Хор призывал нас отказаться от ментальности, при которой всех как бы подгоняли под один-единственный размерчик.
– Однако, – вещала Петра, – перемены в любой системе невозможны без соответствующих перемен в тех людях, которые эту систему создают. Вот тут-то и вступает в игру Институт геники.
И это была чистая правда. За десять лет существования компании «Достойная семья» конкурсы типа «Наш лучший ребенок» проводились уже в каждом штате. Мотивация у всех была разная, но в итоге людей объединяла наша тошнотворная солидарность. Так называемая Средняя Америка устала от клички «сверхпроизводители», устала от того, что ее считают недостойной привилегий; бостонские аристократы желали иметь такие школы, где все ресурсы были бы сосредоточены на успехах их собственного конкретного ребенка (хотя даже «шампань-коммунисты» высказывали определенные опасения насчет перенаселенности крупных городов – но высказывали они это в своих изысканных салонах или в гостиных пентхаусов); педиатры были обеспокоены ростом аллергий, аутизма и все увеличивающимся списком разнообразных синдромов. В общем, все хотели какого-то нового решения для накопившейся груды проблем, все хотели чувствовать себя в безопасности, всем хотелось получить свой кусочек пирога, испеченного для человеческой расы в целом, ведь было понятно, что эта страна уже в следующем поколении увидит новый стремительный прирост населения.
Люди довольно быстро сообразили, что им следует «вскочить на подножку поезда благоразумия», как любит выражаться мой супруг. Разумеется, платой за это стали существенные изменения в сфере образования, но на эти уступки людям попросту пришлось пойти: ведь администрация всегда знает лучше родителей. Да и федеральное правительство последнее слово оставило за собой, особенно когда речь зашла о тестировании учащихся и распределении их по соответствующим учебным заведениям. Стало ясно: если будущие мамы и папы будут поголовно проходить пренатальные тесты, все может пройти относительно гладко.
Если же они этих тестов проходить не станут, то трехуровневая система школьного образования и так уже существует: лучшие, хорошие и посредственные.
И тут на экране вновь появилась Мадлен – как если бы я задала некий вопрос и она решила ответить лично мне.
– …как я уже говорила, государственные школы существуют в нашей стране для тех молодых людей, которым необходимо – и они, безусловно, этого заслуживают – дополнительное внимание. Пожалуйста, не думайте, что мы отнимаем у вас детей, увозим их куда-то в дикие края. Будьте уверены: мы лишь даем им шанс на лучшее будущее. – И она отвесила аудитории свой знаменитый «классический» поклон. – Хотите, чтобы весной у вас расцвели цветы? Так дайте им самую лучшую землю, какую только можно купить за деньги. Вот, собственно, к чему стремятся наши государственные школы.
Я выключила телевизор, думая о бабушке, о ее неожиданной реакции, о ее стремительном отъезде и о том, каким пустым показалось мне ее прощальное объятье. А ведь она, возможно, права. Возможно, эти люди действительно и есть воплощенное Зло.
Но так или иначе они победили. Они так яростно вопили, так бурно голосовали, так активно требовали более жесткой антииммиграционной политики. Они отклонили предложенный закон об обязательном внимании к каждому ребенку без исключения, а также закон о необходимости обеспечить образование «людям с физическими недостатками». Не то чтобы эти политики-творцы были так уж жестоки и попросту не захотели поддержать больных и инвалидов. Нет, поддержать их они как раз хотели. Им только не хотелось, чтобы их дети учились с инвалидами и прочими «ущербными» в одном классе.
Но вот чего они тогда так и не поняли – зато я теперь понимаю отлично: можно избавиться от подпорченной рыбы, достав ее со дна бочки и выбросив, но это будет всего лишь означать, что вскоре там образуется новый слой гнилой рыбы, который придется снова извлекать со дна и выбрасывать. Так что когда до всех таких, как моя соседка Сара Грин, дошло, что происходит в нашем мире, трехуровневая система школ и сортировка детей по IQ стала незыблемым законом.
Вернувшись к действительности, я вновь подошла к окну и стала смотреть, как зеленый автобус Фредди уплывает вдаль, растворяясь в пелене дождя, и меня по-прежнему преследовал вопрос: могла ли я десять лет назад поступить иначе, если бы понимала то, что так хорошо понимаю сейчас?
Глава пятая
ТОГДА:
Я ждала Фредди и пребывала где-то на пятом месяце беременности, когда только-только начинаешь чувствовать довольно неприятные сердитые толчки, если пытаешься как следует застегнуть джинсы. Но у меня, слава богу, прошла утренняя тошнота, из-за которой я не могла есть практически ничего, кроме подсушенных тостов; один только запах любой другой еды вызывал у меня желание немедленно броситься в ближайший туалет. Но, несмотря на все эти сложности, между нами, мной и Малколмом, вот-вот должна была состояться этакая задушевная супружеская беседа. В очередной раз на одну и ту же тему.
– Ты же все знаешь, мы с тобой уже это обсуждали, – начал Малколм, когда я вернулась в гостиную, запихнув наконец Энн в кровать. Теперь мы могли совершенно свободно поговорить наедине, как супружеская пара, как партнеры по жизни, хотя я уже довольно давно ничьим «партнером по жизни» себя не чувствовала. – Эл, ты меня слышишь?
– Слышу, – сказала я.
– Ну и? Когда ты собираешься это сделать?
Это.
Вот то единственное слово, что покрывает все разновидности греха – от обжиманий на заднем ряду кинотеатра после школьных танцев до умерщвления своей собаки, когда она становится слишком старой и больной и требует слишком много ухода. Этим же словом, кстати, обозначается и извлечение зародыша из женского чрева. Секс, эвтаназия, аборт, убийство – все чрезвычайно удобно собрано под просторным зонтом понятия «это».
Наш разговор лениво сворачивал то в одну сторону, то в другую, возвращался к исходной точке, замыкая круг, и начинался снова. Час спустя Малколм, оставшись, так сказать, на исходной позиции, ничего толком не сказал и лишь без конца повторял, что мы с ним «не раз все обсуждали», что это «чистый эгоизм» – рожать ребенка, а потом смотреть, как он страдает, мучительно стремясь подняться на такой уровень, которого ему, возможно, никогда не достигнуть. Он рисовал мне картины будущего нашей еще не родившейся дочери, напоминал о бесконечных Q-тестах, о трудностях с поступлением в колледж, о том, что девочка с коэффициентом ниже среднего никому не будет нужна.
– Все закончится тем, что она даже замуж выйти не сможет, – заявил Малколм. – Или получит муженька вроде того типа, что в школе все за тобой таскался. Джек какой-то, по-моему.
– Джо, – поправила я. – И ты прекрасно знаешь, как его звали. И он был действительно хорошим парнем, что тебе тоже известно.
– Мало быть просто хорошим парнем; теперь это больше не котируется, Эл. Теперь имеет значение только показатель Коэффициента. И ты прекрасно это знаешь.
Да, я прекрасно это знала, но мне вовсе не хотелось ничего этого знать. Мне не хотелось думать о Джо или о том, что случилось потом. Не хотелось думать о каких-то новых тестах, о каких-то новых Коэффициентах, о том, что все это, возможно, придется делать снова и снова.
Малколм поднялся из-за стола, собрал грязные тарелки и прихватил их с собой на кухню. Разговор был окончен, и я занялась длинным списком учреждений, предлагавших беременным женщинам самые различные услуги; списки таких учреждений были напечатаны на обложках книг, посвященных различным IQ-тестам, а Малколм, мой «партнер по жизни», повернувшись ко мне спиной, тщательно перемывал обеденные тарелки.
Больше никаких задушевных бесед не было. На следующее утро у меня была назначена встреча с врачом в одной из пренатальных клиник Института геники. Это было задолго до того, как этот институт выдвинул лозунг «За здоровую женщину!», задолго до того, как Петра Пеллер сумела поднять свою безумную идею на новый уровень. В приемной клиники вдоль стен, окрашенных в зеленовато-желтые тона, символизирующие, видимо, лес и солнечный свет, сидела примерно дюжина женщин. На стенах висели постеры с изображениями идеальных семей – идеальные волосы, идеально белые зубы, идеальная кожа. Но ни одной фотографии младенцев там не было; на постерах были только подросшие дети; отсутствовала также обычная для гинекологических приемных реклама смесей или памперсов, которые можно получить по акции.
Все здесь – от постеров на стенах до брошюр на столиках – было нацелено на тех женщин, которые никогда не окажутся в родильной палате.
И разговоры, разговоры!
– Если мне скажут, что его Коэффициент на одну сотую ниже девяти с половиной, я от него немедленно избавлюсь, – заявила бледная женщина, скрывавшая свою бледность под слоем тонального крема. – В точности как и в прошлый раз.
– Слава богу, теперь это так быстро, – подхватила ее соседка, которой вряд ли было больше двадцати. – Вот было бы здорово, если б и маникюр делали так же быстро, правда? – И обе засмеялись.
Пока они обменивались номерами телефонов и электронными адресами, настаивая на том, что их шустрые пятилетние детишки непременно должны в один из ближайших дней встретиться и поиграть вместе, дверь за стойкой администратора настежь распахнулась, и оттуда вышла женщина, прижимая какой-то конверт к округлившемуся животу и пышной груди. Ее вьющиеся волосы уже начинали седеть на висках, а уголки губ украшали тонкие лучики морщинок. Сорок с хвостиком, подумала я. А может, и больше. Миссис Идеальный Грим и Миссис Маникюр так и уставились на нее; они осмотрели ее с головы до ног и еще долго провожали ее взглядами, пока она торопливо пересекала приемную, вестибюль и выходила на улицу.
– Господи, и о чем только она думала?! – возмутилась Миссис Идеальный Грим. – В ее-то возрасте!
– После тридцати пяти я бы даже и пытаться не стала, – тут же подхватила Миссис Маникюр. – Ни в коем случае!
– Теперь, говорят, и в тридцать уже слишком поздно. Я на днях читала одну статью, так там…
– Да-да, я тоже эту статью видела. Для меня, пожалуй, слишком наукообразно, хотя суть ясна.
Я, разумеется, тоже эту статью прочла – просто Малколм с вечера оставил у меня на подушке журнал, открытый на нужной странице. Тонкий намек. Да и время он выбрал удобное, особенно если учесть, что у нас только что состоялась очередная «задушевная супружеская беседа» на тему того, что IQ новорожденного падает в геометрической прогрессии по мере увеличения возраста матери.
Обе болтушки внезапно примолкли и принялись внимательно рассматривать меня, сидевшую у противоположной стены. Затем они обменялись понимающими взглядами и дружно поджали губы. Я прямо-таки слышала их мысли: Не повезло ей. Просто чудо, если она его сохранит. Все равно ей всучат этот конверт, ведь ей явно больше тридцати пяти. А там, глядишь, и другие проблемы возникнут. Не стоит даже упоминать некое страшное слово на букву «с». Собственно, лишь немногие показатели тестов для беременных превосходили по своей значимости низкий уровень IQ, хотя трисомия[5] все же стояла в верхней строчке возможных осложнений при поздней беременности. И в частности, синдром Дауна.
Когда администратор выкликнула меня, случилось нечто непредвиденное. Мой малыш, мой будущий родной человечек, которому я уже имя придумала, которого уже любила, которому уже пела перед сном старые колыбельные песенки, которым научила меня моя бабушка, вдруг завозился где-то в глубинах моего распухшего тела, и я подумала: Да хрен с ней, с природой! Грудное вскармливание лучше всего на свете! А я, черт побери, прекрасно знала, что могу еще и донором для чужих детишек быть.
В общем, я встала и вышла из клиники тем же путем, каким туда и вошла, имея полные восемнадцать недель беременности, но никакого конверта с магическим числом внутри; зато я могла больше не спешить с принятием того решения, которое в итоге стало бы, скорее, решением Малколма, а не моим собственным. Затем я два часа просидела у компьютера, рассматривая результаты различных пренатальных обследований на IQ, и в итоге вполне успешно подделала одно, намереваясь в ближайшее же время представить эту «справку» своему мужу. Я решила изобразить цифру 9,3, написав ее крупно и непременно серебристыми чернилами. Хорошее число. Просто замечательное. И я чувствовала, что впервые в жизни сделала по-настоящему правильный выбор после целой серии неправильных шагов и поступков.
Глава шестая
Я была уже на нашей подъездной дорожке, дольше чем нужно провозившись с дворниками «Акуры» и проклиная ту противотуманную жидкость, которую пару месяцев назад мне залили в «брызговики», когда подал сигнал желтый автобус. Это были совсем другие звуки, чем негромкое, но пронзительное верещание «фемботов» в серебристом и зеленом автобусах. Это был грубый гудок сродни тем, что способны потрясти тебя до глубины души, когда ты спокойно катишь по шоссе, подпевая одному из сорока лучших хитов, и вдруг на тебя как бы ниоткуда обрушивается трубный глас какого-нибудь грузовика или трактора, полностью лишая способности ориентироваться. Вообще-то, как мне кажется, такие машины издают подобный сигнал без особой на то причины.
Просто желая попугать.
Хотя у желтого автобуса причина погудеть явно была.
Миновав наш дом, он остановился, но не напротив дома Кэмпбеллов, а напротив того сине-белого особняка в колониальном стиле, в котором с родителями проживала Джудит Грин. Остановился и снова посигналил.
Я уже явно опаздывала, так что пришлось быстренько набрать номер школьной секретарши.
– Серебряная школа имени Давенпорта, – прощебетала она. – Меня зовут Рита. Чем я могу вам помочь?
Я соврала ей что-то насчет севшего аккумулятора и спросила, не может ли она послать замену на мой утренний урок в биологическом классе.
– Ребята пока могли бы поработать над своими эссе по мутации хромосом, – сказала я и вдруг подумала о том, что в мое время студенты первого курса колледжа все еще учили наизусть фазы цикла Кребса[6], а не разрабатывали самостоятельно вполне продвинутые генетические теории. – Я приеду, как только сумею завести автомобиль.
– Никаких проблем, доктор Фэрчайлд. Ваша новая группа показывает в этом семестре невероятно высокие результаты. – Я слышала, как она стучит по клавиатуре, выясняя, какова будет цена моего опоздания; затем последовала пауза – она, похоже, обдумывала, как бы это помягче напомнить мне об этом. – И ваш преподавательский Коэффициент по-прежнему на несколько десятых выше девятки! Я так вам сочувствую – погода просто отвратительная для всяких автомобильных поломок.
– Да уж, – согласилась я и благополучно завершила разговор. Затем я рукавом протерла запотевшее ветровое стекло, и тут входная дверь особняка Гринов на несколько дюймов приоткрылась. Первой вышла мать Джудит, она так плотно обхватила себя руками, что они почти сомкнулись у нее за спиной. На ней был махровый халат – не слишком подходящая защита от дождя, – и она как-то странно двигала щеками, точно бурундук; мне показалось, что у нее просто зубы стучат от холода.
Вот только сегодня было не так уж и холодно. Да и дождь всего лишь моросил.
Затем на крыльце появилась Джудит, одетая в джинсы и ветровку, а не в свою обычную алую форму Гарварда с плиссированной юбочкой и блузкой цвета слоновой кости, как всегда свежевыглаженной. Мать сунула ей в руки плоскую желтую карту и на несколько секунд скрылась в доме. Когда она снова появилась на крыльце, в руках у нее был один-единственный чемоданчик. Она поставила его и обеими руками обняла Джудит. При этом ее халат распахнулся и сполз с плеч, но Сара Грин, похоже, ничего не замечала.