Катя Дериглазова
Девочка летом
…Вот и Довлатов пишет, каждый, мол, журналист мечтает написать роман. Я со злостью захлопнула книгу и бросила на стол. Какой, к чертям, роман? Хотя журналистка я пока что самая что ни на есть начинающая. А возомнила себя… Идиотка, пять заметок в районной газете и большие планы на будущее.
Я заварила горький дешёвый кофе и перелистала пухлую с нечёткими клеточками общую тетрадь, из середины которой всегда выдёргивала листочки для писем. В начале тетради – черновик старого, ещё майского письма другу Ворону в Калугу. Иногда я переписываю начисто по два, по три раза – иначе и прочитать невозможно, формулировки слабые, почерк – отвратительный. Алекс шутит: всё это оттого, что родители врачи.
«Привет. Я сегодня о житейском, про этот мир, а не про тот. Прокалываю иголкой дни в календарике с собачкой: говорят, так в армии делают, когда дни до дома считают. Хочу увидеть, когда, наконец, закончится школа. На лицевой стороне, на морде колли, проявляются веснушки. Я ужасно устала от алгебры, чувствую себя круглой дурой. Я ничего не понимаю; кажется, год назад я достигла своего математического потолка. Слово «интеграл» мне ещё что-то говорит. „Это площадь криволинейной трапеции”, – даже сейчас слышу в голове голос нашей математички, похожей на портрет Пифагора над стеклянной доской в сухих меловых разводах. Кабинет номер 17, второй этаж, направо. А слово «логарифм» для меня до сих пор пустой звук. Мой аттестат будет испорчен позорным тройбаном, точно тебе говорю. Наверняка я смогу пережить и забыть, но сейчас очень, очень, очень тоскливо, хоть на луну вой. Я, пожалуй, повою сегодня, если удастся выйти погулять хотя бы ненадолго. Ещё две недели потерпеть – и больше мне никогда, никогда не понадобится эта дурацкая алгебра. Моя жизнь – сплошное ожидание. Ничего не происходит. Только бы поступить в универ уже».
Госпожа Критик забраковала это письмо: никому не интересно читать нытьё про школу. И я написала Ворону другое, с очередной высокопарной поэмой про эльфийский исход. В мае стихи тогда пёрли из моей головы безо всяких усилий, как крапива на пустыре. Ворон читал мои и присылал мне другие: тексты Blind Guardian, песни неизвестных мне бардов с эльфийскими именами или всякие переделки известных песен на толкиеновскую тематику. Я каждый раз искала в его выборе скрытые смыслы. Это была наша любимая игра.
Два года переписки, два письма в неделю. А теперь, может, и не будет писем, и ни к чему заглядывать в ящик по три раза в день. О чем переписываться с дурой и неудачницей? Я же всё порчу. Всегда и везде.
Падаю на скрипучую пружинную кровать, в хрусткую общажную постель, закрываю глаза. За окном звенят трамваи.
Вчера всё, всё было хорошо, вчера была надежда. Я приехала в огромную, праздничную, всамделишную Москву поступать в МГУ. И Алекс, любимый Алекс говорил, что всё получится. Потому что все люди – обыкновенные, а мы – особенные, сильные, настоящие, достойные.
Облом. Я-то, выходит, не настоящая. Чуда-то не случилось.
1
…Между школьным выпускным и вступительными экзаменами были бесконечные тусовки у реки – в тягучем ожидании, что что-то случится, в обсуждении встреч, предстоящих концертов, прикидов и драк.
Как-то в июле Юрик решил утопиться. Юрик, поговаривали, был шизофреником, но в тусовке это, скорее, комплимент, чем оскорбление. Юрик был мастер кадрить юных дев в стиле «я твой безопасный жилет для рыданий, ты можешь рассказать мне обо всём». Госпожа Критик его быстро раскусила. Нащупав мягкое дно, Юрик переходил в наступление. Чтобы понравиться интеллигентной барышне из хиппей третьего призыва, лучше всего было быть музыкантом. Можно поэтом. Но обязательно – человеком чутким и нервным. У Юрика была гитара. На гитаре – исполненные шариковой ручкой по скверному лаку слова «АлисА» и «MetallicA». Вторым его достоинством была слава человека, стоящего на учёте.
Сегодня Юрик решил впечатлить мою подруженцию Нюсю, к которой давно и так и эдак подкатывал. Летом тусовка перемещалась «на стрелу», и пипл сидел спиной к Оке на высоком парапете, а прогуливаться и стрелять сигареты спускались к нижнему променаду, к воде. Сигареты с фильтром мало кому были по карману, народ радовался и «Приме». Дежурный вопрос «Покурим?» был полон надежды, и вместо «Оставляешь!» обычно возмущённо отвечали «Да мы уже с Кисой и Никуличем курим!»
Получив вожделенную затяжку для храбрости, Юрик пошёл на приступ, зазвал Нюсю к реке и начал шептать в ушко о чувствах. Я пыталась делать ей страшные глаза, но Нюсина тактичность не знает пределов.
Я смотрела на них сверху, невольно ловя себя на мысли, что чувства и намерения каждого на тусовке видны за версту. Достаточно приглядеться, и всё понятно: кто кого любит, не любит, плюнет, поцелует… Я ждала Алекса, посматривала на подвесной мостик. Интересно, народу приятно смотреть на нас двоих вместе? Кто-то мне шепнул, что девчонки ставки делали, сколько мы продержимся, и больше полугода никто не давал. Алекс-то не сразу понял, что я его выбрала. Выбрала сразу, с полувзгляда, с полуслова – навсегда. А теперь все видят, как я прижимаюсь щекой к его плечу, вдыхаю запах кожи, и как он перебирает пальцами мои волосы, когда мы слушаем Вадима с гитарой, выводящего на весь парк Deep Purple. Радуются за нас люди? Или кому-то вправду противно смотреть на чужие поцелуи?
Юрик, похоже, получил пространный, вежливый, но совершенно явный отказ, несмотря на гитару, стихи, задушевность, трогательные белёсые ресницы и хорошо подвешенный язык. Он вдруг встал, сказал громко, на зрителей «Анутогдавсёнах!» и без разбега спрыгнул в Оку. Привычные к широким и красивым суицидальным жестам, Киса, Орёл и другие панки зааплодировали и вернулись к своим делам и беседам. Юрик выгребал широкими сажёнками на середину реки. Кто топится – не гребёт, ясное дело. Почувствовав невнимание публики, Юрик перевернулся на спину и, громко фальшивя, запел: «По реке плывёт бревно из села Кукуева! Ну и пусть себе плывёт, деревяшка, нам не нужная!», и сатанински захохотал.
Очень скоро косуха Юрика намокла. Это была не куртейка из облегчённой кожи троллейбуса, а труёвая натуральная косуха из Штатов, купленная мамой Юрика слегка на вырост. Косуха могла стоять в углу самостоятельно и вмещала во внутренние карманы 4 бутылки пива «Курская дуга». Косуха носилась всегда, потому что это не только одежда, но и знак принадлежности. Юрик плавал прекрасно, но мокрая кожа начала ощутимо тянуть вниз. Юрик сказал «Элп!» и скрылся под водой. Секунду спустя он появился вновь, но уже ничего не говорил, а только лицо у него было белое-белое. И течение уже тащило его по своему усмотрению.
Пока Юрик плывёт вниз по течению, хлебая Оку, панки на парапете обсуждают, как лучше всего поделить необычайно тонюсенькую сигарету, которую они стрельнули у стильной дамочки около Белого дома и торжественно принесли на всеобщее обозрение. Это первый сигаретный улов за день, глаза добытчиков горят законной гордостью и никотиновым вожделением. Мелкий Воробей кричит, давайте он сейчас же оторвёт фильтр, а то так вообще курить нечего. Его затыкают, не он стрелял – не он решает, и вообще курить в 14 лет рано. Выстраиваются в очередь впятером, каждому по две затяжки.
Они вообще не слышат, что я ору. А ору я что-то невнятное, среднее между «Помогите!» и «Идиот!». Плавать, к своему стыду, я не умею, но уже готова бежать к реке и хотя бы орать, но ноги застыли на месте. И тут кто-то хватает меня за плечо, и я давлюсь криком, хотя давно знаю за Алексом эту привычку – подходить со спины. Но это не Алекс! Ворон, друг по переписке, два письма в неделю, Орёл – Калуга, Калуга – Орёл. Улыбается, сдувает отросшие светлые волосы с глаза. Я вижу его второй раз в жизни.
– Ничего, что я без предупреждения? Хотел снова увидеть тебя, год же прошёл с прошлого…
Я с трудом глотаю воздух, а место на плече, которого коснулись его пальцы, тут же начинает чесаться и жечь.
– А… Ты? Откуда? Как? Боже мой! Это правда ты?.. А тут, а у нас… – я беспомощно машу рукой в реку.
И снизу раздается высокий, с придыханием, крик Нюси:
– Пипл! Юрик тонет, правда тонет! По… помогите!
Ворон невероятно быстро соображает. Он скидывает мне в руки куртку вместе с рюкзаком; чертыхаясь, за ним по склону бежит Белый Орёл – оба на ходу сбрасывают кеды и путаются в рубашках, с разбегу ныряют в реку под визг и мат всей честной компании!
«Юра, йоптвою-заногу-душу-гроба-чёрта-дверь! – несётся с воды. – Куртку снимай, ка-азёл!» – это Белый Орёл подплыл к Юрику вплотную.
Не успели все проораться и столпиться у бетонного края реки, как мокрый и чёрный как тюлень Белый Орёл снизу передаёт напитанную водой косуху. Мы с Нюсей чуть не падаем в воду, так неожиданно тяжела мокрая кожа. А злой и оттого втрое сильный Ворон буксирует Юрика к берегу.
Мелкий Воробей, прикрываясь рукой от ветра, добивает забытую на парапете драгоценную сигаретку. Белый Орёл отвешивает Юрику подзатыльник и громко обещает добавить, когда Юрик просохнет и проблюётся. Нюся растирает дрожащего Юрика своим палантином. Белый, весь в гусиной коже Ворон в трусах приплясывает на газоне. Меня чуть-чуть отпустило, и я ловлю себя на мысли: забавно как, Белый Орёл – цыганистый брюнет, а Ворон незагорелый, бело-синий, и волосы у него светло-светло русые. Мы выкручиваем его мокрые джинсы, истекающие речной водой, и ржём, потому что Орёл и Киса матерят Юрика виртуозно и весело.
– Ну ничего себе! Так совпало! Откуда ты, как? Почему не написал? Мы бы встретили! И так вовремя!
– Да тут в военное училище документы подавал. В вашем городе. Не уверен был, что получится, потому не написал, да и не знал, успею ли увидеть тебя, у меня автобус скоро…
– Женя, может, наконец, заметишь меня и подойдёшь? – на краю газона стоит Алекс.
Я радостно бегу к нему – и как об лёд разбиваюсь о его фирменную полуулыбку, презрительную, не сулящую ничего хорошего – только правым углом рта.
– Может, представишь своего голого друга?
…В тот день я опоздала домой на пятнадцать минут. Орали и папа, и мама. Всего послушала: что шляюсь по кустам вместо подготовки к экзаменам, что даже в ПТУ такими темпами не поступлю, что подаю отвратительный пример сёстрам, что бабушка Алекса уже все телефоны моргов оборвала… Как всегда, отец запретил мне выходить из дома в ближайшие три дня и болтать с Нюсей по телефону больше десяти минут. Ладненько, успею Бунина к экзаменам разобрать, цитаты поучить.
По окончанию домашнего ареста и искупительной уборки с выворачиванием шкафов меня всё же выпустили. Родители у меня строгие, но справедливые. Мы с Алексом тут же собрались в гости, в дальний нехороший район к волосатому гитаристу Никону, Алёше Никоненко. Лето вокруг пыжилось жирной зеленью, сладостно пахли липы, со всех газонов на асфальт лезли крапива и лопухи. Мы поочерёдно отщипывали кусочки от четвертинки чёрного из булочной на Ленина и запивали водой из колонок. Идти было минут сорок пять. На улице было пустынно, изредка среди частных домов со звоном проезжал красный трамвайчик.
– Не могу понять, Жень, что ты так вцепилась в этот филфак? – Алекс снова завёл любимую пластинку под названием «Пора валить из этого сраного города».
– Да сто раз обсуждали, ну какое мне МГУ, там балл проходной – огого, медалисты со всей страны понаедут, – в который раз объясняю я. – А тут я почти гарантированно поступаю, только сочинение написать. Зря я что ли всю школу на олимпиадах корячилась? Ну и в Москве жизнь дорогая, – я только что придумала этот аргумент, пусть Алекс оценит мою практичность, а то вечно говорит, что я в облаках витаю. – Ты же знаешь, папа на скорой, мама в медучилище, всё государственное, зарплата впритык, мне у них просить стыдно. А ещё сестер двое, не забывай.
– Блин, ты же ездила на этот свой творческий конкурс весной, нормально же всё прошла, сама рассказывала, как там круто, как тебе понравилось.
– Ну там совпало удачно – мама на конференцию ездила, меня с собой взяла. Ольга Павловна из газеты ей позвонила, упросила. А одну в Москву меня никто не отпустит.
– Жень, да посмотри вокруг, это ж не город, а болото! Тут перспектив – никаких! Как знаешь, а я решил в полиграф поступать. Забрал вчера документы из этого вашего политеха, ну его нафиг, куда после него – на завод, инженером, за три рубля? А в Москве я свою рекламную типографию открою. Затусую с московскими металлистами, буду им афиши делать, обложки для дисков, футболки кайфовые.
А мне нравился Орёл. Алекс знал это, но каждый раз бесился. Я тут всех знаю: журналистов из трёх наших газет, всех рок-музыкантов, половину художников. И они меня знают, и не задирают нос, как крутышки-москвичи. Всегда есть кому позвонить и поплакать в трубку, есть кого позвать на мезенский пруд купаться, есть с кем посидеть в подъезде с гитарой, есть с кем рисовать на асфальте пацифики возле мэрии, есть с кем плясать дикие танцы на концерте… Как мне объяснить ему, что здесь уютно, здесь безопасно, он же перекати-поле?..
– А я?
– Вот я и говорю – давай со мной. Может, тебе вообще отдохнуть годочек после школы? Я так сделал и не жалею. Было время подумать, чего я на самом деле хочу.
– И чего же?
– Тебя! – Алекс дёрнул меня к себе, прижав до хруста костей. – Носила б ты, дура, рубашку, под майкой сиськи видны, гопота пялится.
– Сам дурак. Никто не пялится. И нет у меня никаких сисек.
– А мне приятно говорить про сиськи! Эх, Женька, поступишь, не поступишь – нам бы с тобой до Нового года в Москве дотянуть, а там стукнет тебе восемнадцать – и пойдём поженимся, вот все офигеют, да? И ничего тебе уже родители не сделают. Будешь взрослая, дееспособная и замужем. Круто, а?
– Ы-ы, – передразниваю я. Эти разговоры про «пойдм поженимся» должны бы меня радовать, а я сразу представляю, как разорётся отец, заикнись я об этом. Родителям совсем не нравится Алекс, я даже стараюсь не приглашать его домой. Я хочу сменить тему и вспоминаю: – Слушай, я тебе книжки брала в библиотеке, занеси завтра, сдавать пора. Прочитал?
– Не-а. Забыл.
– Охренеть, за две недели? А что ты делал?
– Да это всё хрень какая-то. Я вчера «Старшую Эдду» читал. Написал вису. Надо на музыку положить. Придумал вчера пару ходов, но не играл, поздно было, бабушка спит плохо.
Шлёп-шлёп, сандалии хлопают по пяткам, в низких окошках домов вата между рам, туда старушки для красоты выставляют резиновых собачек и побледневших на солнце пластмассовых Буратино. Над асфальтом плывёт тёплое марево, редкие прохожие оборачиваются на звон колокольчика, привязанного к рюкзаку.
– Ну так что, пойдём завтра билеты покупать? – Алекс достает бутылку тёплого пива, ловко открывает о край лавочки. Пиво пенится и заливает ему руки. Вздыхаю – с Никоном же хотели на балконе посидеть, попить, попеть. У него нормальные предки, их вечно нет дома. Алекс делает жадный глоток.
– Да фиг с ним, с пивом, у Никона чаю попьём. Позовём его в Москву на свадьбу, а?
Молчу. Денег всегда мало, но ходить в гости с пустыми руками я не люблю. Бутылка «Арсенального» одна и сейчас кончится. Свернула к ларьку, вытрясла всю мелочь из бисерного кошелёчка:
– Добрый день, взвесьте на два двадцать сушек простых? Можно даже на два двадцать три. Спасибо большое.
– Блин! У меня сигареты кончаются, чё ты не оставила? Хрен бы с баранками. Нервная, сипец. Иди ко мне, дай руку, идём как неродные. Вся хиппи такая, но про меня совсем не думаешь, хочешь для всех быть добренькой Галадриэлью, а так не бывает. Ну хочешь, я с твоим отцом поговорю, официально, так сказать, попрошу руки и сердца? Можешь нормально со мной жить у дядьки моего двоюродного, пока экзамены. На Старой Басманной! Самый центр! Там тебе вообще до журфака две станции метро будет, это мне через весь город тащиться. Ну скажи своим, что пока в отдельной комнате спать будешь, моя бабушка подтвердит, если что.