Сейчас вот новоиспечённая писательница перечитала свой «Град» и вспомнила ещё многое… Однажды осенью 2003 года она купила республиканский литературно-художественный журнал «Простор», прочла там дневниковые записки 60–70-х годов народного писателя Казахстана и уроженца их Кустанайской области Ивана Павловича Щеголихина, после чего ей стало так стыдно… Оказывается, чрезвычайно занятая тогда семьёй и работой, она пропустила такое важное событие, как пребывание в их городе этого писателя.
А ведь он жил здесь целую зиму, будучи в творческой командировке, с целью описать процесс всесоюзной комсомольской стройки нашего Соколовско-Сарбайского горно-обогатительного комбината, предназначенного для поставки сырья Магнитогорскому металлургическому заводу. Он не только интересовался стройкой комбината и нового молодого города, но и встречался с его строителями, с читателями. Только прочитав его дневники, поняла, как трудно Щеголихину дался выпуск романа «Другие зори» о Рудном. Роман вышел сначала в двух первых номерах журнала «Простор» за 1970 год, в котором он тогда работал в отделе прозы, и чрезвычайно не понравился руководству комбината за предельно откровенную правду в описании процесса стройки и портрета самого руководителя, Сандригайло Н. Ф. А тот уж постарался задействовать возможности своего авторитета Героя так, чтобы роман не вышел к широкому читателю. Мало того, что скупил эти журналы в Рудном, – он поднял общественность в лице всех рудненских Героев Социалистического Труда, партактива, начальников подразделений. И полетели в разные влиятельные органы республики, ЦК Компартии Казахстана коллективные и персональные жалобы на писателя… В результате Ивана Павловича убрали из редакции журнала (хотя такие увольнения «по собственному желанию» случались в биографии Щеголихина за его правдивые творческие и гражданские действия не менее пяти раз!) и приказали рассыпать уже набранную книгу романа, запретив его совсем. Иван Павлович два года был без официальной работы, перебиваясь переводами произведений своих казахских друзей, не оставлявших его в те годы без помощи. Роман «Другие зори» вышел только через двадцать лет, вместе с другим романом, «Старая проза», и под этим названием книги.
Такая несправедливость к писателю настолько расстроила автора сего повествования, что она начала действовать, будучи уже тогда руководителем читательского клуба. Все прочли, бурно обсудили эти дневниковые записки на занятиях клуба, пригласив нескольких ветеранов и Героев Соцтруда города, и написали коллективное извинительное письмо автору романа. И писатель ответил им! В своём тёплом ответе Иван Павлович писал, что рад такому отклику, хотя и через тридцать три года после тех неприятностей, но тогда он знал, на что шёл! С тех пор она иногда, не докучая уже известному народному писателю Казахстана, члену сената, писала о городе и о людях, поздравляла с днём рождения, передавала небольшие посылочки с оказией, а он, в свою очередь, подарил клубу несколько книг с автографами. В годы юбилеев комбината и города женщина неоднократно просила профком пригласить Ивана Павловича в качестве почётного гостя на торжества как единственного писателя, отразившего город в художественной литературе, но этого не случилось…
А годы всё шли… Её талантливый в теле- и радиотехнике муж, занимавший пост начальника цеха, требовавший и дома подчинения, не терпел никаких её увлечений (типа чтения беллетристики – только по профессии!), кроме шитья, вязания и работы в огороде, что было необходимо при сравнительно небольших тогда зарплатах. Да и не было времени среди этих нескончаемых дел для увлечений, только для чтения она иногда выделяла хоть часок, отрывая его ото сна, который и так всю жизнь был краток. Правда, после гибели маленького сына почти год не спавшая ночами мать пыталась писать короткие рассказы, особенно о тяжёлой жизни пожилых людей, которую наблюдала в качестве участковой медсестры несколько лет. Даже понесла их в редакцию газеты, где ей посоветовали прийти в литобъединение при газете, чтобы подучиться… Как же зря она постеснялась и не пошла туда, ведь тогда её путь к литературе был бы немного короче…
Потом от этой же бессонницы мать занялась составлением кроссвордов (сначала по произведениям любимого писателя Ивана Ефремова), чтобы попасть на телепередачу – передать приветы и свои извинения подругам из Болгарии за то, что внезапно бросила с ними переписку. Но пока её не спешили (более одиннадцати лет) вызывать на телевидение, кроссворды брала для печати городская газета «Магнетит» с лёгкой руки редактора Дины Сергеевны Образцовой. О ней узнали горожане, да и в клуб пригласили именно по этому увлечению.
Заразившись активностью от членов клуба, она и начала писать стихи, почувствовав уже серьёзную тягу к ним. Стали возникать вопросы, требовавшие изменить отношение к ним в жизни… Иногда строки складывались на ходу, во время домашней работы. Сначала не обращала на это особого внимания, но, когда приходили четверостишия, стала их всё-таки записывать. А чтобы в свои лета не выглядеть смешным и наивным рифмоплётом, всё же пришла к необходимости изучения правил стихосложения. Когда стихов накопилось приличное количество, то двоюродный брат, занимавший должность декана в университете Магнитогорска, напечатал небольшой сборничек к её юбилею, сделав таким образом необычный и приятный подарок.
После этого сборника она как автор уже не стеснялась почитать стихи соклубникам и сослуживцам. К следующему юбилею сама сознательно готовила к печати свой настоящий сборник стихов, пройдя ступени их признания.
Нельзя сказать, что годы её жизни протекли беззаботно и счастливо за спиной мужа. Не обошли стороной и болезни, перечислять длинный список которых не имеет смысла, но серьёзную операцию на сердце пришлось перенести более десяти лет назад в Астане не на пустом месте…
Интерес к литературе с годами не угасал, а рос, поэтому появилась ещё одна книжка стихов. Неожиданно кустанайский поэт и основатель литературного объединения «Ковчег» и журнала «Берега» Владимир Растёгин предложил и уговорил возглавить новое литературное объединение в её городе. Новая руководительница так увлеклась работой с авторами, особенно начинающими, что решилась даже продолжить самостоятельно выпуск собственного сборника рудненских авторов «Литературный горизонт», ранее печатавшегося в Кустанае, но заглохшего после кончины Растёгина.
Теперь «Рудненский меридиан» – её любимое детище, которому она отдаёт свои силы, энергию и всё свободное время. И, значит, жизнь продолжается!
11.2019Ханох Дашевский
Ханох Дашевский – поэт, переводчик, писатель и публицист. Член Союза русскоязычных писателей Израиля (СРПИ), Международного союза писателей Иерусалима, Международной гильдии писателей (Германия), Интернационального Союза писателей (Москва), Союза писателей XXI века (Москва), литературного объединения «Столица» (Иерусалим). Родился в Риге. Учился в Латвийском университете. В 1971–87 гг. участвовал в подпольном еврейском национальном движении. В течение шестнадцати лет добивался разрешения на выезд в Израиль. Был под постоянным надзором репрессивных органов, неоднократно привлекался к допросам. Являлся одним из руководителей нелегального литературно-художественного семинара «Рижские чтения по иудаике». В Израиле с 1988 г. Автор шести книг поэтических переводов и романа «Дыхание жизни». Лауреат премии СРПИ им. Давида Самойлова, номинант на премию Российской гильдии мастеров перевода.
Дыхание жизни
Роман
Книга вторая. «Долина костей»
отрывок
Михаэль, восемнадцатилетний юноша из Риги, в августе 1941 года участвует в обороне Таллина, а затем, чудом уцелев при переходе Балтийского флота в Кронштадт, с приключениями добирается в Нижний Новгород (Горький), где формируется Латышская стрелковая дивизия.
* * *
Михаэль лежал на снегу, подстелив под себя несколько хвойных веток. Исходные позиции батальон занял ночью, но уже рассветало, и начала атаки можно было ждать с минуты на минуту. Четыре месяца прошло с последнего боя, в котором он участвовал и был ранен. Тогда, в августе, война шла в эстонских лесах и на мощённых камнем, пропахших дымом и порохом улицах Таллина, а сейчас стоял декабрь, и впереди простиралось, насколько хватало глаз, заснеженное подмосковное поле. Но изменился не только пейзаж. В судьбе Михаэля тоже произошли изменения.
Переправившись под бомбами на старом буксире через Ладогу, Михаэль ещё десять дней добирался до Горького. Несмотря на то что у него имелось предписание, очумевшие и измотанные железнодорожники не обращали на бумажку никакого внимания, солдатские эшелоны шли в противоположном направлении, и оставались только обычные поезда, набитые эвакуированными и просто бежавшими подальше от приближавшейся линии фронта гражданскими людьми. Попасть в такой поезд было почти невозможно, а если всё-таки удавалось, то приходилось стоять. А кроме того, надо было не перепутать направление. Карты у Михаэля не было, он плохо представлял себе, где находится пункт назначения, и всё же ему повезло. В Вологде, куда Михаэля привёз товарный состав, ему удалось забраться в тамбур и чудом попасть в вагон шедшего до Костромы переполненного до отказа поезда. И стоять бы Михаэлю всю оставшуюся дорогу, если бы какая-то круглолицая девушка в платке, из-под которого выбивалась светлая прядь, не притянула его к себе и не усадила, вынудив слегка потесниться своего пожилого соседа, хотя двигаться было некуда. Так он оказался на нижней полке, вплотную ощущая молодое женское тело и сгорая от смущения. В Риге у него не было подруг, даже с соученицами по гимназии общение было мимолётным, хотя Михаэль не раз ловил заинтересованные девичьи взгляды. Не зная, с чего начать разговор, он молчал, и где-то через полчаса, видимо, потеряв надежду, что парень откроет рот, девушка заговорила сама:
– Меня Клавдией зовут. Клава, значит. А тебя как?
Михаэль успел убедиться, что странное для русских произношение его имени вызывает вопросы, и постарался их избежать.
– Михаил.
– Михаил, – повторила Клава. – Стало быть, Миша. Ты откуда, солдатик? Вроде как в другую сторону от войны едешь?
У неё было непривычное, окающее произношение.
– Я уже воевал, – не вдаваясь в подробности, ответил Михаэль. – Под Таллином. Был ранен, получил отпуск. Сейчас еду в Горький, потом – снова на фронт.
Он понимал, что в неимоверной тесноте вагона нужно говорить о себе как можно меньше.
– Ну а сам-то? Сам откуда будешь?
– Из Латвии. Из Риги.
Михаэль отвечал односложно. К ним уже прислушивались. Какой-то мужик, примостившийся на верхней полке, даже свесил голову вниз.
– Из Латвии? – переспросила Клава. – Тогда понятно. По разговору твоему. Говоришь вроде правильно, да как-то не по-нашему. Значит, латыш?
Михаэль сделал неопределённый жест. В такой обстановке среди случайных людей он не мог и не хотел откровенничать.
Клава поняла это по-своему. Она перестала донимать Михаэля расспросами и стала рассказывать о себе. Сама она из Вологды. Отец и брат воюют, а до войны оба на одном заводе работали. Матери нет, а с мачехой она не ладит, потому и едет к сестре. Тоже в Горький – стало быть, им по пути. Сестра её Лиза на «Красном Сормове» работает, в сборочном цеху. И Клава там работать собирается.
Сормово! Михаэль уже слышал это название…
– Друг у меня, моряк. Вместе воевали под Таллином. Так он тоже на этом заводе работал.
– А где он сейчас?
– В Кронштадте.
– Правда? И мой жених где-то там. На фронте под Ленинградом.
Михаэль не знал, почему его кольнуло упоминание о женихе. Неужели эта разговорчивая девица ему нравится? А Клавдия тем временем спохватилась:
– Господи! Ты же голодный! Сейчас покормлю.
Это было как нельзя кстати. Михаэль умирал от голода. Последнюю банку полученных в Кронштадте консервов он съел ещё утром, и у него оставался только хлеб – меньше полбуханки. Это надо было растянуть до конца пути, и тут появляется Клава с корзинкой. А в ней – домашняя снедь. Не захочешь – поверишь в чудеса.
Нужно было есть неторопливо, зная себе цену, как подобает бывалому бойцу, но от голода сводило челюсти. Неторопливо не получалось. Содержимое корзинки таяло, и Михаэль спохватился лишь тогда, когда понял: ещё немного – и у Клавдии не останется ничего. Виновато посмотрев на девушку, он протянул обратно корзинку:
– Извини! Совсем о тебе забыл.
Но Клава не расстроилась.
– Ты пока ешь. В Кострому приедем – раздобудем чего-нибудь. Есть у меня ещё еда, да не могу её трогать. Сестричке везу. Она, бедная, с ребёночком мыкается. Муж-то её без вести пропал. А ей говорят: пропал – значит в плен сдался. По этой причине и помощь ей как жене фронтовика не положена, – серьёзно и с горечью заключила Клава.
Она хотела ещё что-то сказать, но относительная тишина, установившаяся в ночном вагоне, была нарушена какой-то вознёй. В проходе возник мужской силуэт. Не обращая внимания на узлы, чемоданы и ноги пассажиров, мужчина пробрался внутрь. Бесцеремонно прижав к стенке сидевшую у окна на противоположной полке женщину, он втиснулся рядом с ней. Женщина пыталась протестовать, но наглый тип ткнул её в плечо:
– Заткнись, толстуха!
И принялся бесцеремонно разглядывать Михаэля и Клаву. Увидев в руках Михаэля корзинку с едой, новоявленный сосед осклабился:
– Эй, рыжий! А много не будет? Поделился бы по-христиански.
– Это с тобой-то делиться? – ответила за Михаэля Клава. – Ты и так с центнер весом. Обойдёшься, не похудеешь.
Нахал и в самом деле был таких размеров, что не мог вместиться полностью и сидел полубоком.
– Да уж покрепче твоего шпингалета. А с этим делом у него как? Помощь не нужна? А то я завсегда готовый.
– Ты бы лучше на фронте себя показал! – вспыхнула Клава. – Там люди головы кладут, а такой матёрый детина в тылу ошивается!
– А у меня от войны освобождение. Я по здоровью к армии непригодный, – ухмыльнулся непрошеный собеседник. – Ну так как? Хочешь фартового мужика? У тебя таких точно не было. – И, перегнувшись, положил ладонь на колено Клавы. Михаэля он игнорировал, как видно, сразу решив, что тот неопасен.
Дело принимало плохой оборот. Требовалось что-то предпринимать, но Михаэль не решался. Ему легче было вместе со всеми идти в бой, чем оказаться со злом один на один. Он и боксом стал заниматься из-за того, что не хватало ему уверенности в себе. Клаве удалось сбросить ёрзавшую по колену ладонь, но негодяй навис над ней, пытаясь поцеловать в губы. Вокруг реагировали по-разному. Одни возмущались, другие делали вид, что происходящее их не касается. Мужчина на верхней полке даже отвернулся к стене, всем видом давая понять, чтобы на него не рассчитывали. Михаэль понял: если он сейчас, сию минуту не вмешается, в нём разочаруется не только Клава, но и сам он будет презирать и ненавидеть себя. Только не тянуть. Как говорил Юрис в Эстонии: «Прикладом действуй, штыком, да хоть палкой». Главное – действовать.
Палки под рукой не было, но ненавистный живот был перед глазами. От удара в солнечное сплетение здоровяк переломился, хватая ртом воздух, а Михаэль, схватив за руку Клаву, бросился в проход, спотыкаясь и задевая людей. За спиной они слышали голос, обещавший, сквозь матерную брань, оторвать Михаэлю ноги. Неожиданно поезд замедлил ход. Показалась большая станция, и Клава с Михаэлем выскочили на перрон. Выскочил и преследователь и бросился за ними. Обернувшись, Клава увидела в его руке нож и закричала: