Я хочу, чтобы Николас Престон пересек зал и пригласил меня, хочу почувствовать себя обыкновенной двадцатидвухлетней девушкой – такой, какой я была раньше.
Я хочу только потанцевать с ним. Ну хорошо, еще, может быть, немного пофлиртовать.
Песня заканчивается. Больше я на него не оглядываюсь. Для этого мне приходится сделать над собой титаническое усилие, потому что я ощущаю его взгляд, почти как физическое прикосновение. Эдуардо прав: Николас Престон действительно не отрывает от меня взгляда.
Ни на секунду.
Подмигнув мне, Эдуардо уходит за шампанским. Я остаюсь в углу зала одна и через полминуты слышу:
– Давайте потанцуем.
При звуке этого плавного уверенного голоса я вздергиваю бровь и с трудом прячу улыбку. Он нравится мне еще сильнее оттого, что тоже действует как будто бы против собственной воли. Как будто мы два магнита, которые притягиваются друг к другу. Он высокомерен, но его гордость смягчается тяжестью взгляда, сопровождающего меня весь вечер.
– Сегодня вы изъясняетесь не так изящно, как в прошлый раз. Как вы меня назвали вчера? Похитительницей сердец?
Он улыбнулся.
– Я не думал, что это на вас подействовало.
Не найдясь, что ответить, я говорю:
– Пойдут слухи.
– Пойдут.
– А в этом году выборы.
Он смеется.
– Какие-нибудь выборы бывают каждый год.
– У вас есть невеста.
– Есть, но вы не беспокойтесь: от одного танца я голову не потеряю.
Я с улыбкой отбиваю его словесную подачу.
– Зато я могу.
На щеке мелькает ямочка, ко мне протягивается рука, на которой пока еще нет тяжелого золотого кольца.
– Может, все-таки рискнем?
Я отвечаю не сразу. Это не просто кокетство: я действительно могу навредить своей репутации. И все-таки мне не хватает сил, чтобы отказать себе в таком удовольствии.
Моя рука опускается на его ладонь, наши пальцы переплетаются.
По залу пробегает шепот, кто-то приглушенно ахает. Такая реакция может показаться странной, если учесть, что вокруг нас полно танцующих, не состоящих в законном браке.
Но за прошедший год я поняла: для тех, кто принадлежит к этому кругу с рождения, и для тех, кто вторгся в него, как я, действуют разные правила. Если вчерашнее предложение Эндрю насторожило их, то теперь они, наверное, взбесятся. Для любой незамужней (или даже замужней) женщины Палм-Бич Николас Рэндольф Престон III – это вершина социальной пирамиды. Он пик, к которому они стремятся.
Он как будто бы не замечает ни взглядов, ни шушуканья. Его движения спокойны и уверенны. И в то же время я не могу не заметить, что он на секунду перестает дышать, кладя руку мне на талию.
– Как вам сегодняшний вечер? – спрашивает он.
Я смотрю на него испытующе.
– Пока мы с вами танцуем, нам обязательно вести вежливую беседу?
– А вы предпочли бы невежливую?
– Может быть. Смотря о чем.
– Думаю, разговор начался бы с вашего платья и им же закончился бы.
– А что? Очень хорошее платье, – говорю я, и то, что скрыто под этим самым платьем, краснеет.
Такой туалет с гордостью надела бы сама Мэрилин Монро. Облегающая ткань идеально подчеркивает фигуру, которой наградил меня Бог. Моя мать не сразу одобрила этот откровенный наряд: желание выдать дочерей замуж боролось в ней с боязнью сплетен, но, как часто бывает в подобных случаях, прагматический расчет военного стратега возобладал над любовью к благопристойности.
– Пытаетесь похитить мое сердце? – спрашивает мой партнер, шутливо изображая тревогу.
– Если только совсем чуть-чуть, – дразню его я. Мой взгляд пробегает по лицам других гостей и возвращается к нему. – Вчера мы с вами так расстались, что я подумала, вы на меня сердитесь.
– Мне кажется, мы недостаточно давно знакомы, чтобы сердиться друг на друга.
– Верно, – соглашаюсь я. – Формально мы, по-моему, не знакомы вообще.
– Так давайте это исправим. Друзья зовут меня Ник.
Я верчу это имя в уме, наслаждаясь тем, как звучит неофициальное имя официального лица. Скольким женщинам довелось так его называть? Видеть его с человеческой стороны?
– А мы будем дружить?
– Вроде того. – Взгляд моего партнера становится задумчивым. – Хотя сегодня, кажется, при вас уже есть друг.
Невозможно не расслышать вопроса, завуалированного в этих словах.
– Эдуардо действительно друг. Старый добрый друг семьи. Он мне почти как брат.
Почти, однако не совсем.
– И интересы у него, я полагаю, те же?
Об этом легко забыть, но за золотым фасадом, на который я сейчас смотрю, стоит политик – член нескольких влиятельных сенатских комитетов. Эдуардо прав: Ник Престон мог бы быть для нас ценным союзником.
– Хотите вытащить из меня сразу все секреты? – говорю я.
– Ни в коем случае. Мне тридцать семь лет, и я умею быть терпеливым. Я понимаю: ваши секреты лучше вытаскивать не все сразу, а по одному.
– Я не думала, что вы такой старый! – Забыв об этикете и не обращая внимания на гул любопытной толпы, я осмысливаю этот важный для меня факт: неудивительно, что Николас Престон торопится жениться!
– Тридцать семь лет – разве это старость в наше время?
– По меркам того, кому двадцать два, – да.
Он улыбается.
– Вот и первый ваш секрет.
– Мой возраст – никакой не секрет.
– Пожалуй. И все-таки это кое-что о вас, еще одна частичка мозаики. К тому же у меня такое чувство, будто ваша душа старше вас самой.
Я соглашаюсь.
– Наверное, мало кому удается пережить революцию, сохранив детскую наивность и чистоту.
– Вы правы, война не способствует процветанию этих добродетелей.
– Я слышала, вы воевали в Европе?
Он кивает, его взгляд становится более осторожным.
– Тогда вы знаете.
– Да.
Одно дело – сражаться на чужой земле, видеть вокруг себя смерть и разрушение, а потом вернуться в страну, которая, можно надеяться, никогда не будет доведена до такого безумия. Другое дело, когда весь этот кошмар происходит у тебя дома, когда умирают твои друзья и родные. Это еще тяжелее. И все-таки любая война есть война. От нее страдают все: и местное население, и иностранцы.
– Трудно говорить с человеком, который ничего подобного не пережил. Который не видел того, что видели вы.
Он кивает.
– Как там было? На фронте? Вы служили в авиации?
– Я столкнулся с тем, к чему жизнь меня совершенно не готовила. Поначалу очень боялся взлетать. А потом в первый раз сбил самолет… значит, убил человека… – его голос на секунду прерывается. – Не думал я, что к такому можно привыкнуть. Тем не менее со временем привыкаешь. При каждом взлете ты знаешь, что можешь умереть, но миришься с этой мыслью. Сидишь вечером с кем-то рядом в баре, а завтра этот человек может уже не прийти, и это кажется нормальным. Ну а потом все вдруг заканчивается: ты жив и чудесным образом возвращаешься домой. Все тебя благодарят, называют героем, а ты пытаешься снова найти для себя место в этой жизни. – Наши взгляды встречаются. – Ты ходишь на балы и вечеринки, пьешь шампанское, танцуешь с симпатичными девушками, но часть тебя остается там – среди бомб. Ты думаешь о жизнях, которые мог спасти и не спас, о сыновьях, мужьях и отцах, которые должны были вернуться, но не вернулись. Ты начинаешь спрашивать себя, почему ты выжил, если все те люди – хорошие люди – не выжили, какой в этом смысл и что ты должен сделать, чтобы оплатить свой долг. Подобные мысли гложут тебя, их трудно выкинуть из головы. И трудно найти человека, который поймет.
Есть ли у меня хоть какой-то шанс?
Мне было гораздо проще, когда я могла относиться к нему просто как к плейбою с Палм-Бич, у которого форма преобладает над содержанием, привилегии над ответственностью. Но сейчас я вижу правду: она маячит в его голубых глазах. Он не здесь, а в другом месте и в другом времени, среди образов, которые мучают его и которые невозможно стереть из памяти, среди звуков, от которых он просыпается по ночам в холодном поту.
Я по-прежнему слышу выстрелы в стенах крепости Ла Кабанья, чувствую запах смерти, сырости и тюремной грязи. Меня часто будит рев толпы на стадионе, где людей осуждали на смерть. Во мне навсегда поселилась песня страха с рефреном отчаяния: шум взлетающего самолета, глухой удар тела о землю, визг машины, уносящейся прочь.
– Мне очень жаль, – говорю я, прекрасно понимая, как мало утешения в моих словах.
– Я знаю.
Повисшая пауза заставляет меня почувствовать неловкость. Сейчас мне кажется, что он действительно открыл один из моих секретов – добрался до той боли, которая прячется под моей брильянтовой улыбкой.
– Они перестали на нас смотреть, – говорю я, стараясь заполнить тишину чем-нибудь нейтральным, безопасным.
– Кто?
– Другие гости.
На его лице появляется уже знакомая мне улыбка.
– Я и не заметил.
Музыка перестает играть, он замирает.
А мне не хочется останавливаться, не хочется отстраняться от него – это кажется противоестественным.
– Спасибо за танец, – говорит Ник.
После того, какими сокровенными воспоминаниями он со мной поделился, его тон кажется очень формальным. Маска снова надета.
Интересно, какую сторону себя он показывает своей невесте? Кого она знает и любит? Человека с тенями прошлого в глазах или уравновешенного джентльмена, стоящего сейчас передо мной?
Кто-то слегка прикасается к моему локтю. Оборачиваться мне не нужно: я знаю, что рядом со мной стоит Эдуардо. Выражение лица Ника это подтверждает. Он наклоняет голову, они с Эдуардо молча обмениваются взглядами поверх моей макушки. Я вижу их вместе и с поразительной ясностью ощущаю, что один из них еще мальчишка, а другой – мужчина.
Потом Ник уходит, как ушел накануне. Его широкоплечий длинноногий и длиннорукий силуэт грациозно удаляется.
Эдуардо протягивает мне бокал шампанского. Я беру хрустальную ножку дрожащими пальцами.
– Мне его почти жалко, – говорит Эдуардо.
Я смотрю Нику в спину, пока толпа не проглатывает его.
– Почему?
– Рано или поздно ты разобьешь ему сердце.
– Очень сомневаюсь.
Я бы скорее побоялась за свое сердце, если бы оно не было уже разбито.
Глава 4
Ник Престон уехал – говорят, в Вашингтон, наращивать политический капитал перед ноябрьскими выборами. Проходят недели. Без него светская жизнь Палм-Бич невыносимо скучна. Его симпатичная невеста осталась здесь, и время от времени я мельком пересекаюсь с ней в круговороте вечеринок, но мы не разговариваем. Ее пасет целый сонм Престонов и Дэвисов. Благодаря громкой фамилии она живет в более высокой социальной сфере, чем та, где обитаю я.
Однажды февральским днем Эдуардо объявляется у меня на пороге с букетом орхидей – это мои любимые цветы. Я качаю головой, на моих губах играет улыбка. Несмотря на стесненные обстоятельства, Эдуардо верен себе: стиль для него – это искусство.
– Поехали, прокатимся, – говорит он после того, как мы обмениваемся приветствиями.
Цветы, которые он принес, явно следует рассматривать как взятку, а не как романтический жест, но он глубоко заблуждается, если думает, что меня можно купить за пару орхидей. С другой стороны, те приключения, которые Эдуардо гарантирует мне своим появлением, привлекают меня больше, чем перспектива весь день просидеть на диване, листая вместе с Изабеллой модные журналы и слушая жалобы матери на наше безнадежное положение. На сплетни о моем танце с Ником Престоном она не обратила почти никакого внимания. Если даже она понимает, насколько он для меня недосягаем, значит, наши дела действительно плохи.
– Куда прокатимся? – спрашиваю я Эдуардо.
– К нашему общему другу, который изъявил желание с тобой встретиться. Твое предложение заинтересовало его, и он хочет обсудить некоторые вопросы.
После моего первого разговора с человеком из ЦРУ прошел целый месяц, и я уже не ждала ответа.
– Он согласился?
– Он явно заинтересован. Я пообещал ему, что ты с ним пообедаешь.
– А со мной посоветоваться не надо было?
– Я знал, как ты скучаешь и как жаждешь приключений. – Эдуардо открывает передо мной дверцу автомобиля. – Так ты едешь?
С цветами в руках я сажусь в машину.
* * *
Мы мчимся по шоссе, ветер треплет мне волосы. На мой вкус, сегодня холодновато. Американцы зимой съезжаются в Палм-Бич, чтобы погреться, и все-таки здесь не Куба с ее тропическим климатом. Я хочу попросить Эдуардо поднять верх кабриолета, но на очередном лихом повороте эта просьба застревает у меня в горле.
К вождению машины Эдуардо относится та же легко, как и ко всему остальному в жизни. Беззаботность – это одновременно и лучшая, и худшая его черта. Она может открыть море новых возможностей, но может и привести к трагической ошибке. Несколько лет назад я была к нему немного неравнодушна. Если учесть, какое место он занимал в тогдашнем круге моего общения, то мою влюбленность в него можно считать неизбежным этапом взросления. Будучи на три года старше, он казался мне умудренным опытом, а близость между нашими семьями давала ощущение комфорта и безопасности. Когда мы жили на Кубе, он всегда был поблизости и вошел в мои воспоминания так же прочно, как шум прибоя на набережной Малекон, смех сестер или голос брата.
Однажды в детстве, играя с Эдуардо во дворике нашего дома в Мирамаре, я украдкой его поцеловала и взяла с него клятву молчать. Какой шум бы поднялся, если бы об этом узнал Алехандро! Интересно, Эдуардо хоть помнит тот случай? Мои воспоминания смутные: кажется, это было ужасно давно и как будто даже не со мной.
– Где вы назначили встречу? – спрашиваю я, перекрикивая ветер и волны.
– В «Юпитере», в маленьком ресторанчике – ничего особенного. Он посчитал, так будет лучше, – кричит Эдуардо в ответ.
– Ты хорошо знаешь мистера Дуайера?
– Почти совсем не знаю, – признается Эдуардо, барабаня пальцами по рулю.
Маленький автомобиль поворачивает так круто, что у меня подводит живот. Быструю езду я вообще-то люблю, только не хочется завтра проснуться простуженной. Почему все то, что весело, бывает вредно для здоровья?
– И тем не менее ты ему доверяешь?
– Я бы так не сказал. Просто нам выбирать не приходится. Когда мы станем ему не нужны, он может нас выбросить, но пока наши интересы сходятся. Надеюсь, они будут сходиться еще достаточно долго и мы с тобой успеем получить от этой сделки то, чего хотим.
– А если не успеем?
– Не знаю. Придумаем что-нибудь еще.
– Например?
– Посмотрим.
– У нас теперь есть друг от друга какие-то секреты?
Эдуардо бросает на меня косой взгляд.
– Это ты мне скажи. О чем вы с сенатором Престоном разговаривали, пока танцевали?
Я отворачиваюсь и смотрю на море.
– Ни о чем интересном.
Эдуардо тихо усмехается.
– Почему-то я тебе не верю. Я видел, как он на тебя смотрел. Это не было «ни о чем».
– Мы говорили о погоде, о вечеринке, о том, какой выдался сезон.
– Ну конечно.
Дальше мы едем молча. Я разглядываю пейзажи. Переезжая из Палм-Бич на материк, попадаешь в другой мир. Приятно на какое-то время оказаться в недосягаемости для любопытных взглядов и смешков, а еще я несказанно рада отдохнуть от матери. С каждым днем нашего изгнания нарастают ее уныние и тревога, как будто стены нашего дома смыкаются. Думаю, она не согласилась бы уехать с Кубы, если бы знала, что это так надолго. Но и остаться мы не могли. Алехандро погиб, люди Фиделя схватили отца и грозились убить его тоже. Кто знает, что бы случилось с ним и со всеми нами, если бы мы не спаслись бегством?
Вот мы подъехали к ресторанчику. Эдуардо припарковал свой спортивный автомобиль на пыльной стоянке между «Олдсмобилем» и «Бьюиком». Других машин на парковке нет. Здание очень мало напоминает элегантные рестораны Палм-Бич. Вероятность, что меня здесь кто-то узнает, почти нулевая. Остатки моей репутации надежно защищены.
Эдуардо ведет меня ко входу и поддерживает, когда камешек попадает мне под каблук и я едва не падаю, подняв облако пыли.
– Здесь я тебя оставлю.
– Ты шутишь?
Он качает головой.
– Я только посредник. Говорить он хочет с тобой одной. Буду ждать в машине, чтобы потом отвезти домой.
Я, конечно, уже встречалась с мистером Дуайером наедине, но тогда, на балконе бального зала, это было совсем по-другому. Сейчас мне куда менее комфортно. Я в нерешительности стою на пороге заведения, к которому моя мать не подпустила бы ни меня, ни моих сестер. Дверь обита, через стекло виден далеко не самый воодушевляющий интерьер.