Вижу какие-то деревянные ящики.
На несколько секунд застываю и прислушиваюсь: не приближаются ли шаги или голоса?
Нет, все тихо. Любопытство берет во мне верх над осторожностью.
Я открываю один из ящиков и свечу внутрь.
Что это за красные палочки и как они называются, я соображаю не сразу, а сообразив, жалею об этом.
Ящик наполнен динамитом.
* * *
На полпути к доку с пистолетом в одной руке и фонариком в другой я слышу вдалеке голос Эдуардо.
Он смеется.
Я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, выключаю фонарь и иду обратно только при свете луны.
Вообще-то Эдуардо не говорил мне сидеть в машине, но теперь я знаю, в какое взрывоопасное дело ввязалась, и не хочу ввязываться еще сильнее.
Не надо было мне сюда приезжать.
Я ускоряю шаг. Вскоре, слегка запыхавшись, плюхаюсь на ковшеобразное сиденье машины Эдуардо и захлопываю дверцу. Сердце выпрыгивает из груди.
Через минуту голоса и тяжелые шаги становятся громче. Появляется Эдуардо, а с ним еще два человека. Они направляются к седану.
Я вжимаюсь в кресло и поворачиваю голову, старательно пряча лицо.
Открывается багажник, раздается звук глухого удара, машина чуть проседает под тяжестью динамита. Крышка багажника захлопывается.
– Скучала? – дразнит меня Эдуардо, сев за руль.
Скучала ли я по нему? Да я готова была его убить!
Вторая машина отъезжает.
– Для чего динамит? – спрашиваю я.
– Господи, Беатрис! – Эдуардо качает головой. – Не стоило мне тебя брать!
– Да уж, пожалуй, действительно не стоило. Так зачем динамит?
– Для одного из тех планов, о которых я упоминал.
– И о которых в ЦРУ ничего не знают?
Эдуардо, кивнув, поворачивает ключ в замке зажигания. Машина трогается с места.
– Зачем так много взрывчатки?
Он коротко усмехается.
– А ты как думаешь?
На Кубе мы не боялись использовать насилие для достижения наших целей. Мы хотели произвести революцию и никакими средствами не пренебрегали. Но здесь не Куба, и если Эдуардо, находясь в Соединенных Штатах, решил применить динамит или устроить заговор за спиной у ЦРУ… он поступает явно неумно.
– Ты ведь не собираешься пустить такой «груз» в ход на территории этой страны?
– Я сам ничего не собираюсь делать. Я всего лишь играю роль посредника. За определенную плату.
– Но эта взрывчатка – она хотя бы для Кубы?
– Для того чтобы привлечь внимание американцев и заставить их включиться в борьбу, есть другие способы.
– Нельзя настраивать Америку против себя, – предостерегаю я.
– Америку ты предоставь мне. А твоя задача – привлечь и удержать интерес Фиделя.
* * *
Машина останавливается перед нашим домом. Мне хочется прямиком отправиться в постель. Я сержусь на Эдуардо и на саму себя за то, что согласилась с ним поехать. На Кубе он часто поступал опрометчиво и здесь, как видно, не поумнел.
А я уже потеряла вкус к неоправданному риску.
– Беатрис!
Запнувшись при звуке собственного имени, я встречаюсь взглядом с отцом. Он в костюме и с ключами от машины стоит у дверей. Неужели собрался в контору? Сейчас, наверное, часов пять утра – не больше. Все остальные наверняка еще спят.
– Где ты была?
Твердость отцовского голоса для меня непривычна. Он всегда был человеком строгим и не раз говорил таким тоном с моим братом, но с дочерьми всегда обходился мягче. Особенно со мной.
– Я… – Никакого оправдания не приходит в голову.
– Встречалась с молодым человеком?
Это самое простое и безобидное объяснение, какое я могла бы придумать.
Хоть я и не была готова оправдываться, встрече с отцом в такой поздний, точнее, ранний час удивляться не следовало. Я слышала, что в последнее время он трудится так напряженно, как не трудился никогда: встает раньше солнца и работает до ночи. Но одно дело слышать, а другое – видеть своими глазами.
Ему за шестьдесят. На Кубе он поговаривал о том, чтобы передать дела Алехандро и уйти на покой. А потом почти все, на что он потратил несколько десятилетий своей жизни, уничтожил Фидель. Пришлось начинать сначала.
– Я была с Эдуардо. Он устроил вечеринку, – вру я. – Ты же его знаешь.
– Вот именно. Потому и беспокоюсь. – Несколько секунд помолчав, отец прибавляет: – Беатрис, мы не в Гаване. Здесь я не могу тебя защитить. Впрочем, я и там не сумел…
Физически мой брат уже не с нами, зато им поглощены наши мысли. Может быть, отец потому сейчас столько работает, стремясь приобрести как можно больше денег и власти, что на Кубе его усилий оказалось недостаточно, чтобы спасти единственного сына?
– Знаю, – говорю я и, сделав шаг вперед, обнимаю отца. Можно подумать, что из нас двоих ребенок он и я его утешаю. – Не беспокойся, я веду себя осторожно.
Нам обоим известно, что это неправда. Едва ли я хоть когда-нибудь проявляла осторожность.
– Это опасно, Беатрис.
– Я знаю.
– После Алехандро… Мать не должна видеть, что ты где-то ходишь среди ночи. Нашей семье хватило несчастий. Больше не надо.
– Ладно, я не буду попадаться маме на глаза.
Отец вздыхает.
– Эдуардо всегда мне нравился. Он из хорошей семьи. Но ты скоро убедишься, что люди вечно торопятся воспользоваться тем, что ты можешь для них сделать, что можешь им дать. Особенно нетерпеливыми они становятся, когда доходят до отчаяния.
– Думаешь, Эдуардо в отчаянии?
Отец грустно улыбается.
– Как и мы все. Разве не так?
Глава 7
Время идет, февраль сменяется мартом, светская жизнь бьет ключом. Мы участвуем в ней, но на дружеские вечеринки – для своих, для тех, кто в Палм-Бич известен уже несколько десятилетий, – нас не приглашают. Мы не входим в ближний круг таких привилегированных семейств, как Престоны. Я даже не знаю, по-прежнему ли Ник здесь или уехал на север готовиться к выборам. В любом случае наши пути больше не пересекаются.
После Пасхи водоворот вечеринок и благотворительных балов переместится в более прохладный климат. Флориду накроет волна летнего зноя, и людской поток, стремящийся сюда, оскудеет. Великолепные особняки будут стоять с закрытыми ставнями, оставленные на попечение сторожей. Дорогую мебель накроют белыми простынями, чтобы не пылилась до зимы – начала следующего сезона. Правда, некоторые семьи, живущие в Палм-Бич круглый год, никуда не уедут, и все же движение по Уорт-Эвенью станет менее оживленным. Общество утратит интерес к сцене, на которую в течение нескольких месяцев было направлено столько биноклей. Газеты будут писать о тех же девушках и тех же семьях, но в новых декорациях, где будут разворачиваться новые скандалы.
Мамино недовольство тем, что мы вынуждены оставаться в Палм-Бич дольше, чем можно, витает в атмосфере нашего дома. Наполняя гостиную своими жалобами, мама перенаправляет свой гнев с Фиделя на отца, который настаивает на том, что мы не можем позволить себе еще один дом, не можем поехать на север, чтобы состязаться с другими почтенными семействами на светской арене. Дела держат его здесь, и, пока он пытается заново сколотить для нас состояние, Куба превращается в бледнеющее воспоминание.
Религия моей матери – это статус нашей семьи. Правда, в наращивании социального капитала она добивается куда меньшего успеха, чем отец в восстановлении своей империи. В его мире главенствуют земля, сахар и деньги, хранимые в швейцарских и других заграничных банках (благодаря дерзости Фиделя он окончательно потерял доверие к правительству). Когда материнская неудовлетворенность нашим общественным положением и отцовская страсть к накоплению капитала достигают предельного уровня, наш дом охватывает такое нервное напряжение, что я едва не задыхаюсь.
С весенними дождями все проходит так же быстро, как разгорелось. К началу мая общество, в которое мама столь отчаянно стремилась войти, уезжает. Три из четырех ее дочерей по-прежнему не замужем. От города, каким он был в золотые месяцы, осталась только тень.
Теперь, когда Мария возвращается из школы, мы, сестры, часами сидим в гостиной: листаем журналы и читаем, пока мама потягивает коктейли и решает наши судьбы. Целых девять дней шел дождь, и все это время мы не высовывались из дома. Ожидание истощает наше терпение: тон наших разговоров становится резче, взгляды утрачивают сестринскую нежность, отношения между родителями покрываются слоем инея. Однажды после обеда мама объявляет со своего дивана:
– У меня в Испании есть кузина. Пожалуй, вы могли бы ее навестить. Муж у нее – дипломат. Значит, он обеспечит вам приглашения на приемы в посольство. А еще, конечно же, есть Мирта, ваша тетя по отцу. Она замужем за богатым человеком и предлагала помощь, – при этих словах мама хмурится, увидев в собственном плане серьезный изъян.
Мирта, папина младшая сестра, несколько раз приезжала к нам на Кубу, и я всегда чувствовала, что ее супруг-американец не нравится моей матери, в чьих глазах деньги не возмещали отсутствия хорошей родословной. Нет, охотиться на женихов под руководством тети Мирты нам не придется.
– Я никуда не хочу ехать, – говорит Мария.
– Не беспокойся. Тебя никто никуда и не отправит. В твоем распоряжении еще уйма времени до той поры, когда тебя начнут называть старой девой, – дразню ее я. – Наслаждайся.
– Напрасно ты смеешься, – резко произносит мать. – В твоем нынешнем возрасте я была уже замужем и имела ребенка.
Изабелла все это время не говорит ни слова, как будто надеется, что молчание сделает ее невидимой и защитит от внимания матери.
– А еще двое были на подходе, – прибавляет мама, сглотнув.
Я удивлена. Эта реплика – самое прямое упоминание об Алехандро, которое я слышала от нее после его смерти.
– К началу следующего сезона ты станешь старше, – продолжает она, бросив на меня такой тревожный взгляд, будто в день, когда мне исполнится двадцать три, я вдруг превращусь в морщинистую седовласую старуху и меня официально отправят в архив. – Мужчины предпочитают девушек помоложе. Нераскрывшиеся бутоны.
Маме было всего восемнадцать, когда она вышла за моего отца.
Мария фыркает. Я рада за нее: она еще может смеяться над подобными разговорами, не понимая всей серьезности нашего положения. Она не знает, что родители рассматривают замужество как конечную цель, что они связывают наш успех с тем, какого мужчину нам удастся поймать, а вовсе не с нашими собственными достоинствами. Мария, конечно, поймет все это – позже, когда окончит школу и захочет, например, изучать право, как хотела я.
Прежде чем мама успевает развить тему моей бесплодно прожитой юности, в комнату заглядывает Элис – экономка, которая приходит к нам на полдня.
– Прошу прощения. Мисс Беатрис, мистер Диас хочет с вами поговорить. Он ждет на улице.
Эдуардо – мой спаситель.
После той динамитной ночи мы толком не виделись. Все это время он «путешествовал» неизвестно где. Сейчас я ему рада, потому что предпочитаю политические интриги маминым матримониальным махинациям.
Нацепив на лицо улыбку, я встаю с дивана и бросаю журнал на стол.
– Не буду заставлять Эдуардо ждать. Тем более что у меня самой так мало времени, – говорю я и многозначительно смотрю на маму.
С того конца дивана, где сидит Изабелла, раздается сдавленный смех.
* * *
– Ты меня спас, – говорю я Эдуардо, идя с ним по пляжу.
– Правда? Мне нравится. Может, скажешь еще, что я твой герой?
Я смеюсь.
– Давай не будем перегибать.
– Хм… А от чего я тебя спас?
– От матери. От необходимости выслушивать ее жалобы на то, что общество разъехалось, а мы остались в Палм-Бич, – отвечаю я, держа в одной руке сандалии, а в другой край юбки и чувствуя, как песок просачивается сквозь пальцы босых ног. – Кстати, – я бросаю взгляд на Эдуардо, – удивительно, что ты здесь.
– А куда мне деваться? – говорит он и смотрит на море, убрав со лба темную прядь (с конца сезона его волосы отросли и стали немного виться).
– В Нью-Йорк, например.
Эдуардо презрительно кривит губу. Эту игру он знает не хуже, чем я.
– Пытаешься меня женить?
– А ты бы хотел? Когда-нибудь придется, разве нет?
Он на три года меня старше. Это не настолько много, чтобы его холостое положение казалось необычным, но и не мало – особенно по нынешним неопределенным временам. К мужчинам общество, разумеется, относится иначе, нежели к женщинам: старых холостяков никто не клюет, как старых дев. И все-таки однажды нам всем полагается создать семьи, родить детей и жить той жизнью, которую вели наши родители.
– Жениться ради любви?
– Любви, положения в обществе, защищенности.
Эдуардо слегка напрягается, и я жалею о последних словах. О наших стесненных обстоятельствах мы обычно не говорим: наша гордость не позволяет нам этого. Для такого молодого человека, как Эдуардо, столь резкое ухудшение финансового положения – большой удар. На Кубе Диасы жили по-королевски: владели землей, предприятиями, лошадьми – целой империей, которая строилась не один век. Поговаривают, что еще до свержения Батисты отцу Эдуардо удалось вывести из страны какие-то деньги, но большая часть состояния все же попала в руки к Фиделю.
– Я не имела в виду…
– А ты бы согласилась?
– Продаться тому, кто больше предложит?
– Да.
– Порой мне кажется, что так было бы проще, – признаюсь я. – По крайней мере, для моей семьи. Родители определенно обрадовались бы.
– Да.
– Что ты будешь делать, когда мы вернемся на Кубу? – спрашиваю я, меняя тему.
Это одна из моих любимых игр.
– Сидеть в патио нашей виллы в Варадеро, смотреть на море и курить сигары, – улыбается Эдуардо. – А еще дышать. Любоваться ножками танцовщиц из «Тропиканы». Женюсь на какой-нибудь девушке, которая согласится меня терпеть. У нас родятся дети, и я буду смотреть, как они плещутся в воде. Они вырастут свободными от того страха, который испытывали мы. Они вырастут в мире, где можно пустить корни, где можно за что-то держаться, не боясь, что у тебя это отнимут.
– Ты хочешь иметь семью?
– Да.
– Довольно неожиданно.
Не стоит недооценивать Эдуардо: как бы, на первый взгляд, хорошо я его ни знала, он постоянно меня удивляет.
– Почему?
– Я думала, ты из тех людей, которые не хотят себя связывать и воспринимают семью как обузу.
Не сомневаюсь: именно так мой отец смотрит на мою мать, моих сестер и меня саму. Он нас всех любит, но мы для него еще один источник хлопот и волнений.
– Думаю, все будет зависеть от того, на ком я женюсь, – отвечает Эдуардо. – Если я, только ради того, чтобы выпутаться из нынешнего положения, выберу какую-нибудь американку с «хорошей» фамилией и связями, которые позволят всю жизнь как сыр в масле кататься, то да, наверное, такая семейная жизнь будет меня больше сковывать, чем радовать. Не пойми неправильно: деньги все упрощают, и я не стану врать, будто никогда не задумывался о том, чтобы пойти легким путем, но…
– Но ты романтик, – говорю я и сама удивляюсь.
Эдуардо смущенно улыбается.
– А как иначе? Зачем бы мы вообще стали всем этим заниматься, если не из романтических побуждений?
– Я думала, ты хочешь вернуть себе то, что потерял, – говорю я и сконфуженно думаю: «Неужели до сих пор я оценивала его неверно? Я думала, им руководят только собственные интересы, а на самом деле, он, вероятно, не такой уж и эгоист?»
– Это конечно. Только потерял я не только вещи, которые можно купить за деньги. У нас отняли и другое – то, что не имеет цены и что невозможно восстановить.
– А мой отец упорно пытается, – бормочу я себе под нос.
– Я бы не стал судить его строго, – говорит Эдуардо, еще раз меня удивляя. – На него возложена большая ответственность. Без Алехандро… Твой отец уже не молод и заботится о том, чтобы после его смерти вы с мамой и сестрами ни в чем не нуждались. Он много сделал для вас на Кубе, но этого, наверное, уже не вернешь. Разумеется, ему неспокойно.
Вот он какой – Эдуардо: в нем, как ни в ком из нас, мечтательность уживается со здравым смыслом.