В зеркале отражаются полоски растяжек на бёдрах, бледная кожа. Мне слишком часто говорят, что бледность – это аристократично, что мне повезло. Но моя бледность неправильная, не алебастровая бледность красавиц, а сероватая, бесцветная. У меня вообще всё неправильно. Грудь слишком маленькая, чтобы сказать о себе «фигура с изгибами», а бёдра слишком широкие, чтобы назвать меня стройной. Лицо слишком неправильное для симпатичного и слишком обыкновенное, чтобы врезаться в память. Волосы слишком прямые для кудрявых и слишком волнистые для прямых. Не важно, сколько раз я даю себе слово отрастить их подлиннее, всё равно надоедает, и я снова прошу подстричь меня покороче. Никто по доброй воле не выкрасил бы себе волосы в мой оттенок – мышино-коричневый, тут уж сомневаться не приходится. Вот глаза мне нравятся – синие. Но красивой меня всё же не назвать. На груди появилась новая фиолетовая полоска растяжки – вот пакость! Пытаюсь растереть эту ползучую ниточку. Какая несправедливость! Груди практически нет, а растяжки есть. Откуда они только берутся?
Тело предаёт меня, выдаёт меня настоящую любому, кто посмотрит, меня – такую неправильную. Но всё это не важно. Чёрные и серые линии рисунков и знаков постепенно покроют моё тело. Я стану другой. Через боль и кровь татуировки изменят меня.
Мне есть что рассказать миру.
Совсем светло. Вот и утро. Скоро придёт Верити, будем готовиться к экзаменам. Натягиваю коричневые укороченные брюки, из-под которых выглядывают мои любимые полусапожки из мягкой кожи. Бирюзовая блузка досталась мне от Верити. Простого покроя, с пуговицами у воротника, достаточно длинная, чтобы скрыть бёдра. Хорошо, когда подруга выше ростом! Дважды оборачиваю вокруг талии оранжевый пояс и крепко завязываю его впереди. Спрячусь под одеждой, и никто меня не прочтёт. Может быть, если моей почти пустой кожи будет не видно, окружающие придумают мне более интересную историю, чем есть на самом деле.
Услышав голоса мамы и Верити, на секунду застываю в дверях. Похоже, я проспала. Со второго этажа видно Верити и маму за кухонным столом. Сияют начисто отмытые столешницы, на которых мы с папой столько лет резали всякую всячину, ленясь протянуть руку и взять кухонную доску. (Мама вечно ругала нас, словно папа тоже был ребёнком на её попечении.) Сияющая утварь поблёскивает на крючках у стен. Мама заметила меня и поднимается налить мне чаю. Благодарно улыбаюсь ей и останавливаюсь поприветствовать пращуров, называя каждого по имени, зажигаю свечу на столике под их книжной полкой. Жаль, что здесь нет папиных родственников, но он родился и вырос в Ривертоне и не мог принести свои книги предков в Сейнтстоун. Он вообще почти ничего не рассказывал о родных.
Мама рассматривает правую руку Верити. Не может устоять: она читает людей при каждом удобном случае – это её любимое занятие. Больше всего маме нравится сидеть вечером на веранде и смотреть на прохожих, подглядывая их секреты. Вот только в знаках Верити нет никаких тайн. Верити идеальна – лучше не бывает.
– Как идёт подготовка к экзаменам? – Мама наконец выпускает руку Верити и отпивает глоток чая.
– Всё в порядке, – отвечает Верити, застёгивая рукав блузки, – вот только эти сны… Всё время вижу, как мне достаются на экзаменах вопросы о том, что я не успела повторить.
Вот глупости! Верити прекрасно сдаст все экзамены. Мама берёт заварочный чайник, чтобы налить ещё чаю, и я вижу на столе мой вчерашний рисунок. Мама разгладила смятый листок и, видимо, рассматривала ворона. Интересно, показала ли она моё творение Верити?
– Пошли, Ветти. Без тебя ничего не получается – голова не работает.
Верити забрасывает на плечо сумку с книгами, и, захватив по чашке чая, мы уходим ко мне в комнату.
Экзамены, которые нам предстоит сдавать, очень и очень важные. Будут вопросы по всем школьным предметам да ещё дополнительные тесты по выбранным специализациям. Я буду сдавать нанесение татуировок. Важнее этих экзаменов ничего и быть не может. От результатов зависит наше будущее. Если провалюсь, мне достанется какая-нибудь скучная работа, и я застряну на ней навсегда. В последний год в школе разрешается выбрать специализацию, но нет гарантии, что удастся хорошо сдать экзамены и получить разрешение работать по выбранной профессии. Надо показать, что действительно достоин своей мечты. Если меня отправят в какой-нибудь офис перебирать бумажки, моя душа, наверное, скукожится и умрёт. Я страстно мечтала стать чернильщицей, мечтала с самого детства, с тех пор как папа научил меня рисовать. За последние месяцы я уверилась, что это действительно мое призвание. Мне нравится сжимать в пальцах чернильную ручку, нравится вырисовывать татуировки. И больше всего мне нравятся истории, рассказанные каждым знаком – истории, которые можно увидеть и понять совершенно по-разному.
Настоящих татуировок я пока никому не делала: старшеклассникам это запрещено. Зато научилась очищать и стерилизовать кожу и инструменты, наносить знаки на бумагу и свиную кожу. Выяснилось, что я готова кропотливо прорисовывать самые мелкие детали и что быть чернильщицей – моё самое сильное желание в жизни.
Верити надеется работать в правительстве. Она хочет заниматься управлением, стратегиями развития и всякими такими штуками. Перекладыванием бумажек Верити не напугаешь: она столько времени провела на практике в правительственных офисах, что иссушение души подруге не грозит. Верити придётся выучить все законы, правовые акты и разные нормативные документы. Только получив высшие баллы на всех экзаменах, можно попасть в департамент Похорон и взвешивания душ, где работают с книгами недавно почивших. Верити хочет заниматься подготовкой покойных к посмертному суду, изучать книги и готовить рекомендации для достойных остаться в памяти. Это один из самых важных департаментов правительства и наиболее таинственный. Смотрю, как подруга раскладывает на столе учебники и тетради, слушаю её беспечную болтовню и пытаюсь представить, как она будет выглядеть за массивным столом в государственном учреждении, принимая решения о судьбах людей.
Всё меняется. Меняется слишком быстро.
Остаток утра мы напряжённо трудимся. Верити устроилась за моим колченогим письменным столом, просматривает учебники и записи в тетрадях, а я рисую, лёжа на полу – в моём портфолио явно не хватает рисунков – и между делом выковыриваю застрявшие среди ворсинок ковра кусочки сухой краски. Столько нужно ещё сделать! Очень непривычное ощущение – знать, что надо торопиться и работать на пределе сил. Раньше мне никогда не приходилось особенно стараться в школе: всё получалось само собой. А потом заболел папа. Стоит мне подумать о будущем, как мысли сразу же возвращаются к папиной болезни, как ему становилось всё хуже, а потом он умер, и теперь приходится жить без него. В моём будущем без папы зияют огромные чёрные дыры – слишком многого не хватает.
Однако жизнь берёт своё. Без папы тяжело, но выбора нет, надо жить дальше.
– Лора, ты как, в порядке? Папа вчера беспокоился о тебе. – Верити беспечно раскачивается на стуле, но в последний момент хватается за стол, чтобы не упасть навзничь. – Вообще-то я тоже волновалась. Церемония на площади так тебя расстроила…
Снова мысленно вижу того человека, Коннора, вижу, как ему наносят знак, слышу жужжание татуировочной машинки, вижу его глаза.
– Честно говоря, я пыталась об этом не вспоминать, – выдавливаю я, сглатывая ком в горле. – Как можно жить, если тебя объявили забытым?
– Не знаю, Лора. Но ты же понимаешь, он совершил ужасное преступление.
Мне остаётся только согласно кивнуть в ответ.
– Себ сказал, что видел вчера окончание церемонии, у него как раз был перерыв в пекарне, – продолжает Верити. – Рассказчица Мел тоже была там, она пересказала историю Святого, чтобы ещё раз напомнить о ценности наших знаков, о важности сохранить всю кожу почившего до последнего лоскутка.
Устало пожимаю плечами. Наверное, если бы я осталась на площади, рассказ Мел помог бы мне успокоиться. Но совершённое преступление столь ужасно, что история Святого здесь не к месту.
– Как ты думаешь, твой папа знал того человека? Может быть, они работали вместе? – спрашивает Верити.
У меня едва хватает сил отрицательно помотать головой:
– Вряд ли. Не хочется думать, что такой человек был среди папиных друзей, – бормочу я в ответ. – Папа очень серьёзно относился к работе. Он бы страшно разозлился, узнай, что кто-то допустил такую оплошность. Такую жестокость, – добавляю я со вздохом.
– Бедная Леора! Ты, наверное, ужасно по нему скучаешь…
Киваю, и к глазам подступают предсказуемые слёзы.
– Очень тяжело ждать взвешивания души, тяжело знать, что его книга ещё в музее. Как бы я хотела, чтобы всё скорее кончилось и он снова был дома, с нами.
– Я всё понимаю, Лора, это очень непросто. Но помни о книгах предков. Пусть они служат тебе утешением.
Верити права. Предки охраняют нас, направляют, указывают путь и поддерживают. Им надо верить. Иногда я не чувствую их заботы, забываю об их силе. Надо просто верить.
Верити смотрит на меня, поэтому я спешу улыбнуться и говорю:
– Да, кстати о предках… Сегодня наша очередь произносить имена.
Верити испускает тяжкий стон. Она терпеть не может ритуал чтения имён – эта церемония кажется ей слишком вычурной, неоправданно пышной. Думаю, подруга решила участвовать, только чтобы составить мне компанию.
– Да, конечно, моё любимое чтение имён… – недовольно бормочет Верити.
– Давай встретимся на улице, у Дворца правосудия, и дальше пойдём вместе?
Поговорили, теперь надо заниматься. Отодвигаю тёмные мысли подальше и сосредоточенно работаю. До вечера мы повторяем разные темы и проверяем друг дружку, задавая каверзные вопросы. Несколько раз я почти готова рассказать о папе и его тайном знаке, но как-то не складывается. Подожду удобного случая. Когда я вечером обнимаю Верити на прощание, меня вдруг охватывает раскаяние: у нас не должно быть тайн.
Глава восьмая
Никто не умирает до конца, пока человека помнят, пока произносят его имя. Вот почему мы каждое утро приветствуем наших прародителей и вот почему у нас есть ритуал чтения имён. Эта церемония проводится каждый день. Участие добровольное, всем желающим указывают день и время, когда можно прийти и прочесть имена почивших. Моя очередь наступает раз в месяц. Живые обязаны следить, чтобы достойные предки жителей города не были забыты. У кого-то не осталось потомков, их имена теперь звучат только из наших уст. Помнить достойных необходимо. Это наш долг по отношению к их жизни и памяти.
Сегодня мама тоже участвует в церемонии. Мы всегда ходим читать имена втроём: Верити, мама и я. После ужина мы переодеваемся. На чтение имён настоятельно рекомендуют приходить в оранжевом, жёлтом и красном. Яркие цвета напоминают о пламени правосудия. Я надеваю старое мамино платье цвета шафрана. Оно мне чуть-чуть велико («Тебе есть куда расти, Леора!»), подол юбки подметает пол. Мама набрасывает тяжёлую золотистую мантию поверх обычной одежды. Мы похожи на пламя свечей. Берём с собой медовый напиток с лимоном: во время чтения приятно сделать глоток-другой, освежить пересохшее горло.
Идём по опавшим листьям к площади, к Дворцу правосудия. Беру маму под руку, чтобы согреться и просто почувствовать, что мы вместе. Мама слегка улыбается, но потом со вздохом крепко прижимает к себе мою руку. Скорее всего, не так уж ей легко, несмотря на показное спокойствие. Мама никогда не была особенно чувствительной, даже до смерти папы, но не была и натянутой струной, как сейчас. Папа всегда мог её успокоить, развеселить. Как же хочется забыть все невзгоды, хотя бы на этот вечер! Сегодня первое чтение имён со дня папиной смерти. Боюсь, мой голос выдаст слушателям горечь потери.
Верити ждёт нас у дверей Дворца правосудия. Сначала я даже не могу её разглядеть. Тёмная кожа, чёрные волосы, серая шаль – заметить Верити в сумерках непросто. Некоторые окна Дворца мерцают – это свет вечно горящего внутри огня. Остальные части здания погружены во мрак. Верити выходит под уличный фонарь и приветственно машет нам. Сквозь маленькую дверцу в боковой стене здания мы входим во Дворец правосудия. Церемония чтения имён проводится в небольшом зале неподалёку от главного – в Зале поминовения. Здесь всегда жарко, ведь совсем рядом бушует негасимое пламя.
В Зал поминовения ведут тяжёлые деревянные двери. Узкие высокие прорези окон как будто прячут нас от внешнего мира. Аромат благовоний и тепло обитых деревянными панелями стен вытесняют воспоминания о холоде и промозглом ветре снаружи. Мне всегда нравилось, как звучат здесь голоса. Читая имена, мы словно даём каждому новую жизнь. В этих стенах хранятся воспоминания о том, что более не видно глазу.
На деревянных табуретах сидят слушатели. Обычно стулья расставляют рядами, но посетителям разрешается передвигать их, ставить, как удобнее. Хорошо, когда на чтение имён кто-то приходит, – слушатели очень помогают мне сосредоточиться, напоминают о важности и красоте церемонии, я стараюсь произносить с чувством каждое имя. Быть может, кто-то пришёл вспомнить как раз этого человека. Вход на чтение имён открыт всем жителям города. Прочесть за один вечер всю Книгу мёртвых невозможно, но идут дни, недели, месяцы и годы – и каждое имя на мгновение оживает, наполненное дыханием чтеца.
Сухой воздух режет глаза. Надеюсь, что не усну, выстою до конца. Зевать за чтением не положено: церемония очень торжественная.
Мама идёт первой, за ней Верити, я замыкаю нашу маленькую процессию. Поднимаясь на помост, наступаю на слишком длинный подол платья и чуть не падаю. Мама бросает в мою сторону грозный взгляд, а Верити сдерживает смех. Мы зажигаем новые белые свечи от почти догоревших. Необходимо поддерживать огонь, не дать пламени потухнуть.
Произносим вступительные фразы ритуала и начинаем читать имена.
Прародители наши, мудрые и любимые! Мы помним вас. Ваши мудрые мысли дали нам мир и справедливость, слова – знание и милосердие, поступки – безопасность и достаток. Мы чтим вас. Мы помним вас. Вдохните воздух жизни, когда мы произнесём ваши имена, явите нам вашу мудрость, укажите нам путь.
Джеймс Пис
Исаак Адофу
Генри Чалис
Хоуп Майну
Ранган Сингх
Джейн Хендл…
После каждых пятидесяти имён чтец говорит: «Мы помним вас», и другой чтец произносит следующие пятьдесят имён. За вечер мы проговариваем тысячу имён.
Папиного имени в Книге мёртвых нет. Пока нет.
Той ночью мне снится сон.
Я вижу зал поминовений, кто-то произносит моё имя, и я не понимаю, как это возможно, ведь я жива и здорова. Потом чтец берёт ручку, вычёркивает моё имя, смотрит мне в глаза и громко захлопывает Книгу мёртвых.
Глава девятая
Следующие две недели дни похожи один на другой. Сплю, повторяю школьную программу, делаю что-то по дому, занимаюсь вместе с Верити. В первый день экзаменов мама будит меня рано. Жутко не хочется вставать, в голове туман, я не привыкла выбираться из-под одеяла до девяти часов.
Неделя проходит в абсолютной тишине экзаменов. Меня это успокаивает. Приятно сознавать, что каждый твой день расписан по минутам, всегда известно, куда идти и что делать. На обсуждении портфолио рисунков экзаменатор задаёт сложные и запутанные вопросы, требует пояснить мой «женственный» стиль рисования и громогласно недоумевает, позволят ли мужчины, чтобы знаки им наносила девчонка. Я очень вежливо отвечаю что-то о том, как важно собрать команду чернильщиков с различными взглядами и техниками, но с трудом удерживаюсь от резкого ответа, и такое со мной далеко не впервые. Женщин среди чернильщиков очень мало – это правда, но папа всегда говорил, что отношение окружающих не изменится, пока мы сами не заставим его измениться.