слыхал, что ль?
– Про дочку?
– Викентьевич специально слух пустил, что она в себя пришла и теперь убийцев своих и насильников опознать может.