Но ручка поддалась, язычок щелкнул, и сантиметровая цельностальная дверь отползла, а там, в сейфе оказался всего-то-навсего револьвер, с прикрепленным к рукоятке ярлычком «Съешь меня, Алиса». Нет, про ярлычок я, конечно, шучу. Не было никакого ярлычка на рукояти, но револьвер был. Настоящий, тяжелый и холодный, как палеозойская окаменелость. И я тотчас же за него ухватился, не схватил его, а именно ухватился, как за спасательный круг, который, конечно же, спасет.
И нашел предохранитель под левым пальцем, блокирующий вращение барабана, примитивный, отвел собачку, взведя курок, теперь смело можно было застрелиться, ха-ха. Меня колотило крупной дрожью: понятно было, что в месте, заставленном эмвэдэшными брошюрами о применении оружия, вряд ли хранили бы газовик или травмат, и тот факт, что кто-то забыл запереть сейф с боевым, демонстрировал запредельную легкость отношения хозяев этого помещения к смертельным игрушкам. Я перевернул дуло вверх и заглянул в ствол – никакой перемычки под газовые патроны не было, как не было и охолащивающей прорези. Оставалось только убедиться в том, что он заряжен. Поставив пистолет на предохранитель, я стал дергать за все его рычажки, так что несколько раз щелкнуло, это было похоже на русскую рулетку с неясным бонусом в конце: ведь понятно, что я не стану стрелять в человека, удалившегося куда-то со всеми моими документами. Разгадка доступа к барабану оказалась в той подствольной палочке, которую я первоначально принял за шомпол. Я потянул за нее, и пистолет, звякнув, разломился пополам, как охотничье ружье. Барабан оказался пуст: ничего. Оставалась, конечно, еще небольшая вероятность, что тот, кто придет меня отсюда забирать, не будет этого знать, – но, лишая возможности выстроить внятный план с участием этого пистолета, ключи в замке звякнули, и входная железная дверь широко распахнулась. За ней был тот самый сумоист, который бесцеремонно прошел в комнатку (в ней сразу стало сложней дышать), увидел в моих руках револьвер, не обратил внимания, сел.
Секундочку. Я повел стволом, показывая, что как бы вооружен, – повел не слишком сам веря в свою силу, в свою вооруженность, а он бросил: «Положь цацу обратно в сейф!» – с таким равнодушием, что я понял, что даже, если бы в барабане были бронебойные патроны, я бы все равно не смог ему угрожать. А даже если бы и попытался – не испугал бы, а в лучшем случае рассмешил. Так что я быстренько сунул пистолет в щель сейфа и с видом добропорядочного гражданина, накрытого дома наркоконтролем за расфасовкой ста грамм марихуаны, приготовился его слушать.
– В мрачные девяностые, – начал он, изобразив мудрое выражение на своем круглом, с узенькими щелочками глаз лице, – мы бы тебя за такой выебон выставили на квартиру. И, мне кажется, были бы по-своему правы. Ты видел, мудос, что от коллекционного «ягуара» Петра Викентьевича оставил?
– Что я такого сделал? – заблеял я. И попытался возмущаться. – Что вы сами творили? Вы ведь меня жали сзади, нафиг было так делать? А этот… Сам виноват, что так резко тормознул!
Он выслушал сказанное мной так, будто был доктором психиатрической лечебницы, а я – только что доставленным буйным поэтом Иваном Бездомным.
– Дистанцию соблюдать надо, товарищ водитель. Мало вам, пиздоебам, это в социальной рекламе объясняли? – спросил он беззлобно. Я захлебнулся ответными аргументами, но он продолжил гнуть свою линию: – Так вот. Есть две проблемы. Во-первых, нет у тебя никакой квартиры. Во-вторых, сейчас не мрачные девяностые.
Мышцы у меня на заднице начинали расслабляться. Похоже, ситуация складывалась не так плохо, как мне подумалось.
– Теперь отношения государства и бизнеса, а также… – Он затруднился определить наш с ним формат отношений, свой статус и мой и после короткой паузы закруглил мысль так: – А также бизнеса со всем остальным миром определяются исключительно на правовой основе.
При выражении «правовая основа» мне пришла в голову мысль о страховке и стало уже совсем спокойно. Но он имел в виду другое:
– Как ты понимаешь, никакой полис Росгосстраха причиненный тобой, вахлачищем, ущерб не покроет. Там лимит в сто штук грин, а ущерба ты нам на двести пятьдесят доставил. Или еще побольше, я толком даже не знаю, сколько теперь точно стоит эта тачка. И сколько на барахолке дадут за те два колеса, что ты от нее оставил. Но люди с тобой, пидарасом, решили поступить по-людски. Уж не знаю почему, не мое дело. И ты слышал: ты нам должен всего пятьдесят тысяч. Я тебе честно скажу. Я бы тебе выкатил в три раза больше. И был бы, опять же, по-своему прав. Но сказано пятьдесят, значит пятьдесят. И если ты, мудак, эту сумму через три, ну ладно – через пять. Да, пять обычно дается… Так вот, если ты нам эти пятьдесят тысяч через пять дней не принесешь, знаешь, что мы с тобой сделаем?
Тут его телефон заискрился какой-то чрезвычайно томной мелодией, и липкий женский голос протянул «А тыыыыыы…» – но ничего больше ей не дал спеть сумоист, алёкнувший коротко и деловито, как рефери на боксерском матче.
– А, товарищ полковник! – Это обращение прозвучало у него не подобострастно, а по-соседски, так что чувствовалось, что он с этим «товарищем полковником» на ты уже не первый десяток лет. – Вот как раз беседу провожу. Ну так я динамичек включу, пусть послушает.
И нажал на кнопку громкой связи, а вместе с ней – еще на три мяукнувшие недовольно кнопки, пальцы у него были такие, что клавиши для них должны были быть полуметровыми. Из трубки понеслось с легким взбулькиванием помех:
– Ну какие еще детали по ориентировке. Где прописан уже знаешь. Сожительствует с официанткой. Работает реально в университете. По социальному и психологическому портрету, с его доходом, лучше всего подходит хищение средств связи. И правдоподобно, и дел у нас таких нераскрытых есть. Сейчас висит заява от гражданки Волобуевой М. С., прописанной в Сокольниках, отработанное полностью и проведенное. Свидетельские показания собраны, оставалось только подозреваемого вписать, этот как раз подойдет. Хищение сотового телефона с оценочной стоимостью в семьсот бэ, мы ее при экспертизе завысим, чтоб вам приятно было, так вот, без отягчающих потянет на пятеру общего режима. Как вариант?
– На первый раз – самое трали-вали! А выйдет – еще пять деньков ему дадим, чтоб деньги собрать. И потом – уже на семерку посадим, если не найдет. – Весело поддержал сумоист.
– На входе его сразу в Маши определят, это мы устроим. Телефон-то бабский, – заверил собеседник.
– Понял, товарищ полковник! Спасибо за помощь! Дадим ему тогда пять дней, а там – готовьте камеру!
Круглолицый нажал на отбой и глумливо улыбнулся мне:
– Ну, ты все слышал, профессор. Я думаю, вас там в университетах учили, что такое пять дней. Можешь, конечно, попытаться дернуть из Москвы, ну так мы найдем и тогда уже разговор у нас пойдет неправовой, совсем неправовой. Пятьдесят тысяч через пять дней, все просто. Сегодня – вечер вторника. В воскресенье в восемнадцать ноль ноль, бабло должно быть у тебя. В смысле – у меня. Понял, да?
Я все это время, с момента озвучивания суммы, сидел оторопев, не реагируя никак на их обмен репликами – сумма была бы запредельной, даже будь она в десять раз меньшей. Не было у меня ни пятидесяти, ни пяти тысяч, да и три я бы накопил где-нибудь за полгода. И я думал, а не сказать ли сразу: денег нет и не будет, я их не найду, и не пойти ли сразу – в камеру? Но – очень остро – подумалось о тебе, Оля. Подумалось о том, что пять дней вместе – это… Это очень много, знаешь.
А круглолицый уже выталкивал меня из здания, уже тащил к воротам:
– Ну все, давай, иди бутылки собирай или как там еще вы, профессора, на жизнь зарабатываете. Мы за тобой будем присматривать. Если деньги раньше наберешь – узнаем, сами на тебя выйдем. Как ты понимаешь, ты у нас – как на ладони. Только не тяни, слышишь? А то как бы не успеть к воскресенью! Зона – она кому мать родна, а кому вроде тебя и хребет может переломать. Там таких, тощих, знаешь как! Так что давай, все, пошел!
Ворота распахнулись, и прямо за ними оказалось ждущее меня такси, и, усевшись в него, я не знал, куда теперь двигать, и попросил на Копьевский переулок, надо ведь было забрать то, что осталось от «Розенбаума». Приехав туда, я обнаружил, что давшей течь груды металла, лежащей в россыпи стекла, уже нет, осталась только маслянистая лужа и неубранное стекло, которое может лежать теперь тут, в самом центре Москвы, неделю, месяц, – пока его не смоет дождем. Дорожные службы убрали оба хладных трупа, похоже изрядно при этом веселясь: особь из низшего отряда так изуродовала венец эволюции отряда высшего, как смешно! Я же скорбел о «Розенбауме», скорбел по-настоящему, вспоминая его дерматиновый салон с прорвавшимися швами водительского сиденья, игрушечную, как будто собранную из детского конструктора, коробку передач.
Набрав номер ГИБДД, я выяснил, что останки оттранспортированы на штрафную стоянку и что сутки лежания в этом морге стоят больше, чем сами «розенбаумовы» останки, и денег на то, чтобы заплатить за первую ночевку там у меня хватало, но как его забрать оттуда? Как оплатить эвакуатор? И куда везти? И я – махнул рукой на мертвого старичка, махнул с камнем на сердце, махнул, чувствуя, что совершаю подлость, и оправдывая себя тем, что моя собственная ситуация куда хуже. И оказался я в ней в том числе из-за того, что он не сумел затормозить. И вообще – через пять дней я буду уже в СИЗО, ожидая направления по этапу, так что стоит ли теперь переживать из-за разбитой машины? Да пребудет она вечно в этом милицейском морге, пока трубы автомобильного Страшного суда не воскресят ее!
Почтив память деда минутой молчания у места смерти, я двинул к Останкину. Была поздняя ночь, транспорт уже не ходил, и подле меня то и дело останавливались бомбилы, норовящие тормознуть поэффектней, резануть посильней и еще на тротуар заскочить прямо перед твоим носом: «Куда едем, паря?» Но я делал вялый жест, показывающий крайнюю степень опустошенности – во всех смыслах этого слова, включая финансовый, и они мчались дальше, лихие, наглые, – тараканы ночного мегаполиса, а я в этом случае был пищевым отбросом, неполезным даже для тараканов. И до дома было километров десять, полночи хода, а ноги уже еле двигались. Однако деньги теперь стоило экономить – я хотел оставить тебе что-нибудь, перед тем как оставить на пять лет. Но нет, вру я, Оля: не понял я еще в этот момент, что меня действительно посадят. Не готовился я к тюрьме, не строил планы, нет, здесь я просто инстинктивно чувствовал, что деньги мне лучше не тратить, вдруг я найду где-нибудь 47 тысяч 300 долларов и до нужных 50 тысяч останется вполне-таки наскребаемая по сусекам сумма – и обидно будет не наскрести из-за того, что проехал на чудовищно дорогом ночном таракане до пятиэтажки, где все равно тебя пока нет, ты работаешь в ночь в своих «Курилах». На одной десятой пути, когда стало вдруг очень жалко себя (какое-то принципиально новое чувство), рядом остановился неосвещенный автобус с табличкой «в парк» и распахнулась дверь, и водитель громко крикнул: «Куда тебе, друг»? Я ответил и сказал, что денег нет, но он кивнул на пустой салон, и рванул вперед, и выдавил за всю дорогу только: «Мне вообще-то не по пути, но ничего, довезу». И кто-нибудь после этого скажет, что в Москве нет хороших людей?
Придя домой, я смыл с себя кровь, заклеил пластырем ссадины, и, поскольку в этом виде стал выглядеть уж совсем как инвалид, сорвал к чертям пластырь, и стал дожидаться тебя. Мне очень не хотелось врать тебе, Оля, но не хотелось и начинать сразу сушить сухари, оставшееся время нужно было провести так, как будто никакой угрозы надо мной не нависло. Я сидел в кресле, рядом с покосившимся торшером, зажигавшимся дерганьем за веревочку, и продумывал то, что скажу тебе через четверо с половиной суток, перед тем как на меня наденут наручники.
Уже услышав внизу рев развозившей вас служебной «газели», я сообразил, что все это время думал не о том. И что объяснять надо, причем это объяснение теперь нужно выдумать очень быстро – почему у меня все лицо рассечено и куда делся «Розенбаум». Ты вошла, усталая, с завернутыми в целлофан смятыми медовыми пирожными, – трофей с поля боя. Чмокнув меня в щеку и ничего не спросив, последовала на кухню и поинтересовалась, не желаю ли я кофе, и я, конечно, желал. Задержав взгляд на рассеченном лбу, сказала:
– Мне всегда нравились мужчины со шрамами от боевых ранений. Их было пятеро?
– Да нет, порезался, когда брился.
И все!
– Мы какое-то время не будем пользоваться «Розенбаумом», хорошо?
– Да нормально, от «полем, полем, полем» отдохнем.
Так-то, говоря лишь о том, о чем говорить надо, – мы с тобой и жили. Потом ты спала, и я проклинал будильник, звавший обратно к «детям», к семиотике архитектуры. Я раскрою им тот твой секретный совет, ладно? Помнишь, однажды ты, специалист по работе круглыми сутками, сказала, что если хочешь выспаться всего за три часа, нужно оставить приоткрытым окно, и что особенно это хорошо помогает зимой? Привожу это здесь не как рецепт борьбы с недосыпом: я не могу сказать, что помогает сильно, но мне – помогает, потому что мне это сказала ты. Так вот, рассказываю это здесь для того, чтобы проиллюстрировать твой космос, твои представления о метафизике, ведь помнишь, как ты объяснила необходимость этой открытой форточки? Ты сказала, что так душе легче выбраться из квартиры на небо, где она летает и отдыхает по-настоящему. Что большую часть ночи душа тыкается в стены, ища выхода, а тут ее сразу уносит вверх – какой трогательный бред!
И пока я одевался, умывался, глотал кипяток, поливал кактус, прелесть которого была в том, что о нем можно было забыть на три месяца, ухаживая только друг за другом, – так вот, за все это время я не вспомнил того, с чем засыпал накануне. Воистину, моя душа улетела далеко на небеса через открытое окно, и только уже на лестнице, реконструируя тему предстоящей мне лекции, я вдруг понял, что это за копошение, что за писк и поскребывание доносились все утро из-под ковролина моей памяти. А еще через секунду, у дверей, я обнаружил. Сердце зашлось, крысы запищали в ультразвуке. Там стояла милицейская машина с двумя стражами порядка, окна приспущены, рации включены и о чем-то хрипят сложно организованными пучками помех. Подумалось, что, наверное, арестуют немедленно, а ведь оставалось еще четыре (всего четыре дня!), но милиция здесь была по другому делу – они даже не посмотрели на меня, и я зашагал к метро, сглатывая застрявших в горле крыс. Я вернулся в наш двор через два часа – сказавшись на факультете больным и сбежав от студентов, неслыханно обрадовавшихся этому бегству (в такие моменты я особенно слабо понимал, в чем смысл моей работы, если отмена лекций так радует – и меня, и их). Я решил, что четверо суток – слишком маленький отрезок оставшейся мне жизни, чтобы тратить его на ерунду.
Едва зайдя во двор, я увидел ту самую машину, не поменявшую своего положения, и теперь, разглядев ее сзади, обнаружил два штурмовых шлема в навершии задних сидений, и представилось, как сейчас, проходя мимо, услышу: «Молодой человек, одну секундочку…» И перьевые облака, висящие высоко в небе, показались сделанными как будто из колючей проволоки, и вот подошел, замер, ожидая выстрела вопроса, но милиция молчала. И тот, что сидел на водительском месте, спал, откинув голову и посапывая. Они здесь четверо суток будут стоять? А через четверо суток пригласят в машину и отвезут в СИЗО?
Я вернулся к тебе, и ты спала, твоя душа была где-то там, среди перьевых облаков. Я сел на кровать, не зная, как тебя разбудить и нужно ли будить, и трогал твои волосы, и даже гладил по лицу, не касаясь, в миллиметре, чтобы не тревожить. Я рисовал тебя своими пальцами, запоминая, навсегда запоминая. В этой-то остановившейся тишине рявкнул наш проводной телефон, который в принципе где-то имелся, но превратился в нечто вроде предмета интерьера – ведь мы уже давно пользовались нашими переносными малютками, а этот был громоздок, черен и суров. Мы даже хотели сделать из него памятник – обрезать шнур и установить в торжественном месте, на телевизоре например, но справедливо боялись, что за перерезанный шнур хозяйка квартиры обрежет что-нибудь мне, не так легко заменяемое, как телефонный шнур. Я шарил по углам, гадая, куда мы его засунули, а он продолжал греметь, и по тембру это было похоже на школьный звонок – в тех крашенных зеленым цветом советских школах, в которых мы с тобой когда-то давным-давно учились. Телефона не было ни на полке у входа, ни на зеркале, и я ухватился за нить Ариадны у двери в квартиру и вел подлеца, расшвыривая попадавшиеся по пути твои вещи. Телефон спрятался за шкафом.