Правда Родины – это и глубинное родство всех советских людей. Рушится привычный ход жизни, семьи разлучаются, мужья и жены теряют друг друга из виду, гибнут отцы и матери, пропадают дети, но ничто не может победить человеческое участие, сострадание, любовь. Ничто не отменит чувства ответственности за соотечественников, попавших в беду. Незнакомые друг другу люди, не связанные никакими кровными узами, не несущие никаких юридических обязательств, просто волею обстоятельств оказавшиеся рядом, начинают жить вместе, под одной, порой чужой для всех крышей, заботятся друг о друге, делят печали и радости, приходят на помощь слабым, поддерживают стариков, сирот, вдов – образуют новые семьи. Возникают новые связи и отношения, уважительные к прошлым, деликатные, бережные. Трудно, неприметно, настойчиво идет регенерация народного тела, восстанавливается его единство. Причудливо складываются людские судьбы, но вместе у всех одна судьба – судьба народа-победителя. Врагу его никогда не одолеть!
Обязательной частью образа Родины в прозе военных лет является природа. Земля. Она страдает от насилия вражеских полчищ, топчущих, рубящих, жгущих ее. Она помогает своим защитникам, укрывая их, подсказывая секретные ходы, возводя преграды перед противником. Она поддерживает физические силы бойцов – питает и поит их. Она согревает их души, не дает очерстветь, вдохновляет и утешает. Она сражается.
Природа – зримое воплощение победы. Наперекор войне природа живет – растет, цветет, плодоносит.
«На провесне немецкий снаряд попал в ствол старого дуба, росшего на берегу безымянной речушки. Рваная, зияющая пробоина иссушила полдерева, но вторая половина, пригнутая разрывом к воде, весною дивно ожила и покрылась свежей листвой. И до сегодняшнего дня, наверное, нижние ветви искалеченного дуба купаются в текучей воде, а верхние – все еще жадно протягивают к солнцу точеные тугие листья…»
Этот образ, созданный М. Шолоховым в рассказе «Наука ненависти» (1942), символичен. Он вселяет в читателей уверенность в то, что израненная, обескровленная, наполовину уничтоженная страна, подобно вековому дубу, не сломлена окончательно, жива и непременно воспрянет с новой силой. И будет торжествовать победу, и славить жизнь. Природа учит стойкости и бесстрашию.
Великая Отечественная война явила миру беспрецедентный пример массового героизма советского народа. Феномен этот сразу оказался в центре внимания художников. Каковы его истоки? В чем причина такого непреклонного сопротивления врагу? Откуда у людей берутся силы для подвига? Что ими движет? Кто они – люди подвига? Писатели пристально всматриваются в свой народ. С любовью и восхищением. С гордостью. Они слагают ему славящий гимн.
«Велик народ, чьи сыновья умирают свято, просто и сурово на необозримых полях сражения. О них знают небо и звезды, их последние вздохи слышала земля, их подвиги видела несжатая рожь и придорожные рощи. Они спят в земле, над ними небо, солнце и облака. Они спят крепко, спят вечным сном, как спят их отцы и деды, всю жизнь трудившиеся плотники, землекопы, шахтеры, ткачи, крестьяне великой земли. Много пота, много тяжелого, подчас непосильного труда отдали они этой земле. Пришел грозный час войны, и они отдали ей свою кровь и свою жизнь. Пусть же эта земля славится трудом, разумом, честью и свободой. Пусть не будет слова величавей и святей, чем слово “народ”!» (В. Гроссман. «Народ бессмертен». 1942)
В центре каждого очерка, рассказа, повести, созданных в годы Великой Отечественной войны, стоит сильный человек, победитель – вне зависимости от звания, специальности, возраста, пола, физического состояния. Все испытания он встречает мужественно, продолжая сражаться до последней возможности. Даже погибая, он побеждает. Ибо сила его не в оружии, а в идейной сознательности, в понимании личной ответственности за успех общего дела.
Оказывается, подвиг – отнюдь не удел исключительных личностей. Подвиг может стать нормой. Он по силам любому советскому человеку, уверяют писатели военной поры. Мужчине, женщине, старику, ребенку. Советский человек по природе своей – герой. Напротив, трусость, предательство, дезертирство – из области невероятного, странного, чуждого. Им удивляются больше, чем подвигу. Подвиг – привычное дело. Необычное, но привычное дело. Привычное дело богатырей. Не тех былинных ратоборцев, что усмиряли многоглавых змеев и соловьев-разбойников, а простых советских тружеников – рабочих, колхозников, служащих, интеллигентов, учащихся. Воспитанных коммунистической партией. Живущих по заветам Ленина. Ведомых к победе Сталиным.
Тема партийного руководства победой – одна из центральных в прозе времен Великой Отечественной войны. Рядом с бойцами и их командирами, разделяя с ними все тяготы фронтовой жизни, вдохновляя своим словом, показывая личный пример, жертвуя жизнью, воюют комиссары, политработники, идейные коммунисты. Подчеркивается их человечность, заботливость, сердечность. Они суровы на передовой, но нежны и внимательны в часы затишья. Их речи просты и лаконичны, идут от сердца к сердцу, внятны каждому. Если командир – это мозг боевого подразделения, то комиссар – его дух, его воля, его совесть. Он – тот стержень, который скрепляет разнородную солдатскую массу, превращая ее в разящую мощь. Безжалостную к врагу. Беспощадную.
Особую содержательную роль в прозе военных лет играет мысль о том, что врагу противостоит рабочий народ. Люди труда. Добросовестные, знающие свое дело, творческие, инициативные, умеющие работать в коллективе, привыкшие выполнять порученное дело до конца. Война для них – та же работа. Это одна из базовых метафор прозы военных лет. Она – еще один ключ к пониманию происходящего на фронте и в тылу. Советский человек работы не боится. Он знает, как с ней справиться. И даже когда не знает, справляется. Побеждает.
Подвигом. Трудом.
Трудом подвига.
Трудом подвига стала и проза военных лет. Она запечатлела тысячи военных эпизодов. Нарисовала величественную панораму событий. Создала портретную галерею героев.
Оплакала жертвы фашизма. Запомнила его зверства и надругательства. Составила обличительную картотеку его преступлений.
Она утверждала жизнь. Пробуждала ненависть к врагу. Вдохновляла на борьбу.
Она была вместе с народом. Частью его. В окопах, на передовой, в штабе, в госпитале, в тылу, в плену, на оккупированной территории, на территории врага, в партизанском отряде. В ледяную стужу и под палящим солнцем, под проливным дождем и в снегопад. В небе, на море, под водой.
Она – неложный свидетель чуда, сотворенного Союзом Советских Социалистических Республик в противостоянии войскам гитлеровской коалиции.
В ней не угасает дыхание времени.
В ней продолжает биться сердце народа-победителя.
Павел Фокин
1941
Аркадий Гайдар
Аркадий Петрович Гайдар (наст. фам. Голиков; 09(22).01.1904, Льгов Курской губ. – 26.10.1941. Леплява Каневского р-на Черкассой обл., УССР) – прозаик, публицист, киносценарист. Участник Гражданской войны. Автор популярных повестей и рассказов для детей и юношества из периода Гражданской войны и становления советской власти, в том числе «Р. В. С.» (1925), «Жизнь ни во что» (1926), «Лесные братья» (1927), «Школа» (1928), «Сказка о военной тайне, о Мальчише-Кибальчише и его твердом слове» (1933), «Военная тайна» (1933), «Судьба барабанщика» (1937), «Тимур и его команда» (1940) и др. С первых дней войны был корреспондентом газеты «Комсомольская правда». В сентябре 1941 года отказался вылететь последним самолетом из окруженного немцами Киева и остался в партизанском отряде Горелова. Служил пулеметчиком. Погиб в бою. Награжден посмертно орденом Отечественной войны I степени (1964).
Мост[1]
Прямой и узкий, как лезвие штыка, лег через реку железный мост. И на нем высоко, между водой и небом, через каждые двадцать-тридцать метров стоят наши часовые.
Вправо по берегу за камышами, – а где точно, знают только болотные кулики да длинноногие цапли, – спрятан прикрывающий мост батальон пехоты. На другом берегу на горе, в кустарнике – артиллеристы-зенитчики.
По мосту к линиям боя беспрерывно движутся машины с войсками, оружием и боеприпасами. По мосту проходят и проезжают в город на рынок окрестные колхозники.
Внизу по реке снуют в челнах рыбаки, вылавливая оглушенную бомбами немецких «Хейнкелей»[2] рыбу.
По песчаной косе маленький колесный трактор, зацепив веревкой за ногу, тянет, оставляя глубокий след, случайно убитого осколком вола.
Перед избой-караулкой, изъеденной осколками, как оспой, возникает связной от пехотного батальона красноармеец Федор Ефимкин. Он пробрался напрямик, осокой и топью. Поэтому нижняя половина его почти до пояса мокро-черная, гимнастерка же и пилотка на солнце выгорели и покрылись сухой светло-серой пылью. Рыжий ремень до того густо увешан ручными гранатами, что при быстрых поворотах Ефимкина они отходят и топорщатся во все стороны.
Он останавливается возле старшины Дворникова, который пытливо исследует рваные дыры смятого, пробитого котелка, и, козырнув, спрашивает:
– Разрешите, товарищ старшина, обратиться по вопросу неофициальному? Котелок, который имеет все попадания от полутонной фугасной бомбы, вследствие сжатия образует трещины, а также различные дыры, и его можно выбросить через перила в реку. Но если вы, товарищ старшина, на час-два одолжите мне вон ту плетеную корзинку, то, вот мое слово, пойду назад, принесу вам котелок новый, трофейный, крашенный во все голубое.
Старшина Дворников оборачивается.
– На что тебе корзина?
– Не могу сказать, товарищ старшина, военная тайна.
– Не дам корзины, – заявляет старшина. – Вы у нас мешок взяли и не вернули.
– Мешок, товарищ старшина, готов был к возврату. Но тут случился факт, что наши захватили в плен трех немцев, а в сумках у них был обнаружен грабленый материал: четыре колоды игральных карт, трусы для обоего пола, полотенца, кофты, какао и кружевные пододеяльники. Все означенное, кроме какао, было сложено в ваш мешок и отправлено как доказательство в штаб дивизии, откуда вполне можно мешок истребовать по закону.
– Ты мне зубы не заговаривай, – невольно улыбнувшись, сказал старшина. – Ты мне лучше скажи, зачем столько гранат на пояс навесил. Что у тебя тут, арсенал, цейхгауз[3]?
– Ходил вчера в разведку, товарищ старшина, шесть бросил, – двух даже не хватило. У меня еще пара круглых лимонов лежит в кармане. Хорошая это штука для ночной разведки. Огонь яркий, звук резкий – который немец и не помрет, так все равно от страха обалдеет. Дайте, товарищ старшина, корзину. Вот нужно! Иначе срывается вся моя операция.
– Какая операция? – недоумевает старшина. – Ты, друг, что-то заболтался.
Старшина смотрит на Ефимкина.
Ох, и хитер, задорен! Но молодец этот парень. Всегда он мокрый или пыльный, промасленный, но глянешь на его прямые угловатые плечи, на его добродушную, лукавую улыбку, на то, как он стоит, как ловко скручивает тугую махорочную цыгарку, и сразу скажешь: – Это боевой парень.
– Возьми, – говорит старшина, – да скажи вашему лейтенанту: что же, мол, нас бомбят, а вы на самом деле внизу себе рыбу промышляете, и попроси у него – пусть пришлет на уху щурят или ершей и на нашу долю.
– Вот еще! Из-за каких-то там ершей буду я лейтенанта беспокоить, – поспешно забирая корзинку, говорит Ефимкин. – Вас, наверное, сегодня опять бомбить будут, так я к вечеру за пропуском приду – целую корзину свежих лещей принесу. Высокий у вас пост, товарищ старшина, – со вздохом добавляет Ефимкин. – Мы что – у нас трава, канавы, земля, кустарники. А вы… стоите на глазах у всего света.
Ефимкин берет корзинку и, грязно-сизый, пыльный сверху, побрякивая своими нацепленными гранатами, идет через мост мимо ряда часовых, которые молча провожают его любопытными взглядами. Многих из них он знает уже по фамилиям. Вот Нестеренко, Курбатов, молча, сощурив узкие глаза, стоит туркмен Бекетов. Этого человека вначале назначили было в разведку. Ночью в лесу он отстал, растерялся, запутался. На следующий раз то же самое. Уже решили было, что он трус. Командование хотело наложить дисциплинарное взыскание. Но комиссар быстро понял, в чем дело. Бекетов вырос и жил в бескрайных песках Туркмении. Леса он никогда не видел и ориентировался в нем плохо. А сейчас он гордо стоит на самом опасном посту. Тридцать метров над водой! На самой середине моста. На той самой точке, куда с воем и ревом вот уже три недели ожесточенно, но неудачно бьют бомбами фашистские самолеты.
Ефимкину нравится спокойное, невозмутимое лицо этого часового. Он хотел бы сказать ему что-нибудь приятное по-туркменски, но ничего, кроме русского языка и нужных в разведке немецких слов: «хальт» (стой), «хэнде хох» (руки вверх), «вафэн хинлэгэн» (бросай оружие), Ефимкин не знает, и поэтому он, прищелкнув языком, подмигнув, хлопает одобрительно рука об руку и, оставив туркмена в полном недоумении, идет мимо улыбающихся часовых до самого конца моста и там, осторожно оглядываясь, лезет под крутой откос к болоту.
Старшине Дворникову, который наблюдает за Ефимкиным в бинокль, теперь ясна и военная тайна, и вся операция Ефимкина. Утром снарядом разбило фургон со сливами. По дороге шли бойцы и подобрали, но часть слив осталась, и Ефимкин набирает в корзину, чтобы отнести их своим товарищам и командирам. Старшина оглядывается. Кругом ширь и покой. Правда, за холмами где-то идет война, гудят взрывы, но это далекая и не опасная для моста музыка.
Старшина еще раз смотрит на помятый, продырявленный котелок и решительно швыряет его через перила.
Но прежде чем котелок успевает пролететь и бухнуться в теплую сонную воду, раздается отрывистый, хватающий за сердце вой ручной сирены, и от конца к концу моста летит тревожный окрик: «Воздух!»
Стремительно мчатся прочь застигнутые на мосту машины, повозки, люди. Они прячутся под насыпь, в канавы, сворачивают на луга к стогам сена, ползут в ямы, скрываются в кустарнике.
Еще одна – две – три минуты. И вот он, как сверкающий клинок, острый, прямой, безмолвно зажат над водой у земли в ладонях, грозный железный мост.
Честь и слава смелым, мужественным часовым всех военных дорог нашего великого советского края – и тем, что стоят в дремучих лесах, и тем, что на высоких горах, и тем, кто в селениях, в селах, в больших городах, у ворот, на углах, на перекрестках, но ярче всех горит суровая слава часового, стоящего на том мосту, через который идут груженные патронами и снарядами поезда и шагают запыленные мужественные войска, направляясь к решительному бою.
Он стоит на узкой и длинной полоске железа, и над его головой – открытое, ревущее гулом моторов и грозящее смертью небо. Под его ногами тридцать метров пустоты, под которыми блещут темные волны. В волнах ревут сброшенные с самолетов бомбы, по небу грохочут взрывы зениток, и с визгом, скрежетом и лязгом, ударяясь о туго натянутые металлические фермы, вкривь и вкось летят раскаленные осколки.
Два шага направо, два налево.
Вот и весь ход у часового.
Луга – пехота – молчат и напряженно наблюдают за боем.
Но гора – зенитчики – в гневе. Гора защищает мост всей мощью и силой своего огромного шквала.
Протяжно воют «Мессершмитты». Тяжело ревут бомбардировщики. Они бросаются на мост стаями. Их много – тридцать-сорок. Вот они один за другим ложатся на боевой курс. И кажется, что уже нет силы, которая помешает им броситься вниз и швырять бомбы на самый центр моста, туда, где, прислонившись спиной к железу и сдвинув на лоб тяжелую каску, молча стоит часовой Бекетов, – но гора яростно вздымает к небу грозную завесу из огня и стали.