– Как – через неделю? – Совсем оторопел Алексей. – А месяц испытательного срока? ЗАГС ведь свои правила имеет. Порядок.
–Ну… Как бы тебе объяснить? – Надя помолчала минуту. – Понимаешь, папу уважают везде. Он это заслужил. Ну, делают для него чисто по доброте и человечности небольшие исключения. Это ж ерунда, пустяки. Сократить испытательный срок. Папа сказал, что нас с тобой незачем испытывать. Мы же не разлюбим друг друга, нет?
– Нет, конечно, – Лёха открыл дверь будки. Нечем было дышать. – Ладно. Хотя лично мне и неудобно, и не нравится это. Я вроде бы уже вырос, чтобы меня из ложечки кормить. Свадьбу уродовать не будем, конечно. Но ты как-то аккуратно маме скажи, что на меня в дальнейшем денег не надо своих тратить. Скажи, что у нас в семье как раз это и не принято.
– Дурачок ты, Малович, – Надежда вздохнула. – Никто тебя на эти гроши покупать не собирается. И ничего ты моим родителям никогда не будешь должен. Не дури, а!?
– Ну, черт с ним, с магазином обкомовским, – раздраженно сказал Лёха. Но так, чтобы Надя раздраженности его не уловила. – я вечером попозже прибегу к тебе. Звонить не буду. Часов в девять не поздно будет?
– Ну, скажешь тоже – поздно. Папа ещё с работы не придет к тому времени. Жду.
Лёха вышел из будки, подышал сентябрьским, вкусным от увядших листьев ясеня прохладным воздухом. Постоял, нашел в кармане последнюю двушку и
Вернулся. Позвонил институтскому дружку Володе Трейшу.
– Вова, давай одно доброе дело сделаем. Я один не управлюсь.
– Что, девчушка попалась избыточно темпераментная? Подмога нужна? – Развеселился Вова. Он что-то жевал. Потому веселье слышалось в трубке хлюпающее и насыщенное паузами.
– Я почти женатый человек! – Оборвал его Лёха. – Нельзя мне теперь шмар клеить. А тебе и намекать на это не надо. А то в нос получишь. Давай, выходи. Я иду к твоему дому. Там и объясню идею. Пять минут хватит, чтобы дожевать? Кусок, небось, большой, халявный?
Через пять минут они уже обсуждали план исполнения не совсем законной, но очень актуальной авантюры.
В ближайшем многоэтажном доме на втором этаже они нашли детскую коляску. Довольно большую. На близнецов рассчитанную. Все родители малолетних сосунков коляски оставляли на лестничных клетках. Как-то так повелось в Зарайске. Взяли дружки коляску, снесли вниз и покатили к парку.
– Ты её ровно кати. Не швыряй в разные стороны, – советовал Вова Трейш товарищу. – пусть со стороны народ и милиционеры думают, что ты молодой отец и дитё прогуливаешь. А то за кражу коляски могут и дело завести уголовное. Посадят года на два обоих. Или вообще расстреляют нафиг.
Они вкатили коляску в парк, поставили её между двумя клумбами цинний, петуний и бархатцев. Фонари в парке светили в полнакала для создания уютной интимной атмосферы гуляющим влюблённым. Поэтому Вова и Лёха довольно быстро нарвали почти полную коляску цветов.
– Куртку сними, – попросил Володю Алексей. – Сверху накинь. Чтобы, не дай бог, кто засёк. И поехали к обкомовским клумбам. Там какие-то высокие цветы ещё не завяли.
– Ты обалдел, Ляксей! – Прижал коляску к тротуару Володя Трейш. – Там светло как днём. И Вохра с берданками. И дежурных мусорков аж три штуки. Сесть хочешь? Жениться раздумал? Желаешь укрыться на киче от тестя с тёщей?
– Пошли, балабон! – Прикрикнул шутливо Лёха. – Главное скорость, внезапность и запредельная наглость. Какому дураку из охраны придет в башку, что два наглеца будут тырить цветы у них под носом с обкомовских клумб? Вот на этот парадокс мы их и накнокаем. Двинули.
Нарвали цветов без проблем. Возле обкома гуляющих не было, напасть с разбоем на обком – вообще глупость полная и несуразица. На фига кому он нужен, обком?
Потому вохра и милиция играли в карты, домино, шашки и дремали. Как положено всем советским охранникам. Так как стерегли они всё и всюду чисто символически. В шестьдесят девятом году не принято было разбойничать в центре города даже у самых гадких бандюганов.
Приволокли тяжелую коляску к дому, где жила Надя.
– Бери за ручку, а я под дно руки просуну и несём добро на второй этаж. – Прикинул Лёха недальний, но крутой путь.
– Подожди, курточку-то заберу. Ей зачем моя задрипанная курточка? Они такими, наверное, даже полы не моют. Бархатными, думаю, тряпками и с мылом французским. – Вова Трейш тихо, сдавленно похихикал и вдвоём они моментально поставили коляску перед дверью.
– Давай, вали на скамейку. Жди пять минут, – Лёха нажал кнопку звонка и, когда Надя открыла дверь, наклонил коляску вниз. Огромный, нет – не букет, а огромный пахнущий и шелестящий десятикилограммовый сноп самых разных красивых осенних цветов ссыпался к ногам Надежды, касаясь её коленок.
– Мама! – охнула Надя и присела. Она перебирала цветы, вдыхала пряный аромат листьев бархатцев и пыталась уложить всё это великолепие в букет.
Из кухни выскочила испуганная Лариса Степановна.
– Что? Что там? Это что? – Она сквозь очки с толстыми линзами пыталась что либо разглядеть. Но очки были для чтения и дальше полуметра всё через них казалось размытым и бесформенным.
– Мама, Алексей мне цветы подарил. Очки сними! – Надя буквально утонула в этой разноцветной россыпи, когда присела.
– Ой! – воскликнула мама таким голосом, будто к ним в квартиру забросили десяток килограммов золотых самородков. – Цветы! Настоящие! Уличные!
Ты их не украл, Алексей? Нет?
– Да что Вы, Лариса Степановна! – Лёха чуть было в шутку не перекрестился. Но вовремя передумал. В этом доме верили только в марксизм-ленинизм. – Мы их купили в парке. Там продают сейчас. Не вянуть же им просто так, без пользы.
– Мне никогда не дарили столько цветов! – радостно вздохнула Надя и тихо заплакала, прижимая бархатцы к груди.
Пока дамы переваривали необычное обворожительное событие, Лёха аккуратно выдернул пустую коляску на площадку, закрыл за собой дверь и медленно, бесшумно скатил её вниз, на улицу. Через пятнадцать минут эта самая коляска, полностью очищенная от самых мелких оторвавшихся листочков и стеблей, стояла на том же месте, откуда они её угнали. Видно было, что никто не выходил и временного отсутствия коляски не заметил.
Спустились вниз. Вышли на улицу и вразвалку пошли к дому Вовы Трейша.
– Чего делать будешь? – спросил Лёха.
– Да ничего особенного, – Вова зевнул. – матери полку доделаю в кладовке. Потом на гитаре разучу «Тёмную ночь». Отец её любит. Спою ему. Слушай, а ты что, натурально Надьку Альтову так сильно любишь? Или рисуешься перед маманей её?
– Мы год с тобой за одним столом сидим в институте, – грустно посмотрел на него Лёха Малович. – И ты считаешь, что я способен пыль в глаза пускать, рисоваться, цену себе набивать?
– Да вот и я спрашиваю потому же. Как раз знаю, что ты этого сроду не делал.
– Значит что? – Лёху протянул ему руку. Попрощался. – Значит, люблю. Сам не пробовал ещё любить?
– Да пронесло вроде. – Сказал Вова без особого восторга.
– А вот когда она тебя достанет, любовь, ты таким же чокнутым станешь как я. Заешь как это здорово! Ни с чем не сравнить.
И он пошел домой. Надо было ещё почитать кое-что к семинару по фонетике. А не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Только любить.
– Это ж надо – как прихватило! – в который раз вслух поразился Лёха, улыбнулся и, выдохнув, рванул на скорости к кладбищу, за которым дом его – в пяти минутах хорошей спортивной пробежки.
Дома всё было мило и по-доброму однообразно. Батя терзал меха баяна, склонив голову к басовой деке. Глаза он закрыл и слушал с упоением музыку, которая будто бы сама лилась из-под кнопок, вроде и не он это извлекал грустный плеск «Амурских волн» своими огромными пальцами со следами чернил от протекающей авторучки. Мама, запомнившая за годы наизусть каждую ноту вальса, покачивала головой в такт музыкального размера в три четверти. На музыку она реагировала подсознанием, а сознание было сконцентрировано на шитье для подушек новых наволочек из синего ситца, по которому плыли разные по размеру месяцы, полные луны и почему-то пятиконечные золотистые звёзды. Хорошо было дома. Уютно. Большую люстру четырёхрожковую никогда не включали. Светил торшер из угла зала, освещая пол под розовым своим абажуром. От пола свет его отскакивал на стены пятнами желтыми, расплывающимися. Красиво смотрелись стены. И это они производили эффект уюта вместе с красным паласом, развалившимся на блёклом линолеуме цвета никем не разгаданного.
– Алексей, – мама оторвалась от ситца и перестала крутить ручку машинки «Зингер». Отцовские волны амурские заплескались громче. Мощный всё-таки треск был у толстой швейной иглы и челнока с нитками. – ты с утра сбегай к деду Михалычу на старую нашу квартиру. У него в сарайчике лежат наши пятнадцать мешков пустых. А мы в воскресенье картошку копать поедем. Школа машину даёт. Выкопаем, сколько есть и обратно к Михалычу в сарайчик отвезём. Он тёплый. И нам на зиму должно картошки хватить.
– Я на занятия с девяти побегу. – Лёха пошел на кухню, намазал хлеб маслом, посыпал сахаром и в кружку налил компот из сухофруктов. – А со второй пары сорвусь и часам к двенадцати мешки будут у вас в кладовке. Пойдет так? Но на вечер меня не запрягайте ни на какие дела. Мы с семи часов будем у Альтовых список приглашенных на свадьбу кроить, писать открытки им и меню придумывать. Серьёзная работа, короче. Опаздывать нельзя. Игнат Ефимович не любит этого.
– Не любит он, бляха! – Батя сомкнул меха и поставил баян рядом на пол. – В прошлом году он в редакции у нас должен был зачитать закрытое обращение ЦК КПСС к работникам идеологического фронта. Так мы его полтора часа ждали. Приехал в половине четвертого вместо двух часов. Не любит он опаздывать, бляха!
– Коля! – Мягко обратилась к бате мама. – Человек перегружен работой. У него вся область в подчинении. Переезды, приёмы, телефоны московские и Алма-Атинские. Всё по секундам разложено. Ну как тут уложишься в сроки, если каждый норовит ему лишнее слово сказать? Пожаловаться, похвастаться. Понимать надо.
– Ну, правильно, – отец снова взял баян. Нервничал, похоже. – мы-то в редакции целыми днями в подкидного режемся и на бильярде шарами гремим. Делать-то нам больше нехрена.
– Ладно. Вы тут клеймите их, мерзавцев, пока. До полуночи всех начальников пригвоздите. А я спать пошел. Завтра бегов у меня – как на республиканских соревнованиях. – Лёха допил компот, ушел в свою комнату и лёг думать. Не раздеваясь.
Но вместо размышлений о ЗАГСе и вечерней гулянке прилетели к нему через тонкую межкомнатную дверь не очень весёлые голоса родителей.
– Интересно, что они с нас денег ни копейки на всё про всё свадебное не взяли, – сказала мама. – я к Ларисе Степановне позавчера ездила на работу. Сто пятьдесят рублей возила. Так не взяла она. Все расходы, сказала, Игнат Ефимович на себя принял. Не странно это, Коля?
– А не странно, что список гостей без нас составляют? Наших-то вообще они не знают никого. Лёха сам за нас будет решать? Вот это не то, чтоб странно, а не нормально вообще. Получается, что мы не доросли до таких серьёзных решений. Лёха, тот дорос. Дурь какая – то…
Алексей заткнул уши и стал пытаться думать. Не шли мысли. Он их как клешнями из головы тащил, а они упирались и не вылезали из мозга. Так и уснул незаметно.
А проснулся в восемь утра с больной головой, одетый, готовый бежать и отгрызать очередной кусочек от гранита наук, но не успевший зацепиться за самое главное, за грядущее бракосочетание, ни одной хотя бы мыслью. Как оно, бракосочетание, вылетело из головы и поменялось местами с такой второстепенной задачей как учеба? Да ещё плюс ко всему вообще не с задачей, а с проходным делом – забрать мешки у дяди Миши? Не ясно было. Видно, спал неправильно. Бывало так. Проспишь ночь на животе – и ничего тебе потом не вспоминается, и делать не тянет ничего. Такая странность физиологии.
После первой пары в лингафонном кабинете, где в наушниках слушали и повторяли за актёрами занудливые «паркеровские» диалоги, Лёха вылетел из аудитории с остатком диалога на устах, выкрикивая с удивлённой и просящей интонацией имя «Нора-а!». Бежалось ему прямиком к деду Михалычу, к дяде Мише, с детства дорогому. Безногий Михалыч столярничал чуть ли не лучше всех в Зарайске, пил портвейн «три семерки», ядовитое « плодовоягодное», но ни то, ни другое его не сгубило к семидесяти годам. Он всерьёз говорил, что вот война, например, погубить могла насовсем. Но не смогла. Только ноги забрала. Так то ж война! А какой-то портвейн по сравнению с ней – не губитель, а благодетель и ценный витамин.
Сделал себе Михалыч подъёмник электрический. Жил он со своей тётей Олей с послевоенных лет в подвале двухэтажного дома. Ног у него не осталось вообще. От бедер торчали культи сантиметров по двадцать. Он всегда сидел на красивой самодельной деревянной тележке с колёсами от детской коляски. На культи надевал кожаные кожухи, а поверх них штаны, у которых тетя Оля отрезала штанины и зашивала там, где кончались останки ног.
Из подвала Михалыч выезжал так: к тележке сбоку крепился штырь. Он вставлялся в раздвинутые волокна металлического троса. Трос вращался вокруг двух колёсиков с углублениями. Верхнее колёсико крепилось валиком из нержавейки к электромотору возле верхнего порога. Справа от ступенек тянулась вверх крепкая дорожка из плотных досок. Михалыч пристёгивался к канату, нажимал кнопку и конструкция с грохотом выносила его на воздух. Вот как раз к приходу Лёхиному он и выехал из подземелья подышать, покурить и ещё раз подышать свежаком осенним перед доработкой книжного стеллажа, заказанного одним умным мужиком с соседней улицы, у которого уже не хватало места для новых книжек.
– Здоров ночевал, Ляксей! – Подал руку Михалыч. – А чего рожа такая счастливая? На первенстве области победил? Или пять рублей нашел на дороге? Если нашел – гони за портвешком. Себе лимонаду возьми и халвы. Я тожить люблю портвешок закусывать халвой.
– Я сбегаю, Михалыч! – Лёха развернулся и на бегу крикнул. – Мешки наши пока притарань из сарая. В воскресенье копать картошку будем.
Потом они сидели и беседовали «за жизнь». Алексей с бутылками, стаканом и халвой на скамейке, а дядя Миша в своём ящике с колёсами.
– Чё, Ляксей? – Спросил Михалыч, вытерев рукавом губы после второго стакана. – Матушка твоя верно рассказала, что ты у нас в женихи подался? Приходила она на той неделе, Ольге моей три фартука принесла. Сшила новые, цветастые. А то стрепались старые-то. Вот она чего и принесла на хвосте как сорока. Женится, говорит, сынок мой. Вырос. На знатной особе женится. Роднится сынок, говорит Людка, с о-о-очень большими людями. С самым верховным главнокомандующим над всеми нами, зарайскими доходягами. Во, говорит, как нам всем повезло-то!!!
– Ну, ты гусей-то не гони пока. Мало выпил для того, чтобы заговариваться. -
Лёха глотнул лимонада и откусил от шмата халвы, которой принес полный килограмм. – Мать не могла спороть такую хрень, что нам повезло безумно, не могла она дурь ляпнуть, что будущий тесть – главнокомандующий. Ты ж, Михалыч, умный. Знаешь, что главный у нас – Бахтин Алексей Миронович.
А тесть мой будущий – Альтов. Слышал про такого?
– Не, его не знаю, – дядя Миша налил сто пятьдесят. – но он тоже туз?
– Туз, – Строго сказал Лёха. – Бубновый. Второй после Бахтина в области. Но женюсь я на его дочке. Не на нём же, бляха.
– Ну, это-то мы понимаем. Ты ж мужик. Да и он не пидор, ясное дело. Только они тебя, Ляксей, засосут в своё болото. На нашей стороне простая верная правда и сама жизнь в её натуре. А на их стороне – власть. А власть большая, Лёха, она будет покрепче правды и повыше жизни. Обязательно властью своей и затянет он тебя в ихнюю кодлу. Будешь учиться приказывать и над людями простыми летать орлом гордым.
Клевать нас будешь в темечко. Как полноценный исполнитель власти. И пропал тогда для старика Михалыча хороший человек и мужик натуральный Алексей, сын Кольки Маловича.
– Блин, ну вы придурки!!! – обозлился Лёха. – Ты уже пятый, кто такую хрень порет. Шурик – первый! Так нагрел, что ещё дымится спина моя нежная. Ну, ещё четверо – сосунки. Студенты, да один дружок мой. Жук. Ты его знаешь. Но ты-то, Михалыч, дед! У тебя два ордена, пять медалей и мозгов как у профессора – тонна! А такую дурь плетёшь. Я негнущийся, ты знаешь. И живу по своим законам. Которые лично ты, Шурик, дядя Вася, отец мой и ещё в детстве два бывших вора в законе, два Ивана, мне вдолбили вот сюда. В голову и в душу. И ты в натуре веришь, что меня можно купить, должностями обклеить? Приказать служить Ленину, Марксу, Брежневу и КПСС? Соблазнить возможностью поплёвывать с высот должностных на всех простых людей? Ну, о чем с тобой говорить, Михалыч? Друг, бляха!