Метка - Гордиенко Вера Н. 2 стр.


Бросив взгляд на здания правительства, вдруг вспоминаю, что меня давно не вызывали на чистосердечное признание. Наверное, моя очередь уже скоро. На такие разговоры – признания – приглашают раз в несколько лет. Папа привёл меня на чистосердечное признание в первый раз, когда мне было почти четырнадцать. Тот день встаёт перед глазами яркой вспышкой.

Папа уверял, что беспокоиться не о чем, но всё равно было страшновато. Нам рассказывали об аппарате, который измеряет пульс, температуру и пищит, если соврёшь. Я никогда не видела ничего подобного и вообразила настоящее орудие пытки. В тот раз я была абсолютно уверена, что меня разоблачат. Вспоминала, как обманывала родителей, тайком грызла печенье. Мне даже снились кошмары, где я признавалась в преступлениях, которых не совершала.

Когда нас с отцом провели в небольшую, самую обыкновенную комнату с белыми стенами, меня постигло страшное разочарование. В комнате стояло два стула, деревянный стол и небольшое устройство, похожее на тусклый, видавший виды металлический шар с лампочкой и торчащими проводами. Нас ждал человек с блокнотом. Он указал мне на стул, приглашая сесть, но папа заметил моё беспокойство и попросил разрешения ответить первым. Он сел, положил левую руку на шар и с улыбкой подмигнул мне, словно говоря: «Ни чуточки не страшно».

Отец отвечал спокойно, не повышая голоса, и машина ничего не сделала. Вопросы оказались совсем несложными, и мне стало легче. Обычные просьбы рассказать о новых знаках и подтвердить, что не совершал преступлений из какого-то списка. Человек за столом время от времени делал пометки в блокноте, потом улыбнулся папе и сказал, что вопросов больше нет.

– Ваша совесть чиста, мистер Флинт. Всё в порядке. – Он снова улыбнулся, будто собираясь пошутить, и посмотрел на меня. – Твоя очередь, – произнёс он. – Не бойся – это не больно.

Я села и сделала глубокий вдох, но, стоило мне дотронуться до шара на столе, как раздался скрежет, и я в ужасе отдёрнула руку.

– Что случилось?

Помню, как чуть не расплакалась, недоверчиво глядя на папу, а он изо всех сил сдерживал улыбку.

– Ничего страшного. Я не успел настроить аппарат. – Человек за столом улыбался.

Папа уже смеялся по-настоящему.

– Быть может, тебе и правда есть что скрывать, Леора, – заметил он.

Ответом ему был мой хмурый взгляд.

В конце концов всё прошло нормально. Мне задали те же вопросы, что и папе, и ещё несколько, специально для подростков, вроде того, не списываю ли я на экзаменах. Аппарат ни разу не нарушил благословенной тишины, а по дороге домой папа угостил меня пирожным, извиняясь за смех и шутки.

Проскользнув между Дворцом правосудия и мэрией, направляюсь к рынку и чувствую, что улыбаюсь. Если бы папа был рядом!

Сегодня прохладно. Первый по-настоящему морозный день. На прохожих больше одежды, чем обычно. Странно видеть почти полностью закрытые тела: я как будто отрезана от людей, вижу знаки только на лицах и руках встречных. Но это совсем неплохо. Я и сама не очень-то открыта взглядам, и не только потому, что обернула плечи льняной шалью, заколов её слева. Просто иногда – я ни за что не произнесу этого вслух – приятно скрыть свои знаки.

Рынок работает почти каждый день, и я ныряю в скопление полосатых навесов и резких возгласов. Задерживаю дыхание у прилавка мясника. От запаха развешенного на крюках мяса подташнивает. Пробравшись к лавке тканей, делаю глубокий вдох, наслаждаясь терпким ароматом хлопка и пряным – красок. Впитываю разноцветье красителей и представляю, что на выдохе получится радуга. Пробираюсь сквозь толпу, глядя под ноги, выбираю, куда ступить, так проще. Не хочу сегодня слышать обрывки чужих разговоров, и пусть знаки прохожих останутся просто фоном. Хочу думать только о папиных знаках, пока они свежи в памяти.

Иду по запаху и наконец чувствую резкий густой дух овощной лавки. Овощи и фрукты в деревянных ящиках, аппетитные плоды смотрят прямо на покупателей. Лавочник в зелёном, слегка испачканном землёй фартуке улыбается. Он держит бумажный пакет и готов выполнить мой заказ. Рукава у него закатаны до локтей – руки полагается держать открытыми – и я могу кое-что прочесть по знакам. Тридцать шесть лет, неглуп, был лучшим учеником в выпускном классе школы. Мог бы выбрать профессию поинтереснее, но знаки говорят о смерти. С уходом старшего брата его детство оборвалось. Однако, судя по всему, теперь он счастлив, у него своя семья – рисунки на коже говорят о радости, – в его жизни много интересного, кроме яблок и бобов.

Прошу немного репчатого лука и наполняю другой пакет перепачканными землёй картофелинами. В соседнем ящике – морковь, где-то рядом витает свежий аромат помидоров.

– Вы не знаете, что будет на площади? – спрашиваю я. – Ставят сцену, собираются зрители…

Лавочник встряхивает пакет и заворачивает верхушку, крепко держа уголки.

– Ты разве не знаешь? Публичное наложение знака, – отвечает он, взвешивая картошку. В его голосе прорывается тщательно скрываемое волнение и что-то ещё… Неужели страх? – Впервые за столько-то лет!

Я многое пропустила в последнее время: папа занимал все мои мысли. Неуверенно оглядываюсь на площадь. Идти или не стоит? В школе нам рассказывали о публичном наложении знака. Интересно, как это происходит? Расплачиваюсь, подхватываю сумку и вместе с толпой иду на площадь. Кто-то толкает меня плечом, стремясь пробраться вперёд. Голоса всё громче, и чем ближе к площади, тем больше народу пытается туда попасть, посмотреть, что же будет.

Наконец я на месте, у сцены плотная толпа, я – где-то в последних рядах. Женщина рядом кивает мне и склоняется ближе. Её глаза поблёскивают от возбуждения.

– Говорят, придёт мэр Лонгсайт! – выдыхает она.

Я не слишком интересуюсь политикой, но Дэн Лонгсайт, став мэром полгода назад, никого не оставил равнодушным. Даже мои одноклассники обратили на него внимание. Лонгсайт разительно отличается от череды болтливых стариков, занимавших этот пост до него. Прежде всего он симпатичный, да и гораздо моложе других политиков. Впервые за многие годы люди действительно рады переменам. Помню, как на инаугурации мы с воодушевлением скандировали слова надежды и доверия: «Он добр, он мудр, он лучший из нас. Он не жесток, он любит нас, нам нечего страшиться. Он всё сделает ради нас». Я так верила в эти слова, что сердце чуть не выпрыгнуло из груди.

Миссис Олдхэм на уроке истории сообщила, что Лонгсайт принёс перемены. Нам, потерянным в неизвестности, перемены были нужны. Когда-то мы знали, кто мы, что защищаем, были уверены в своей силе. Это знание всё больше размывалось с каждым слабым лидером, пока не пришёл Лонгсайт. Его правление вернёт нас к истокам, мы снова станем обществом, где знаки важны, где их сила воспринимается всерьёз, и они действительно могут изменить нашу вечную жизнь. Поэтому мэр Лонгсайт и его последователи носят как можно меньше одежды, показывая, что им нечего скрывать. Всякий может прочесть их знаки и узнать подробности их жизни. Миссис Олдхэм объясняла нам всё это с довольно смущённым видом. Наверное, она считает, что не все знаки стоит показывать каждому встречному.

Я столько раз видела мэра на экране, столько всего узнала о нём на уроках, что теперь, понимая, что скоро он будет совсем рядом, чувствую, как пробегает по спине холодок волнения. Честно говоря, я рада, что старые мэры не особенно демонстрировали свои взгляды. Смотреть на их кожу вряд ли было бы приятно. Мэр Лонгсайт, судя по тому, что о нём известно, должен быть очень ничего.

Говорят, что он, новое воплощение Святого, пришёл очистить наши сердца и наш мир. Я чувствую, что грядут перемены, перемены к лучшему.

Люди толкаются, пробираясь поближе к сцене. Разговоры не умолкают, всем интересно. В воздухе разлито странное напряжение, долетают обрывки споров, жалобы на отдавленные ноги, в толпу ввинчиваются опоздавшие. По краям помоста, собранного из деревянных щитов, стоят громкоговорители. Сзади и по бокам сцену огораживает плотная чёрная ткань, которая хлопает на ветру. Посередине установлена какая-то деревянная колода. Шум толпы понемногу нарастает, но, когда на сцену выходит высокий темнокожий человек, все стихают, не дожидаясь команды. На мгновение умолкают даже птицы, отдавая мэру дань восхищения. Вновь поднимается приветственный гул, все хлопают и восхищённо кричат, пока Лонгсайт подходит к самому большому микрофону. Он поднимает руки, и гвалт постепенно стихает до беспокойного шёпота. Лонгсайт откашливается, от него словно исходит неизъяснимая сила власти. Мэр гораздо выше ростом, чем я думала, такой спокойный, собранный, от него исходит уверенность, словно тёплые лучи солнца. Невероятно – он здесь, совсем рядом.

– Благодарю вас! – говорит Лонгсайт, и на площади воцаряется тишина. – Спасибо, что пришли на это исключительно важное мероприятие. – Его густой, завораживающий голос прорывается даже сквозь искажения микрофонов. Интересно было бы послушать его просто так, без усилителей. – Собраться вместе, встать плечом к плечу – это большая честь. Все вместе – против зла. Последние слова он произносит после короткой паузы.

По толпе пробегает смущённый шёпот, а меня даже в шали пробирает озноб.

– Да, против зла, – повторяет мэр. – Ибо я пришёл сказать то, о чём многие из вас давно подозревали, – настали тёмные времена.

Он умолкает и оглядывает площадь. Из одежды на нём лишь повязка вокруг бёдер, но он словно не чувствует холода. Надо было пробраться поближе к сцене: отсюда мне знаков мэра не прочесть. Как бы я хотела получше рассмотреть изысканные татуировки на его блестящей тёмной коже!

– Мы собрались на церемонию публичного наложения знака, первую за долгие годы. Некоторые из вас, уважаемые старшие члены нашего общества, возможно, когда-то присутствовали на подобных процедурах. Вы знаете, чего ожидать. Вы помните те времена – куда лучшие времена, не премину заметить. Но остальные лишь читали об этом в учебниках.

Так и есть. Мы действительно проходили наложение знаков, но никто из моих знакомых никогда не видел такого своими глазами.

– Вам известно, как я почитаю наших лидеров, занимавших пост мэра до меня, восхищаюсь ими. Они в… мудрости своей (небольшая пауза прекрасно передаёт истинное значение слов) избрали путь отказа от некоторых традиций. Но время пришло. Время вернуться к истокам. В наши полные опасности дни необходимо вспомнить прошлое, возродить традиции предков.

Мэра прерывают громкие крики восхищения. С широкой улыбкой он поднимает руку, призывая к тишине.

– Друзья мои, слишком долго мы видели, как поистине ужасные преступления выдавали за незначительные проступки. Так больше продолжаться не может! Наказание должно соответствовать тяжести преступления. И хотя сегодня это событие скорее исключительное, необыкновенное, вскоре нанесение знака на площади станет более привычным, пусть и не слишком частым. Публичное нанесение знака – это серьёзное наказание, к нему приговаривают лишь за наиболее гнусные преступления. Однако мы больше не можем притворяться, будто не замечаем пороков нашего общества.

Снова аплодисменты, и мэр снова вынужден прервать свою речь. Он не ищет одобрения и восхищения зрителей, кажется, что овации его смущают.

– Мы больше не можем позволить себе беспечной жизни. Пустые всегда представляли угрозу нашему обществу. Никто не верил, что после великого изгнания они ушли навсегда. Мы предпочитали верить, что они будут жить мирно, не мешая жить нам. Но сегодня я вынужден объявить, что настало время расплаты за нашу неосмотрительность.

Толпа отзывается на слова мэра шелестом, почти стоном. У меня в груди гулким колоколом бьётся сердце.

– Это правда, у нас есть доказательства: пустые плетут новые заговоры. Они готовы воспользоваться нашей слабостью, проникнуть в наши ряды и поколебать наши сердца и наши принципы. Вы и сами слышали нечто подобное. В рыночной толчее кто-то обронит: «Не все пустые были так уж плохи». Потом знакомый невзначай скажет, мол, пустые – мирные люди, а коллега вдруг посетует, что Указ о выселении пустых был слишком суров. И вы восхищались этими людьми, ведь они рассуждают так здраво, разумно, свободолюбиво и открыто.

Мэр умолкает, давая слушателям осознать сказанное.

– И понемногу, по капле, пропаганда шпионов (о да, у пустых есть самые настоящие шпионы!) проникает в умы. У пустых есть и помощники – мятежники, которые живут среди нас и с готовностью пересказывают лживые сказки. Нам внушают, что свет доброты согреет наши души. Рассказы о миролюбии пустых убаюкивают любые подозрения, мы думаем, что всё хорошо. Приглашая отдохнуть у огня, пустые нашёптывают о мире и покое, и мы верим, что пришла пора отдохнуть. Но пока мы беззаботно дремлем, мятежники нанесут удар, и огонёк уюта обернётся лесным пожаром, готовым уничтожить нас, уничтожить всё на своём пути.

Лонгсайт обводит толпу горящим взглядом, над площадью разносится его грозный рык:

– Вставайте! Поднимайтесь на битву!

Я застываю, пригвождённая к месту этим криком.

– Мы были слишком доверчивы – и просчитались. Мы слишком охотно поверили в добро, и пустые проникли к нам, чтобы воспользоваться нашей наивностью. Не выйдет!

Оглянувшись, я вижу вокруг потрясённые лица. Такой речи никто не ожидал. Это похоже на боевой клич, на призыв к войне.

– Мы будем готовы! Мы будем внимательны, всегда настороже и не пропустим предателей в наши ряды! Мы вернём чистоту идеалов нашему обществу и станем достойны нашей истории. Время пришло! Согласны?!

Охваченная неистовством, толпа восторженно ревёт, аплодирует, топает ногами, и мэр Лонгсайт подаёт сигнал кому-то невидимому за чёрным занавесом. Потом, дождавшись тишины, склоняет голову, будто в молитве. Долго стоит неподвижно и вдруг обводит площадь пронзительным взглядом.

– У меня очень важные новости. Пустые готовят восстание. У меня есть доказательства. Для многих это станет ударом, ведь осуждённый жил среди нас и кто-то считал его своим другом. – Лонгсайт резко втягивает воздух и буквально выплёвывает следующие слова: – На прошлой неделе вынесено решение: Коннор Дрю, один из наших уважаемых обрядчиков, тот, кому мы доверяли наших почивших родных, виновен в краже кожи.

По толпе пробегает волна потрясения, и я вздрагиваю вместе со всеми. Я не знакома с Коннором Дрю, быть может, он работал с папой, но от одной мысли, что кто-то может присвоить чужую кожу, мне становится не по себе. Думаю о папе, о том, как важно сохранить каждую частичку его кожи. Без кожи мы ничто: нет ни истории нашей жизни, ни возможности остаться в сердцах любимых после смерти. Какой негодяй осмелится украсть чью-то историю? Зачем?

По знаку мэра двое огромных охранников выводят на сцену осуждённого. Стражи здесь, конечно, чтобы защитить нас от преступника. «Или чтобы защитить его от нас, кто знает», – мелькает непрошеная мысль. Толпа вокруг зловеще гудит. Ноги преступника опутаны цепями, но руки не связаны. Охранники крепко держат его повыше локтей. На преступнике одна набедренная повязка, как у мэра Лонгсайта, только грязная и потрёпанная. Он темнокожий, как и мэр, но кожа преступника кажется сероватой от усталости и тяжких испытаний.

За мужчинами на сцену поднимается городская рассказчица – Мел. Она ненамного старше меня, но на её коже запечатлена история целого народа, она – воплощение наших устремлений, наших целей. Да, если на церемонию пригласили Мел, дело куда серьёзнее, чем я думала.

Назад Дальше