Конечно, начались разговоры с родственниками. И тут же пошли просьбы. Госпожа Клара Кёршнер завела разговор про своего сына Габриэля. Вздумалось купчихе, чтобы второй ее сын пошел по стезе военной, и она пригласила сына, чтобы кавалер на него взглянул, пока слуги накрывали на стол. Родственница просила Волкова взять мальчика к себе в выезд. Габриэль Кёршнер оказался весьма крепок на вид, да и разговор вел разумно и с большим почтением, выражал желание состоять при доме фон Эшбахтов.
Волков, может, и взял бы его, но имелась одна загвоздка. Молодые господа, выезд кавалера, могли воспротивиться тому, чтобы служить вместе с сыном купеческим, да еще с внуком вонючего кожевенника. Уж такие спесивые юноши, как Фейлинги, точно не упустили бы возможность хотя бы позлословить. В среде молодых людей воинского достоинства всякое злословие легко могло закончиться поединком, а поединок – смертью. Волков и обернуться не успел бы, как ему доложили бы о мертвеце. В этом кавалер не сомневался. Служа в гвардии, видел все не раз: хотя среди гвардейцев поединки были запрещены настрого, но они случались систематически.
Однако отказывать родственникам, конечно, нельзя. И тогда Волков придумал простой способ решить проблему.
– Георг, – обратился он к фон Клаузевицу, который присутствовал при разговоре, – не будете ли вы столь любезны и не возьметесь ли опекать и учить господина Кёршнера? Думаю, что отец его за сие учение не пожалеет некоторой суммы денег, например пяти талеров в месяц.
Фон Клаузевиц был абсолютно беден. Все, что он получал, – это деньги за походы да полагающуюся ему часть военной добычи, которую тратил тут же на одежду, новые доспехи и, как теперь уже Волков знал, на распутных девок. Пять талеров в месяц ему совсем не помешали бы.
– Опекать и учить господина Кёршнера? – удивленно переспросил молодой рыцарь.
– Уж мы оказались бы вам благодарны, – с улыбкой говорила госпожа Клара Кёршнер.
– Почту за честь. – Фон Клаузевиц встал и поклонился хозяйке дома.
Вопрос был решен. Уж никто из молодых повес не осмелится задирать того, кого опекает фон Клаузевиц – рыцарь, который не побоялся в сложный момент выступить чемпионом сеньора и принять вызов любого фехтовальщика графства. После того случая Георг, несмотря на свою молодость, пользовался большим авторитетом среди молодых людей, да и среди офицеров тоже.
Тут появился и хозяин дома, сам господин Кёршнер, который был до этого занят делами.
– Друзья мои! – Он поклонился и улыбнулся радушно. – Стол накрыт, прошу вас обедать.
Ах, что это был за стол! Особенно для людей, которые со вчерашнего вечера ничего толком не ели.
Сначала лакеи несли паштеты. Причем два на выбор: один из мяса дикой птицы с морковью, луком и базиликом, а второй из гусиных печенок с черным перцем. Паштеты подавались с горячим белым хлебом и мягким сливочным маслом с укропом и чесноком. К паштетам приносили крепкий темный портвейн.
Волков усмехался, глядя, как его молодые спутники жадно едят паштеты. Уж он знал, что за паштетами последуют другие блюда, хотел даже сказать Увальню, чтобы тот так не спешил, но подумал, что это жестоко. Александр Гроссшвулле жил, кажется, для того, чтобы есть. Он снял свою огромную кирасу, шлем и стеганку и сидел за столом одетым на грани приличия – в одной нижней рубахе. Но как ни странно, именно он среди всех снискал наибольшую симпатию хозяина дома. Они оба любили поесть. Именно Увальню господин Кёршнер советовал новые сочетания в еде и радовался, когда тот отвечал ему:
– Это очень вкусно! Уж не думал я, что паштеты с маслом так вкусны.
– Запивайте обязательно портвейном, но лишь глотками малыми, самыми малыми, у нас сегодня будут еще и другие кушанья, нам пьянеть еще рано, – советовал ему купец, радуясь отменному аппетиту этого большого человека.
Не дав гостям насытиться, хозяин велел уносить блюда с паштетами и нести птицу. Вальдшнепы, лесные голуби, рябчики тут же появлялись на больших блюдах. Хорошо зажаренные, без всяких пряностей, чтобы великолепный вкус птицы ничем не перебивать. Тушки были лишь посолены и немного присыпаны перцем – самую малость, больше и не нужно, повара знали свое дело. К птице подавали самое светлое пиво и легкое трехлетнее красное.
Тут уже господин Кёршнер оставил Увальня и решил, что настало время для серьезного разговора. Так как Волков сидел по левую от главы дома руку, то купец мог говорить тихо. Так он и говорил:
– Все в городе только и твердят о вашем угле. Мало кто мог поверить, что вы из кантонов сюда уголь привезете. До сих пор удивляются. Говорят, что пристань вы не зря поставили, что оттуда думаете по всей реке торговать. Весь Мален о том только и перешептывается.
Волков, с удовольствием разрывая рябчика, кивал: да, ему уже о том известно.
– Думаю, до наступления тепла вы весь уголь распродадите. Ваш племянник на удивление способный молодой человек, уж как мне ни обидно, но приходится ставить его в пример моим сыновьям и племянникам.
И про то, что Бруно Фолькоф умен и ответственен, кавалер и сам знал. Волков опять согласно кивал, он все ждал, когда эти прелюдии закончатся и купец перейдет к делу.
– Ничего не упускает ваш племянник, все записывает, на слово никому не верит, все пересчитывает – для его лет сие редкая разумность, будет большим купцом.
– Очень на то надеюсь, – отвечал кавалер и тут же, беря новую жареную птичку, добавлял: – Ах, что у вас за повара, я попрошу по старой памяти святых отцов из инквизиции проверить их, уж не колдуны ли они.
Все за столом смеялись шутке. А те, кто шутку не расслышал, переспрашивали, про что она. Даже вечно серьезный фон Клаузевиц рассмеялся.
– Прошу вас, дорогой родственник, не налегайте на птицу, – умолял его купец, – у нас еще красная рыба будет, везли ее от холодного моря в бочках со льдом, вкус у нее изумительный, и лучшие лимоны к ней будут, и вино белое, а потом еще и барашек молодой, уже томится в камине на углях.
– Желаете умертвить меня едой, дорогой родственник? – смеялся Волков.
И опять все смеялись вместе с ним.
– Врагам не удалось убить меня ни железом, ни ядом, так вы меня ягненком собираетесь добить? – продолжал шутить кавалер.
Но купец его убивать не хотел. Посмеявшись со всеми, он снова тихо продолжил свой разговор:
– Уже все в городе говорят, что будет до ваших владений дорога, хоть граф тому противится и козни против строит. Говорят, что дело решенное. Что многие купцы, гильдии и даже коммуны желают вступить в концессию.
– Что ж, пусть вступают, – сказал кавалер с видом безразличным, словно это все мало его заботило.
– Пусть-пусть вступают, – кивал господин Кёршнер, – но речь-то они ведут о дороге только до ваших владений. А дальше-то что? Весной и зимой дальше они как ездить думают? По глине да по воде лошадей надрывать?
«Уж не вы ли, мой дорогой родственник, хотите дорогу дальше, до пристани, строить?»
– Об этом я тоже думаю, – говорил кавалер.
– И правильно думаете, – продолжал Кёршнер. – Дорога хорошая, что в любое время года доступна будет, дело недешевое. Знаю я, что в средствах вы ограничены из-за войны. Ходят слухи, что собираете вы большую армию к лету.
Кавалер посмотрел на купца и ничего не сказал, как и бургомистру. Пусть думают что хотят. Кёршнер собирался уже продолжить, да тут к ним подошел лакей и поклонился.
– Ну, чего тебе? – раздраженно спросил его купец. – Не видишь, дурак, люди разговаривают. Говори, чего хочешь?
– К господину кавалеру фон Эшбахту монах прибыл, – сообщил лакей.
– Монах? Какой еще монах? – воскликнул купец. Ему этот монах был ох как некстати, он как раз такой серьезный разговор с гостем затеял.
– Монах от епископа, – сообщил лакей.
– От епископа? – Господин Кёршнер был уже более мягок.
– Да, от епископа. Спрашивает господина кавалера. Прикажете звать?
– Нет, – Волков покачал головой, вылезая из-за стола и бросая салфетку рядом с тарелкой, – не зови, сам пойду спрошу, что ему нужно.
Глава 8
На вид монах был из тех, кто не от сладкой жизни подался в монастырь. К тому же оказался крив: правый глаз его был навеки зажмурен.
– Ну? Говори, – начал Волов, оглядывая монаха.
– Его высокопреосвященство занедужил, просит вас быть, – взволнованно отвечал монах.
– Высокопреосвященство? Это архиепископ. Что, в Ланн меня просят быть? – удивился кавалер.
– Ой, нет. Не в Ланн, не в Ланн. Я перепутал. К нашему епископу, к отцу Теодору, – поправлялся монах.
– А что случилось? Что за хворь с ним приключилась?
– Не знаю, господин, – отвечал монах как-то натужно.
«Убогий какой-то, среди монахов таких немало».
– Мне велено было вас сыскать да позвать в дом епископа, – бубнил монах.
Будь кавалер трезвее, так обязательно спросил бы, как монах его нашел, но, поскольку выпил изрядно, велел только:
– Беги к епископу, скажи, что сейчас буду.
Он вернулся в обеденную залу, где продолжались пир и веселье, и сказал:
– Господа, нас просят быть у епископа.
Молодые люди стали подниматься, а господин Кёршнер спросил взволнованно:
– Что случилось, кавалер?
– Епископ захворал, просит быть, – отвечал Волков коротко.
– Очень надеемся, что с епископом все будет в порядке, – вздохнула госпожа Кёршнер.
– Надеемся, что вы вернетесь, – улыбнулся купец.
Волков обещал им, что если хворь епископа отпустит, то они обязательно вернутся.
Отчего-то он волновался. Зачем епископ зовет его так спешно, в час, когда уже приближаются сумерки и все нормальные люди сидят за столом? Что могло случиться? Даже если епископ и захворал, зачем он зовет Волкова, а не лекаря? Почему не написал письмо, уж два слова мог чиркнуть. Или совсем плох епископ? Может, что-то граф затеял?
На дворе, когда кавалер уже садился в седло, а Увалень держал ему стремя, Волков окликнул Максимилиана:
– Максимилиан, пистолет при вас?
– Да, кавалер.
– Зарядите. Господа, прошу всех вас быть настороже.
Выехали со двора купца, на улицах еще было людно. Волков возглавлял отряд, за ним Максимилиан, он на ходу заряжал оружие. Зарядил и передал кавалеру. Тот засунул пистолет за пояс сзади слева. Под левую руку.
От дома купца, сразу направо за угол от ворот, была улица Святого Антония, которая как раз вела к кафедральному собору, а оттуда уже рукой подать до резиденции епископа. Так и поехали.
Горожане заканчивали дела. Лавки запирались. Ставни затворялись. Последние рассыльные с пустыми тачками спешили домой. Кто-то стоял на пороге своего дома, болтал с соседом, кто-то зажигал лампу перед домом – солнце-то уже садилось.
У одного проулка кавалер увидал троих людей, что на старой пустой бочке играли в кости. Люди были при оружии, непростые люди. А у стены стояли протазан и крепкая алебарда. На городскую стражу людишки непохожи. «Отчего на промозглом сыром ветру играют, а не в теплом кабаке? Охрана чья-то? А чья, дома тут небогатые? – Он ехал и внимательно смотрел на них. – Все в бригантинах, они из добрых людей или… разбойников?»
И тут Волков вновь заметил человека, что уже сегодня видел. Это был тот человек, с которым он встретился взглядом, и тот глаза свои отвел. На этот раз господин был пешим. И опять он, едва взглянув на кавалера, глаза отвел и стал говорить со своими спутниками. А спутников с ним было двое, и оба при оружии. И как наитие снизошло на Волкова, как открылось ему. Он вспомнил, что видел этого господина у церкви, когда прощался с епископом, и там, у церкви, человек тоже был пешим. Это уже странно. Уж слишком много с этим господином опасных людей.
В воинском деле все просто: коли видишь что-то странное, так будь готов к тому, что странность эта обернется бедой. Чутье спасало кавалера не раз и не два, товарищи всегда ценили его за наблюдательность и внимание. Именно эти его качества спасали от засад и внезапных атак. А тут вон всего сколько, одно к одному ложится: глупый монах, неожиданный вызов к епископу, добрые люди при алебардах и протазанах на улице, играющие в кости, странный господин, которого он сегодня видит уже в третий раз, и к тому же он с опасными спутниками. «Нет, все это неспроста. Неспроста».
– Стойте! – крикнул кавалер, поднимая руку, и сам остановил коня.
Увалень и фон Клаузевиц остановились сразу, а Максимилиан проехал чуть вперед.
Играющие в кости как по команде уставились на него, про забаву забыли сразу. Один из них, как бы между делом, взял от стены протазан в руку. Они втроем глядели на оруженосца Волкова, словно его знали.
И ведь уже не повернешь, не поедешь назад. Беда была в том, что кавалер и его спутники уже миновали играющих, эти трое оказались позади. А поскачешь, так на протазан и алебарду налетишь. Волкову и его людям ну никак нельзя было вернуться, чтобы не сцепиться с этими тремя на узкой улице. А сбоку из темноты проулка уже шел к ним господин с двумя спутниками, а у спутников-то тоже алебарды. Видно, до нужной поры к стенам были прислонены, чтобы в глаза не бросались, а тут, кажется, уже понадобились.
Увалень, фон Клаузевиц и Максимилиан еще ничего не понимают – озираются. Дети малые, да и только. Даже Георг и тот оглядывается по сторонам, все еще почти безмятежен.
Кавалер присмотрелся – возможно кинуться вперед, но, скорее всего, и там их ждут. Ну конечно, так и есть. Из ворот сгнившего дома выходят добрые люди. Их трое, тащат за собой рогатку, которой стража ночью перегораживает улицу. У них тоже копья и алебарды. У этих господ и в людях, и в оружии явный перевес. А еще… Кавалер уверен, что у них где-то должен быть стрелок.
Больше сомнений у Волкова не было.
– К оружию, господа! – крикнул кавалер, выхватывая меч. – Это засада, скачем назад, все назад, к дому купца!
Он развернулся и, чуть не сбив с ног лошадь Увальня, со всей прыти, со шпор, кинул своего коня на тех троих, что играли в кости у бочки, – если их смести, Волков и его люди смогут ускакать обратно.
И ему это почти удалось. Со всего маха он врезался в них, они все вместе, опрокидывая бочку с костями и уронив алебарду, упали на мостовую. Загвоздка лишь в том, что тот мерзавец, что взял протазан, прежде чем упасть на камни, встретил кавалера, как положено опытному солдату, – он загнал оружие в грудь коня Волкова, загнал на все лезвие. Конь тут же повалился на передние ноги, а кавалер через его шею и голову, теряя меч, полетел в кучу сбитых наземь и опрокинутых на стену дома разбойников.
Он больно стукнулся больным коленом о брусчатку, кто-то пнул его сапогом в бок сильно. Конь за шестьдесят талеров захрипел, заливая все вокруг своей кровью, и тут же свалился почти сверху на барахтающихся людей, принялся бить копытами в агонии. Кто-то копошился рядом, крепкой рукой пытаясь схватить Волкова за горло, но противнику удалось лишь вцепиться в ворот колета и потянуть на себя.
«Свалка? Опять? Да когда же это кончится?» Волков подумал о том, что всю свою взрослую жизнь мечтал о том моменте, когда ему больше не придется драться. «Слава богу, что надел свой колет, а лучше бы кирасу и шлем». Но пока он так думал, рука по старой привычке уже искала за голенищем сапога стилет. Вот он, родной! Лег в ладонь, как будто и не покидал ее никогда.
Кавалер ударил копошащееся рядом тело. В железо! Ударил еще раз, сильнее. В железо! Еще! Опять в железо, как бы руку своим же оружием не распороть. Но он все равно ударил еще раз, и лишь теперь старая сталь нашла свою кровь. Руку обожгла чужая кровь. Враг заорал резко, стал отползать от него, отбрыкиваясь, но он еще раз удачно загнал клинок в мясо. Напоследок, так сказать.
А кругом шум, звон железа, крики.
– Бей коней, бей коней! – истошно орал кто-то.
Звонко и жалостливо заржал молодой конь, кажется, это конь фон Клаузевица.