Золя в то время жил на улице Сен-Виктор, недалеко от Пантеона. Чтобы быть ближе к нему, Сезанн снял комнату в меблированном отеле на улице Фейантин.
Днем Золя уходил в доки, где он занимал небольшую должность; Сезанн же посещал Швейцарскую академию на набережной Ювелиров. Все вечера друзья проводили в комнате Золя, где, как некогда в Эксе, они беседовали об искусстве и литературе.
Золя позировал Сезанну для портрета, но из этого этюда ничего не выходило и юный живописец, уже близкий к отчаянию, поспешил уничтожить полотно.
– Я порвал твой портрет; нынче утром я хотел его прописать, но так как он становился все хуже и хуже, я его уничтожил…
Между тем по-видимому их совместная жизнь не вполне оправдала те надежды, которые они на нее возлагали. Возможно, что их взгляды на живопись слишком разошлись и что “болтать вдвоем, как в былые времена, с трубкой в зубах и стаканом в руке” уже не было в глазах Сезанна такой “чудесной штукой”, как это казалось Золя. Недаром в письме, датированном 1862 годом, Золя говорит Сезанну: “Париж был неблагоприятен для нашей дружбы… Все равно ты неизменно остаешься моим другом…”
Это письмо Сезанн получил в Эксе. Утомленный Парижем, он ощутил потребность вновь приобщиться к родной земле. Его ожидал там сюрприз. Отец, который теперь больше чем когда-либо был настроен против живописи, не пожелал и слышать о Париже и снова взял сына к себе в банк.
– Эх, мой милый Поль, на что тебе живопись? Неужели ты воображаешь, что сумеешь лучше сделать то, что так божественно создано природой?! Для этого надо быть большим дуралеем!
Уступая, как всегда, желанию отца, Сезанн старается заставить себя заинтересоваться бухгалтерией. Чтобы внести какое-нибудь разнообразие в монотонность работы, на которую он был обречен, он покрывает рисунками и стихами поля гроссбуха. Так появилось его двустишие:
(Перевод сделан Вс. Рождественским)Порой, не в силах противостоять порывам вдохновения, он исчезал из конторы и убегал в Жаз де-Буффан[3](“Убежище ветра”) и там на стенах зала писал огромные композиции; таковы его четыре больших панно, которые из школьничества он подписал именем Энгра[4].
Наконец наступил день, когда отец, который уже не мог далее, не применяя насилия, противиться столь явно выраженному призванию сына, разрешил ему возвратиться в Париж.
Сезанн, которого разлука заставила забыть недавние недоразумения и размолвки, был в восторге от встречи со своим дорогим Золя. Он селится на бульваре Сен-Мишель, против Горного института, снова посещает швейцарскую мастерскую и сближается с Писсарро, Гильомэном и Олле, который знакомит его с Гильмэ.
Его переписка с родными носит, как всегда, очень сердечный характер, но в ней появляются некоторые трещинки из-за этой “проклятой” живописи.
Горя желанием проявить свое дарование, Сезанн держит вступительный экзамен в Академию художеств. Он проваливается. Один из экзаменаторов – Моттез – так объясняет причину его неудачи: “У Сезанна темперамент колориста; к несчастью, он впадает в крайности”.
После этого провала несчастный кандидат с тревогой думает о приближении часа, когда он возвратится в Экс на каникулы; его друг Гильмэ едет вместе с ним, чтобы замолвить за него словечко перед отцом. Но отец берет сторону сына: в дальнейшем он уже никогда не будет пытаться отклонить сына от пути, на который тот вступил с таким великолепным упрямством.
По возвращении в Париж, после нескольких месяцев, проведенных в Эксе, Сезанн снимает мастерскую на улице Ботрейи, недалеко от Бастилии. Там он пишет ряд значительных натюрмортов, в том числе “Хлеб и яйца”, а также большой эскиз “Купающихся женщин”, навеянный впечатлениями от Рубенса.
Один старый художник, знававший Сезанна в этот период, говорил мне о нем: “Да, я его отлично помню! Он носил красный жилет и в кармане его всегда было чем заплатить за обед приятеля”.
У Сезанна была привычка, когда у него водились деньги в кармане, разбазаривать их прежде чем лечь спать. “Черт возьми! – говаривал он Золя, считавшего его транжирой, – ты что же хочешь, чтобы, если я умру сегодня ночью, мои родители получили наследство?”
Он был не только транжирой, он был вместе с тем и невероятной богемой. Его приятели рассказывали, что не раз во время прогулок ему случалось растягиваться на какой-нибудь скамье на пустыре около Люксембургского сада и из опасения, что бродяги стянут с него ботинки во время сна, употреблять их в качестве подушки.
Все эти истории приводили в отчаяние Золя, приверженного к буржуазному комфорту и раз в неделю устраивавшего у себя приемы с чаем и пети-фурами. Кроме постоянных посетителей – Сезанна и Байля, который продолжал теперь в Париже свои занятия математикой, у Золя бывали еще Антоний Валабрег, молодой поэт из Экса, Марион, также земляк, стремившийся стать живописцем, но кончивший тем, что превратился в профессора точных наук, Гильмэ и Мариюс Ру – весьма элегантный молодой человек, такой чистюля, до того с иголочки одетый, что Золя говаривал о нем с восхищением и легкой иронией: “Этот Ру, вот у кого вы не увидите следа колен на брюках!”
Легко себе представить, каков был в это время духовный облик Золя, Байля и Сезанна. Первый хотел слыть проницательным и мудрым; второй мечтал о хорошем положении; из трех Сезанн был “наиболее неуравновешенным и наиболее мятежным”[5].
Из своих первых посещений Луврского музея молодой художник вынес очень смутное впечатление потрясающей игры света и красок. По его собственному выражению зрелище, открывшееся его глазам, представлялось ему какой-то ослепительной красочной “кашей”. Особенно его потряс Рубенс. Под его влиянием он компоновал большие полотна, написанные в горячем колорите.
Золя, некогда предостерегавший своего друга против реализма, находит теперь, что он слишком далеко зашел в своей романтической экзальтации. В ответ на это Сезанн, шутки ради, пишет забавные и псевдореалистические эскизы, вроде “Женщины с блохой”. Эта картина исчезла точно так же, как другая, одновременно с ней, изображавшая нагого мужчину, лежащего на складной кровати.
Моделью, позировавшей для этой картины, был добрый малый, занимавшийся чисткой отхожих мест; жена его держала закусочную и угощала говяжьим бульоном, пользовавшимся большим успехом у ее постоянных посетителей – молодых художников. Сезанн, внушивший доверие мужу хозяйки, попросил однажды его попозировать. Тот отказался под предлогом срочной работы. “Но ты ведь работаешь ночью; днем ты ничего не делаешь!” Муж хозяйки возразил, что днем он отдыхает. “Отлично, я тебя напишу в постели!” Добрый малый забрался сначала под одеяло и надел хороший хлопчатобумажный колпак, чтобы оказать уважение художнику; но так как “между друзьями” не стоило разводить церемонии, то он снял сначала колпак, затем отбросил одеяло и в конце концов остался голым. Его жена изображена на картине с чашей горячего вина, которую она протягивает мужу.
Распространенное мнение официальной критики о работах Сезанна было такое, что он создает свои картины, стреляя в белое полотно из пистолета, заряженного до отказа различными красками, и манеру его писать называли “пистолетной живописью”.
На самом же деле никто не старался так, как Сезанн, показать публике, что в его работах было нечто помимо игры случая; но если он умел писать картины, то знания его не простирались так далеко, чтобы он был в состоянии объяснить их или хотя бы снабдить соответствующим названием. Что касается этюда мужчины в кровати, то тут ему пришел на помощь его друг Гильмэ, придумавший название: “Полдень в Неаполе или Грог”. Другие этюды Сезанна, написанные на ту же тему, относятся к гораздо более позднему времени, чем эта картина, датируемая 1863 годом.
В этом же самом 1863 году Сезанн познакомился с Ренуаром. Однажды в мастерского Ренуара пришел его приятель Базиль с двумя незнакомцами, которых он так представил Ренуару: “Я вам привел двух славных новичков”. То были Сезанн и Писсарро.
Приблизительно к этому же времени относится знакомство Сезанна с Мане, которому его одновременно с Золя представил Гильмэ. Сезанн был сразу захвачен силой дарования Мане.
– Он плюется красками, – воскликнул Сезанн, но поразмыслив прибавил: – Да, но ему не хватает гармонии, а также и темперамента.
Все это было вполне понятно. Сезанн делил живописцев на две категории: “живописцев подлинно мужественных”, каким хотел быть он сам, и живописцев “лишенных мужественности”, всех остальных. К этой второй категории он причислял прежде всего Коро, о котором ему неустанно твердил Гильмэ, на что Сезанн однажды ответил: – Ты не находишь, что твоему Коро немножко не хватает темперамента?
Он прибавил: – Я пишу портрет Валабрега. Блик на его носу – чистый вермильон.
Но если только понаслышке можно говорить о “Женщине с блохой”, о “Полдне в Неаполе” и “Купальщицах”, то от дней юности Сезанна сохранились другие полотна, представляющие огромный интерес: “Суд Париса” (1860), “Автопортрет художника” (1864), “Портрет Валабрега” (1865), “Портрет негра Сципиона”, написанный в швейцарской мастерской (1865), “Портрет Мариона” (1865), “Хлеб и яйца”, о которых говорилось выше и т. д.
III. Сезанн стремится попасть в салон Бугеро
(1866–1895)
В 1866 году Сезанн решил атаковать официальный салон. Его выбор остановился на “Полдне в Неаполе” и на “Женщине с блохой”, которые, по его мнению, должны были быть доступны пониманию всех “буржуа”, входивших в состав жюри. Сезанн, не имевший в тот день ни единого су, не мог оплатить услуг артельщика. Мужественно приняв свою участь, он погрузил полотна в маленькую тележку и с помощью услужливых друзей, помогавших толкать ее, направился к Дворцу индустрии. Его появление в салоне вызвало сенсацию: окруженный молодыми художниками, он с триумфом был введен туда. Стоит ли говорить о том, что жюри не разделило этого энтузиазма?! Обе картины были отвергнуты. Сезанн реагировал на это протестом, адресованным мосье Ньюверкерке (Nieuwerkerke) – возглавляющему министерство изящных искусств. Так как этот протест остался без ответа, Сезанн возобновил свою атаку, написав следующее письмо:[6]
19 апреля 1866
“Мосье!
Не так давно я имел честь писать вам по поводу двух моих картин, отвергнутых жюри. Так как вы мне еще не ответили, я считаю своим долгом настаивать на мотивах, побудивших меня обратиться к вам. Впрочем, поскольку вы несомненно получили мое письмо, нет никакой необходимости повторять здесь аргументы, которые я считал нужным представить на ваше рассмотрение. Довольно будет, если я вновь повторю, что я не могу считаться с несправедливым решением собратьев, которым сам я не давал полномочий выносить мне оценку.
Итак, я пишу вам для того, чтобы настаивать на своем требовании. Я хочу апеллировать к публике и во что бы то ни стало быть экспонированным. Я не вижу в своем желании ничего невозможного, и если вы спросите всех художников, находящихся в моем положении, они вам одинаково ответят, что не признают жюри и что они хотят так или иначе принять участие в выставке, двери которой непременно должны быть открыты для всех, кто серьезно работает.
Пусть будет вновь восстановлен “Салон отверженных”. Даже если я окажусь там один, я страстно хочу, чтобы толпа по крайней мере знала, что я больше не желаю быть смешиваемым с господами жюри, которые очевидно не желают, чтобы их смешивали со мной.
Я надеюсь, мосье, что вы соблаговолите ответить мне. Я полагаю, что каждое приличное письмо заслуживает ответа. Соблаговолите, пожалуйста, принять уверение в моих лучших чувствах.
Поль Сезанн”.
Улица Ботрей, 22.
На этот раз последовал ответ: на полях письма художника было начертано следующее:
“То, чего он требует, – невыполнимо. Все убедились в том, что на “Выставке отверженных” было мало картин, соответствующих достоинству искусства, и она не будет восстановлена”.
Мы видим, что с самого начала проявилось то враждебное отношение к Сезанну со стороны представителей официального искусства, которое уже ничто не могло сломить. Но вскоре Сезанн был отомщен. Золя, поручили поместить в “l’Evenement” отчет о Салоне 1866 года. Пользуясь подробными заметками, предоставленными ему Гильмэ, он написал о Мейссоне, Синьоле, Кабанеле, Роберте Флери, Оливье Мерсоне, Дюбюфе и ряде других статьи, скандальный успех которых был так велик, что пришлось приостановить помещение отчетов о салоне в “l’Evenement”. Сезанн не мог удержаться от восторга:
– Черт побери, – повторял он, – как он их здорово перетряс, всех этих пачкунов! К этому же самому 1866 году относятся сборища в кафе Гербуа, где встречались Мане, Фантен, Гильмэ, Золя, Сезанн, Ренуар, Стевенс, Дюранти, Кладель, Берти, не говоря о ряде других.
В кафе Гербуа Сезанна привел Гильмэ; но Сезанн решительно не мог там ужиться.
– Все эти господа – скоты! – говорил он Гильмэ. – Они одеваются не хуже нотариусов! Из духа протеста он разыгрывал из себя циника. Однажды Мане спросил его, что он приготовляет для салона, и получил в ответ: – Горшок г….
В последние месяцы 1866 года Сезанн, который после салона уехал на несколько дней к Золя на берег Сены, в Беннкур, совершил поездку в Экс и написал там в Жаз де-Буффан портрет отца, сидящего в кресле и читающего газету. К этому же времени относится портрет Ашилла Ампрера; несколько позже было написано “Похищение” и наконец на 1868 год падают “Пир”, написанный под непосредственным влиянием Рубенса и “Леда с лебедем”, сделанная с гравюры. Идея этой последней композиции была внушена ему знаменитым полотном Курбе “Женщина с попугаем”. Увидев эту картину, Сезанн вскричал: “А я напишу женщину с лебедем!” Другое изображение нагой женщины в той же позе, но без птицы и менее архаичное по своему стилю было написано Сезанном спустя более чем десять лет в качестве иллюстрации к “Нана”.
Однажды я спросил Сезанна, как они существовали – он и Золя – во время войны. Он мне ответил:
– Послушайте-ка, мосье Воллар! Во время войны я много работал “на мотиве” в Эстаке. Я не могу вам рассказать ни об одном необыкновенном происшествии, относящемся к 70–71 годам. Я делил свое время между пейзажем и мастерской. Но если у меня не было никаких приключений в это тревожное время, то того же нельзя сказать о моем друге Золя, который пережил целый ряд всевозможных пертурбаций, в особенности после своего окончательного возвращения из Бордо в Париж. Он обещал мне написать сразу по приезде в Париж, но только после четырех долгих месяцев он оказался в состоянии выполнить свое обещание!
Золя решил возвратиться в Париж в связи с тем, что власти в Бордо отклонили его предложение своих услуг. Бедняга приехал в Париж около середины марта 1871 года; через несколько дней после этого вспыхнуло восстание. В течение двух месяцев он не мог вести спокойного существования: день и ночь шла канонада и под конец снаряды начали свистать над его головой, в его саду. В конце концов в мае, чувствуя опасность быть арестованным в качестве заложника, он бежал, воспользовавшись прусским паспортом, и решил зарыться в Бонньере…
Золя очень сильный человек! Когда после падения Коммуны он вновь окунулся в мирную жизнь Батиньоля[7], все эти ужасы, выпавшие на его долю, стали казаться ему не более как дурным сном. “Когда я вижу, – писал он мне, – что моя беседка стоит на месте, что мой сад остался все тем же, что ничто из мебели и ни одно растение не пострадали, – я готов поверить, что две осады – это россказни о крокемитене[8], выдуманные для того, чтобы пугать маленьких детей.