Приближался день выхода на сенокос. Обычно сенокос превращался в праздник, это первый день сбора даров природы, как бы получение аванса за затраченный крестьянами труд. Все, даже старики, одевались в самое лучшее, опрятное и чистое, чтобы было не совестно показаться на людях. Это не был мещанский торгашеский показ мод, это была демонстрация опрятности и чистоты. Самыми изобретательными при этом были женщины молодухи и девушки на выданье. Они одевались просто, чтобы не прослыть кривляками или бездельницами, однако все же так, чтобы не остаться незамеченными мужчинами и парнями. Нужно было умело сочетать красоту тела, о чем женщины всегда помнят, с простотой одежды. Только один раз в году деревенской девушке предоставлялась возможность обнажить себя при большом скоплении народа, разумеется до определенных пределов и не нарочно, а как бы невзначай. Девушки должны были покорить мужчин не только красотой, но и трудолюбием, чтобы будущие свёкры не могли бы их забраковать. Когда старому хрычу, а к ним девчата относили всех, кому было за сорок, девушка на выданье, задрав немного выше положенного юбку как бы по работе, показывала розовые икры или случайно открывшиеся круглые белоснежные плечи, то он мог подумать, что все эти соблазнительные картинки направлены именно на него. Конечно же после такого театра, хрыч ни за что не позабудет такую девчонку и обязательно посоветует именно её в жёны своему сыну. Девушки уже слышали от старших, что ни одна свадьба начиналась на сенокосе и вели себя в этот день особенно благочинно, но всё же не забывая, где это допустимо, демонстрировать кое-какие свои достоинства.
Еще накануне сенокоса мужчины в свободное от работы время собираются произвольными группами и намечают время сенокоса, а также связанные с покосом детали и в особенности всех интересует вопрос, кто пойдет первым, кто возглавит столь торжественную церемонию. От первого косаря зависит многое: начало и окончание косьбы, время обеденного перерыва и многое другое. Малоопытный косарь может сразу же загнать молодежь, старый и дряхлый затянет сенокос, а погода в период сенокоса, как правило, всегда стоит переменчивая. Вот все эти вопросы и обсуждаются косарями заблаговременно, чтобы прийти всем обществом к одной какой-нибудь кандидатуре.
В назначенный день, к восходу солнца на условленном месте, на склоне горы, рядом с домом Михаила Ивановича, собрались нарядно, но просто одетые косари. Еще накануне сосед Сашка Горячев намекнул Михаилу Ивановичу, что ходят слухи его собираются выставить первым косарем на что тот, не доверяя слухам, промычал что-то неопределенное, но явно не был против, а наоборот был весьма польщен. После того как народ собрался в полном вооружении, группа старших обратилась с просьбой к Михаилу Ивановичу возглавить покос. После официального утверждения первого косаря, вся процессия двинулась за речку. На значительном расстоянии за мужчинами шли женщины.
Пока переходили в брод речку, Михаил Иванович сосредоточенно обдумывал свои дальнейшие действия, как полководец обдумывает план предстоящего сражения. Он хорошо помнил восточную мудрость, услышанную им в Сибири, что сражение нужно выиграть ещё до его начала, то есть у себя в голове. На первом косаре лежит большая ответственность, он должен оправдать доверие, оказанное ему обществом. Если многие останутся позади, старики осудят, не сейчас, потом, как-нибудь, к слову. Наконец мужчины вышли на бровку и расположились в один длинный ряд. Торжественный и степенный вид представляла собой, ломанная в соответствии с луговой бровкой, шеренга косарей, в основном мужчин среднего возраста вперемешку с молодыми и совсем юными парнями. Большое значение всегда имело расположение косарей, кто с кем идет рядом. Молодые и еще неопытные ребята, горячие, должны были идти вблизи старших, опытных, могущих подсказать и помочь советом, иначе можно было загнать молодежь. Одной физической силы тут было недостаточно. Одним из таких молодых и неопытных был сын Михаила Ивановича – Андрей. Тогда он шел в строю косарей в первый раз.
В то время как Михаил Иванович, будучи первым косарем, еще раз обдумывал возложенную на него почётную миссию и определял какой темп лучше взять в первом заходе, все косари выстроились в ряд и сосредоточились, как будто бы перед ними стояла не трава, а неприятельская рать. Принято было чтобы косари не растягивались, косарь от косаря далеко не отставал. Косари должны были идти ровно, чтобы никому пятки «не подрезать», а это опять-таки зависело от ведущего – первого косаря.
Когда молодой и сильный парень, срезав не одну кочку, и тем самым затупив косу, горячился и отставал, над ним начинали насмехаться девицы и молодухи:
– Что это за мужчина? От старика отстает. С ним с голоду умрешь, а не то что…
А ведь мало ли что может случиться. Чуть загляделся и зацепил косой за землю. Нет, одной силой здесь не возьмешь. Первая коса размахиваясь сохраняет ширину ряда, направление и умеренную скорость. Всё это теперь зависело от Михаила Ивановича.
Прошел благополучно полдень, солнце вдоволь натешилось над косарями и слегка прикрылось сизым облачком, трава подсохла, косить стало трудней. Наступало время отдыха, что опять зависело от первого косаря. Принесшие на сенокос обед, обычно подростки или жены, ждали под ракитами. Там же суетился трактирщик Степан Матвеев – зажиточный ушлый мужик из Западной слободы. Видать было, что хочет купить сено. Принято было продавать сено с одной делянке, самое худшее, которое неприятно бы было получить кому-либо при жеребьевке. Сено продавалось за водку, которая распивалась там же за обедом всем обществом. Обычно водку выпивали мужчины, поочередно подходя к ведерку и черпая из него чашкой или кружкой. Женщинам выпивать не возбранялось, но ни одна из них даже не могла и подумать об этом, не положено. Женщины довольствовались тем, что мужчины выпив, становились веселей и общительней.
Так вот и Андрей, младший сын Михаила Ивановича, впервые участвующий на общественном сенокосе, с непривычки хлебнул целую чашку противной на вкус водки. Парень сразу же покраснел, закашлялся и вскоре заметно повеселел. Тут он заметил отошедшую в сторону девушку Полю, которая постоянно крутилась где-то возле него, подошел к ней и на глазах всего народа сунул ей за пазуху лягушонка, так традиционно подшучивали парни над девчатами. Полина была девушка на выданье, невысокая блондинка, с тонким вздернутым носиком, слегка припудренном мелкими веснушками и с синими искрящимися глазками-пуговками. Она так звонко и искренне взвизгнула, и одновременно обожгла Андрея взглядом, от которого ему уже не было спасенья…
…Недолго думая к осени сыграли свадьбу, а на следующий год у них родился сынок, назвали его в честь деда – Ваня.
Ване не было и двух лет и мать еще продолжала кормить его грудью, когда его отца Андрея вместе с братом Виктором забрали в солдаты. Проводы отмечались очень ярко. Ваня в последствии, когда ему было уже пять лет, был уверен, что хорошо помнил проводы отца. Он всегда вмешивался в разговор старших, когда они вспоминали сцену проводов. Мать его всегда останавливала:
– Ты-то чего вмешиваешься, ведь ничего не помнишь, а только от кого-то наслушался.
– Нет, помню! – уверял Ваня. – И никто мне не рассказывал.
– Это мы сейчас проверим, – спокойно говорила мама. – Ну-ка, рассказывай, что помнишь?
И Ваня, делая загадочный вид фокусника, как-будто он напрягает память, после наигранной паузы, рассказывал:
– Я тогда лежал в чулане и как обычно смотрел как бабушка вертелась около печи. Она шуровала кочергой несгоревшую солому и вдруг, ничего не сказав, ушла от печки. Я услышал оживленный разговор деда, бабки, тебя мама с отцом и ещё каких-то незнакомых людей, доносившийся из-за перегородки. Мне захотелось увидеть всех кто разговаривает, но как я не пытался повернуть голову, увидеть так ничего и не смог. Тогда я заплакал. Мне было обидно, что про меня все забыли и со мной никто не занимается. Вскоре подошла ты, мама, приласкала и поцеловала меня. От этого я успокоился и притих, мне стало как-то легко и весело, но ты, сунув мне в рот пустышку, опять ушла. Это меня огорчило еще больше и я громко заплакал. Затем подошел папа, приласкал, развернул какую-то книжку, показал красивую картинку закрепил её передо мной и потом тоже ушёл. А я увлеченный яркой красочной картинкой загляделся и замолчал на какое-то время.
– Все правильно! – удивлённо и радостно подтвердила бабушка.
– Но от кого-то ты всё-таки это слышал? – не сдавалась мама.
– Нет, ни от кого кроме вас я ничего не слышал и не мог слышать, а вы мне этого никогда не рассказывали. Я просто хорошо запоминал в то время то, что было для меня необычным и привлекало моё внимание. Кроме того, меня тогда сильно обидели, все собрались, о чем-то оживленно говорили, а меня оставили одного. Такое бывало и раньше, но тогда дома никого не было. В результате все это врезалось в память, к тому же еще ничем не загруженную, а теперь, когда я научился говорить, память воспроизвела эти сцены прошлого, и я теперь могу о них рассказать. Я вам расскажу еще больше чем знаете вы. Вероятно все вы вышли на улицу чтобы проводить папу. Меня кто-то, вероятно тётя Софа – жена дяди Вити, взяла на руки и поднесла к окну. Тётя Софа потерла окно и показала мне повозку, на которой должен был ехать папа. Это был рыдван. Справа сидел дед и держал вожжи, рядом с ним дядя Витя. Через некоторое время дед махнул вожжами, громко гикнул лошади и рыдван медленно покатился по двору. Папа догнал рыдван почти на выезде со двора на дорогу и запрыгнул в него на ходу. Вы были все на улице и не видели того, что я смотрел в окно. А я все это видел и хорошо запомнил, однако рассказать смог только сейчас. Вот так! – закончил свои воспоминания пятилетний Ваня.
6. Свадьба Тимофея
В июле 1909-го, к Михаилу Ивановичу проездом из Тулы к родне на каникулы заглянул Митька Богачев с верхней слободы. Они дружили с Виктором Животовым с малолетства, потом подрабатывали вместе в зимнее время на железнодорожной станции Клекотки, чистили снег за небольшую плату. Митька завез дяде Мише, как тот давно просил, разных газет, каких смог достать в Туле.
– Ну уважил старика! Ты, Митрий, хоть и молодой ешо, но человек дюже грамотный супротив наших деревенских, да и в городе учишься теперь, скоро совсем учёным станешь. Так ты уж поведай мне старику, что то за реформа такая земельная? Чего от нас мужиков-то хотят? Не обман ли всё это?
– Так я скажу тебе, дядя Миша, только этому у нас в реальном училище не учат, а слышал это, что расскажу сейчас, в тайном кружке социал-демократов. Только будет то, что скажу только между нами. В городе: в училище и не только, говорят так. Придумали это всё богатеи для того что-бы разделить все крестьянские общины на отдельные хозяйства. Чтобы каждый сам за себя был. Чтобы человек человеку не друг, товарищ и брат как в деревенской общине испокон веков было, а человек человеку волком стал. Так легче им будет управлять крестьянами, когда они разделены. Тогда ни бунтов не будет, ни революций никаких. Выманивают крестьян из общины, хочешь землю – выделяйся из общины бесплатно и хозяйствуй сам по себе в отрыве от остальных. Мало тебе будет земли можешь теперь и государственной прикупить, а денег не хватит тебе в долг дадут через банк такой, «Крестьянский» называется. Заманивают крестьян в кабалу вечную. А банкиры только этого и ждут. Ещё в кружке рассказывали, сколько премьером Столыпиным военно-полевые суды честного народу перестреляли и перевешали без суда и следствия. За то царского премьера в народе «вешальщиком» окрестили, вагон арестантский, что в Сибирь на каторгу народ возит – «столыпинским вагоном» назвали, а верёвку на виселице – «столыпинским галстуком».
Даже цвет русской интеллигенции: Александр Александрович Блок, Илья Ефимович Репин, во главе с графом Львом Николаевичем Толстым публично осудил палачей русского народа, вот послушай дядя Миша и Митрий достал из-за пазухи ещё одну газету и понизив голос, придвинулся к Михаилу Ивановичу поближе:
– Вот послушай, дядь Миш, что писатель Лев Николаевич Толстой об этом пишет: «И это делается в той России, в которой не было смертной казни, отсутствием которой так гордился я когда-то перед европейцами. И тут не перестающие казни, казни, казни. То же и нынче. Но нынче это что-то ужасное, для меня, по крайней мере, такое, что я не могу не то что молчать, не могу жить, как я жил, в общении с теми ужасными существами, которые делают эти дела…»
– Дальше Лев Николаевич пишет о той страшной статистике, ежедневно публикуемой в центральных правительственных газетах с целью устрашения оставшихся ещё на свободе вольнодумцев и всё остальное население России. И дальше о жертвах, вот послушай, дядь Миш: « …тех самых, трудами которых мы живём, тех самых которых мы развращаем всеми силами, начиная с яда водки, которой мы спаиваем их, и кончая солдатством, нашими скверными установлениями, называемые нами законами, и, главное нашей ужасной ложью той веры, в которою мы не верим, но которою стараемся обманывать их…». И дальше о несчастных расстрелянных и повешенных Лев Николаевич добавляет: «…тех единственных в России, на простоте, доброте, трудолюбии которых держится русская жизнь, этих людей, мужей, отцов, сыновей, таких же, как они, мы одеваем в саваны, надеваем на них колпаки и под охраной из них же взятых обманутых солдат мы взводим на возвышение под виселицу, надеваем по очереди на них петли, выталкиваем из-под ног скамейки, и они один за другим затягивают своей тяжестью на шее петли, задыхаются, корчатся и, за три минуты полные жизни, данной им богом, застывают в мертвой неподвижности, и доктор ходит щупает им ноги – холодны ли они…
Обращаюсь ко всем участникам непрестанно совершающихся под ложным названием закона преступлений, ко всем вам, начиная от взводящих на виселицу и надевающих колпаки и петли на людей-братьев, на женщин, на детей, и до вас, двух главных скрытых палачей, своим попустительством участвующих во всех этих преступлениях: Петру Столыпину и Николаю Романову.
Опомнитесь, одумайтесь. Вспомните, кто вы, и поймите, что вы делаете.
Ведь вы, прежде чем быть палачами, премьерами, царями прежде всего люди и братья людей, нынче выглянули на свет божий, завтра вас не будет….
Да, вы все, от первого палача до последнего из них, Николая 2-го, опомнитесь, подумайте о себе, о своей душе…» – Вот так, дядя Миша, – с этими словами Митька аккуратно сложил газету и убрал её под рубаху, – а теперь думай сам, дядь Миш, как можно доверяться такой власти и что от неё дальше ждать нам крестьянам?! – тут Митрий заторопился, распрощался с Михаилом Ивановичем и побежал по делам. А дядя Миша, глубоко задумавшись, подперев голову обеими руками, ещё долго сидел за столом осмысливая всё, что тут нагородил ему этот мельтешной Митяй.
В чулане за печкой, точно в таких же, а может быть и в ещё более глубоких раздумьях, лежал младший сын Михаила Ивановича – шестнадцатилетний Тимофей. Он не всё услышал и понял из взрослого разговора, но по-своему, практически верно, перевёл для себя услышанное, выделив самую суть. И получилось у него, что власти и государство совсем не добрые для народа, а даже совсем наоборот. Как в бабушкиных и маминых сказках всегда присутствовали какие-нибудь злодеи, так получалось, что они – власти, самые злодеи и есть. Тимофей, после услышанного сегодня, решил для себя главное, что злодеев обязательно нужно бить. Оставалось только решить кто будет их бить. «Наверное биться со злыми силами будут добрые богатыри, такие как мои старшие братья: Сашок, Витёк, Андрейка и обязательно я, как только ещё немного подрасту. Уж я-то знаю как биться со злом, уж я-то смогу. Я вырасту и обязательно восстановлю справедливость. Нас, тех, кто за добро, непременно больше, чем злодеев, а значит мы обязательно победим!» – подытожил для себя Тимофей и успокоился…