– А если мы не заметим протечку, взрывом нас всех разметает аж до Мексики.
Мне всегда становилось не по себе, когда отец говорил про взрывы. Годом раньше компрессорная взорвалась во время испытаний новой турбины. Все до сих пор об этом вспоминали, как будто это произошло вчера.
То утро началось как обычно: мама дремала на диване, я за телевизором смотрел мультики, а Сэм играл в своем манеже. Сначала раздался какой-то грохот, а потом взрыв так тряхнул наш дом, что картины попадали со стен. Я бросился к окну. На улице выла сирена, люди куда-то бежали. Ночка словно с цепи сорвалась – стала носиться по комнате, а потом вскарабкалась по шторе до потолка и повисла там. Шерсть ее стояла дыбом.
Второй взрыв был куда сильнее, чем первый, – от него я свалился с ног. Над станцией поднялся клуб огня, черный дым повалил в ярко-голубое небо. Здание скрылось за его непроницаемым облаком. Под завывание сирены нас сотряс еще один взрыв. Бычьи ветры пахли прямо-таки отвратительно, словно их подпалили спичкой.
Мама подхватилась с дивана и забегала по гостиной кругами, рыдая и трясясь всем телом. Я забился в угол, зажав уши ладонями, – мне казалось, что потолок вот-вот обрушится нам на головы. Сэм посмотрел сначала на маму, потом на меня и, сморщившись, громко заплакал. Лонни была в школе, поэтому успокаивать маму должен был я, но я не знал, что делать, потому что она, вскрикнув, вдруг рухнула на пол.
Грохот на улице продолжался. Черный дым заполнил весь дом, и воздух стал густым и едким.
Я несколько раз потряс маму за плечо, но это не помогло. Собственно, это никогда не помогало. Она лежала на полу, сжавшись в клубок, с зажмуренными глазами, и стонала. Тут в гостиную вбежала миссис Белл. Ее муж работал в ночную смену и отсыпался дома, когда станция взлетела на воздух.
– Тельма-Лу, – сказала она, – мы пока не знаем, что там произошло. Все, кто не на работе, побежали на подмогу. Будем надеяться, с Терстоном все в порядке. Только успокойся!
В поселке никто не запирал двери – мы жили как одна большая семья. В трудные минуты все помогали друг другу. Даже те, кто избегал общения с мамой, пришли, чтобы узнать, чем нам помочь.
Миссис Белл присела на корточки рядом с мамой.
– Ну же, Тельма-Лу, соберись! – Она погладила ее по спине. – Вместе мы как-нибудь справимся.
Другие соседи начали заходить к нам в дом и успокаивать маму. Миссис Белл уложила ее на кушетку и принесла стакан воды, но у мамы так тряслись руки, что вода пролилась на пол. Отец говорил, что миссис Белл недолюбливает нашу маму, но в тот день она держалась очень дружелюбно: гладила ее по плечу и пыталась утешить. Она говорила с ней, как с маленьким ребенком, спрашивала, где Лонни – в школе? Мама кивнула; она захлебывалась от слез и не могла ответить.
Наконец грохот прекратился, но дым и огненные облака продолжали подниматься в воздух. Сэм еще сильней заревел в своем манеже, и одна из соседок взяла его на руки, покачать и успокоить. Но через пару минут он снова заплакал, услышав сирену пожарной машины. Я выбежал на улицу посмотреть, и Ночка выскользнула следом за мной. Через кусты она нырнула к соседям. Миссис Белл закричала, чтобы я вернулся в дом, но я не послушался ее, и она вылетела во двор, вся красная, и схватила меня одной рукой за рубашку, а второй за щеку, и потащила внутрь.
Миссис Белл была из тех, кто звал меня зверенышем. От нее странновато пахло каким-то лекарством, и она вечно на всех ругалась. Вообще-то ее звали Беатрис, и отец прозвал ее Жирной Би – из-за гигантских габаритов. Мистер Белл тоже жаловался на меня, хоть и отвязывал периодически от дерева. Я ни разу не видел, чтобы он улыбался. Отец говорил, что он – жалкий никчемный сукин сын.
К тому моменту, как Чэмп пришел поговорить с мамой, ее рыдания превратились во всхлипы. Она так и лежала на диване в халате, со спутанными волосами, будто только что проснулась. Глаза у нее дергались. Чэмп сказал, что отец сильно обгорел и сейчас находится в больнице. Хотя Чэмп погладил меня по голове и улыбнулся, его серые глаза были печальны. Он сказал, что некоторые пострадавшие могут умереть, но отец должен выкарабкаться.
Заплаканные соседки одна за другой приходили проверить, как у мамы дела. Жена Чэмпа отвезла ее в больницу, а другие пока сидели у нас в гостиной, с Сэмом и со мной, и качали головами, словно отец уже не вернется – но я знал, что все с ним будет хорошо.
Лонни прибежала из школы вся в слезах. Кто-то из мужчин рассказал ей, что произошло.
– Ваш отец пытался перекрыть поврежденный газовый клапан, но турбина взорвалась, – объяснил он, утирая слезы рукавом. – Ему удалось выбраться, и его вместе с другими парнями срочно отвезли в больницу. Он жив, но сильно обгорел.
Было уже темно, когда мама вернулась из больницы домой. Она так тряслась, что не могла говорить, и жене Чэмпа пришлось заводить ее внутрь.
– Ваш папа весь в бинтах, как мумия, – сказала мама, снова свалившись на диван.
– У него даже грудь не поднимается. Врачи говорят, он жив, но мне показалось, он мертвый.
Мы с Лонни заплакали – что, если мама права и отец действительно умер?
– Терстон, – выла она, – как ты мог умереть и оставить меня одну с детьми! Ты должен заботиться о нас!
Она встала с дивана и улеглась на кровать. Лонни велела мне собрать с пола игрушки, а потом открыла нам на ужин консервы: свинину и бобы. Семилетняя сестра заботилась о нас лучше, чем мать. Лонни сменила Сэму подгузник, накормила его и уложила на ночь в кроватку, а потом попыталась дать маме поесть.
Много дней после этого соседки приносили нам еду и сидели с мамой. Они по очереди возили ее в больницу, и когда по вечерам она возвращалась домой, мы спрашивали, жив отец или нет. Она качала головой.
– По-моему, нет, но врачи говорят, он живой.
Однажды вечером, войдя в гостиную со своим обычным перепуганным, растерянным видом, она сказала:
– Ваш папа жив. Я его едва узнала – у него все лицо опухло под повязкой. Но он назвал меня по имени, так что, видимо, это все-таки он.
Отец еще долго лежал в больнице, и нам не разрешали его навещать. Наши микробы могут его убить, говорили маме врачи.
Когда она наконец привезла его домой на Зеленом Бомбардировщике, мы с Лонни выбежали на улицу ему навстречу. Мама оказалась права – он был совсем не похож на нашего большого, сильного папу. Голова у него раздулась, словно тыква, а глаза превратились в крохотные щелки. Лоб и нос полыхали алым, кожа клочьями сходила с лица. Он стонал от боли. Мама сменила ему повязку, и отец ни разу при этом не крикнул на нее и не ударил.
Жители поселка еще несколько месяцев не могли прийти в себя после той аварии, но отец говорил, что служащие ЭПНГ должны осознавать риски. Несколько рабочих сильно пострадали при взрывах, два человека погибли. Им на смену пришли новые сотрудники, турбины починили, и жизнь на компрессорной станции потекла как раньше.
Кожа у отца постепенно зажила, и он вернулся на работу. И вскоре опять начал кричать на маму и говорить, чтобы она убиралась куда глаза глядят.
Обычно мама не знала, где я нахожусь. Соседские жены жаловались отцу, что я бегаю за территорию поселка, куда детям выходить запрещалось. Матери надо лучше смотреть за мной, говорили они.
– Ну, за территорией он ничего не попортит, – отвечал им отец. – А ему самому все как с гуся вода.
Женщины не видели тут ничего смешного, но отцу было все равно. Он говорил, я правильно делаю, что нарушаю правила резервации – чероки всегда устанавливают собственные правила, чтобы выжить.
Проезжая мимо на своих красных грузовиках, рабочие ЭПНГ замечали меня вдали от дома и всегда останавливались, чтобы подвезти. Когда они говорили отцу, что бродить одному по пустыне для ребенка небезопасно, он только смеялся им в ответ.
– О Дэвиде не беспокойтесь! Он всегда найдет дорогу назад.
Однажды утром, когда отец отослал меня домой с компрессорной станции, я встал в очередь на школьный автобус. Ни Лонни, ни водитель не заметили, как я проскользнул внутрь. Когда мы подъехали к начальной школе в Ганадо, я затесался между учениками, вылез вместе с ними и зашел в здание.
Но тут Лонни меня догнала. Получалось, что водителю придется вернуться назад в поселок ради всего лишь одного пассажира. Сестра закричала, что я противный мальчишка. Я со смехом вскочил в пустой салон автобуса и стал носиться по нему туда-сюда.
Лонни всем говорила, что я – пронырливый крысеныш, от которого одни неприятности. Когда в следующий раз я опять оказался в автобусе, она меня не замечала, пока я не вылез из-под сиденья. Она хотела, чтобы водитель не вез меня обратно, а заставил пройти пешком двадцать миль до дома. И я бы смог – но мне не пришлось этого делать. Водитель сказал, что, если я дождусь с ним, пока первые классы закончат урок, он подарит мне фляжку Дэви Крокетта со встроенным компасом. Это была выгодная сделка, и я охотно согласился.
Зато по субботам отец с матерью точно знали, где я, потому что мы все вместе ездили за покупками на рынок Хаббел, всего в одной улице от школы. В этих поездках мне нравилось, что на рынке я мог вблизи посмотреть на индейцев навахо. Все наши соседи были или мексиканцами, или англосаксами, и они никогда не одевались так, как навахо, приезжавшие в город. Мужчины заплетали длинные черные волосы в косы, надевали бирюзового цвета галстуки и черные шляпы с серебряной лентой. На женщинах красовались бисерные ожерелья и браслеты; они ходили в ярко-алых юбках. Дети представляли собой миниатюрную версию родителей.
Стоило нам въехать на рынок, как я бросался к навахо – их телегам и грузовикам. Иногда гонял их овец, которые от испуга начинали громко блеять. Они разбегались во все стороны, и управляющий рынка размахивал в воздухе руками и кричал на меня. Приходилось заново сгонять и пересчитывать все стадо.
Мне казалось, что это очень весело, но отец всякий раз меня сильно бил.
– Ты – настоящая заноза в заднице, – приговаривал при этом он. – Навахо просто хотят продать своих овец, кое-что прикупить и скорее смыться отсюда. Им не до твоих глупостей.
Но мне хотелось с ними поговорить. Я кричал им я-а-тьех, «здравствуйте!» на языке навахо. Или издавал воинственные кличи, как индейцы в фильмах, нападающие на торговый караван. Мужчины отворачивались от меня, дети переводили взгляд в землю и прятали руки в карманы. Злые старухи пытались меня схватить, но я успевал увернуться. Мне просто хотелось повеселиться – а остальным почему-то нет.
Глава 3
Когда в школе шли уроки, весь поселок был в моем распоряжении. Другим детям не разрешалось бегать по улице и искать неприятностей на свою голову. Однажды утром, прежде чем уйти на работу, отец заметил, как я в окно гостиной наблюдаю за Коротышкой Джоном.
– Ты только погляди на этого тупого мексиканского бездельника! Да он едва ноги волочит!
Коротышка работал в поселке уборщиком. Каждый день он таскал по улице длинный шланг и поливал из него клочки газона перед домами.
– Он слабак, Дэвид. Да еще безмозглый. Уверен, ты легко его перехитришь, правда ведь? Как думаешь, забавно будет устроить какую-нибудь каверзу с его шлангом?
Отец рассмеялся.
Мы начали придумывать с ним разные «а что, если». Что, если я помешаю Коротышке поливать траву? Что, если сукин сын погонится за мной – смогу я добежать быстрей его до дома или спрятаться за забором? Что, если я так его доведу, что он уволится с работы?
Отец качал головой:
– Даже улитка и та ползает быстрее!
Я уселся на крыльце и стал наблюдать за Коротышкой. Потом потихоньку подкрался к нему и пережал шланг, так что вода перестала течь. Коротышка поднес наконечник к лицу проверить, все ли в порядке, я отпустил шланг, и вода ударила ему в нос. Я расхохотался и бросился бежать, прекрасно зная, что успеваю спрятаться и ему меня не догнать.
Это повторялось неоднократно. Бывало, что я подбегал к нему и дергал за штаны, а потом давал деру, и он безуспешно пытался меня поймать. В другие дни я дожидался, пока Коротышка вылезет из своего грузовика, забирался в кабину и сыпал в пакет с сэндвичами муравьев и ящериц – это я придумал сам, без помощи отца. Когда Коротышка обнаруживал, что я натворил, то бросался за мной в погоню, но он так медленно бегал, что мне становилось неинтересно. Его оказалось куда легче провести, чем маму.
Каждый раз я рассказывал отцу, как перехитрил Коротышку и какое у него было лицо, когда из шланга ударила вода. Отец смеялся и просил рассказать подробней. Он хлопал меня по спине и говорил:
– Ты самый сообразительный маленький гаденыш, какого я знаю.
А когда бедняга запросил наконец о переводе, потому что я не успокаивался, отец превозносил меня так, будто я стал чемпионом мира по боксу. Он говорил мне показать мышцы или пробежаться перед его парнями, хвастался, что я кого угодно обведу вокруг пальца и что когда-нибудь я стану настоящей знаменитостью.
Когда мы с ним были на рынке, в магазине или на другой компрессорной станции в Ганадо, отец всем и каждому рассказывал, как его четырехлетний сын справился с взрослым мужчиной. Он мог даже незнакомого человека отвести в сторонку и сказать:
– Видишь, это мой мальчик. Только послушай, что он недавно сделал!
Но жители поселка не были рады тому, что приключилось с Коротышкой. Они говорили, что бедняга просто делал свою работу и что отец зашел слишком далеко, подначивая меня. Но тот лишь смеялся им в ответ.
И правда, с чего столько шума? Я ведь просто шутил.
За ужином отец рассказывал нам истории о семье Кроу. Его большие голубые глаза распахивались еще шире, когда он говорил о своих родителях-чероки, которым пришлось бороться с белыми сукиными детьми, которые над ними издевались, и о том, как тяжело было выживать, вкалывая на пыльных полях Техаса и Оклахомы.
– Родители заставляли меня пахать как рабочего мула: уже в шесть лет я по двенадцать часов горбатился на поле, собирая хлопок, – говорил он, тряся головой. – А белые вокруг терпеть не могли нас, краснокожих.
Как настоящий чероки, он был умнее и храбрей всех вокруг, и в четыре года сам научился читать, хотя его отец не мог прочесть или написать ни слова на английском. Папа сам осваивал математику, химию и физику, сам читал английскую литературу – любые книги, какие ему попадались. Порой он даже их крал.
Тейлор, его отец, кое-как смог подписаться на заявлении о приеме в армию, когда его призвали служить в Первую мировую войну – для того, чтобы стрелять из пулемета или маршировать от зари до темна, грамотность не требовалась. Его корабль едва не потопила германская подлодка на пути в Европу. Он вернулся с войны инвалидом после того, как надышался ипритом во время одного жестокого сражения во Франции.
Тейлор не виноват, что так озлобился, говорил отец. Война лишила его здоровья, лишила разума – он уже не был собой прежним. С индейцами ужасно обращались, хоть они и защищали свою страну от фашистских ублюдков.
После войны тридцатитрехлетний Тейлор женился на четырнадцатилетней Элле-Мэй, двоюродной сестре его первой жены, погибшей в автокатастрофе. Отец был единственным из детей Тейлора и Эллы-Мэй, которому посчастливилось выжить. Остаток жизни Тейлор или лежал в госпиталях для ветеранов, или гнул спину на нефтяных разработках, таская тяжелое буровое оборудование. Когда в его услугах не нуждались, он собирал хлопок, гнал самогон и кидался в драку с любым, кто переходил ему дорогу, – черта, которая передалась и его сыну.