Расима-апа тоже поднимается, на ее жирных от плова губах блуждает усмешка, глаза блестят в предвкушении чего-то, что мне еще не ведомо, но скоро – очень скоро – станет моим кошмаром. Я это чувствую, хотя не могу знать наверняка. А Расима-апа точно знает, не зря она так улыбается. Она много лет прожила замужней, а когда ее муж умер, Джамалутдин взял ее в свой дом смотреть за хозяйством. Дочери Расимы-апа давно замужем, а сыновей Аллах ей не дал. Поэтому Джамалутдин ей вместо сына.
Под взглядами гостей мы идем к дому. Внутри я еще не была. В другое время я бы с любопытством стала смотреть по сторонам, шутка ли: дом самого уважаемого человека в селе. Но теперь этот человек – мой муж, и я покорно иду следом за ним туда, где пройдет наша брачная ночь. Расима-апа замыкает маленькую процессию.
Открывается дверь, меня вводят в комнату, зачем-то сунув в руки белый платок, и дверь захлопывается. Расима-апа и Джамалутдин остаются снаружи, я слышу их приглушенные голоса, но не могу разобрать, что они говорят. Какое-то время я стою в оцепенении, потом осматриваюсь. Почти всю ширину комнаты занимает кровать. Я впервые вижу такую большую. Она не старая и продавленная, как кровать Жубаржат, и не узкая и низкая, как кровать отца. На ней высокий матрац, и несколько подушек, и деревянная спинка в изголовье. Еще здесь шкаф, два стула и тумбочка. На тумбочке настольная лампа, кувшин с водой и Коран.
Свет от лампы почти не освещает комнату, по углам прячутся тени, окно занавешено. Должно быть, оно выходит на заднюю часть двора – голоса гостей почти не слышны. А может, они уже устали и просто ждут, когда им вынесут доказательство моей невинности, чтобы разойтись по домам. Меня бьет озноб, и я обнимаю себя руками, пытаясь согреться. Неужели то же самое чувствовала и Диляра, когда ее привели в спальню Назара и оставили одну? А Жубаржат? А моя мать? О Аллах, почему ты посылаешь своим дочерям такие страшные испытания?.. Я кладу платок на кровать, раздумывая, зачем Расима-апа дала его мне. Может, чтобы вытирать слезы, которые потекут от боли?..
Входит Джамалутдин. Он плотно закрывает за собой дверь. Это твой муж, говорю я себе, и поднимаю на него глаза. Я ожидаю чего угодно: злого окрика, удара, любого насилия, которое отныне может безнаказанно совершаться надо мной. Но чего я никак не ожидаю, так это того, что он станет улыбаться.
– Сними фату.
Я снимаю фату. Джамалутдин берет ее из моих безвольных рук и бросает на пол. Потом подходит почти вплотную и приподнимает пальцами мой дрожащий подбородок. Теперь, вблизи, я понимаю, что он еще выше, чем я думала, – моя голова на одном уровне с его грудью. Какое-то время он смотрит мне в глаза, пока я не выдерживаю и не отвожу взгляд. Тогда он усмехается и убирает руку.
– Боишься?
Я киваю. Конечно, мне страшно. Страшно так, что ноги подгибаются, а сердце бьется где-то в горле. Может, все-таки стоит потерять сознание, а потом прийти в себя и обнаружить, что все самое плохое уже закончилось?.. Но нет, Джамалутдин не позволит мне упасть в обморок. От него словно исходит мощный поток, который парализует мою волю и заставляет недвижно стоять перед ним, несмотря на жгучее желание убежать.
– Ты меня боишься или того, что сейчас будет?
– Вас, – я с трудом разжимаю запекшиеся губы, – и того, что будет…
Джамалутдин не пытается меня успокоить, заверить, что мои страхи напрасны. Вместо этого он говорит:
– Почему ты такая изможденная? Выглядишь совсем больной. Когда мы встретились у магазина в прошлом месяце, на тебя куда приятней было смотреть.
У магазина?! Мысли лихорадочно скачут. Разве я в том месяце ходила в магазин?.. Да, кажется, отец посылал за чем-то… Но, разумеется, я не могла видеть Джамалутдина, даже если он прошел совсем рядом. Я ведь всегда хожу по селу, низко опустив голову.
Мой муж ждет ответа. О Аллах, верни мне мозг обратно, хотя бы на минутку!..
– Я… со мной все в порядке, Джамалутдин-ата. Просто… Жубаржат, моя мачеха, она недавно родила и пока не поправилась. Она должна была прийти на свадьбу, но не смогла, вот я и помогала и по хозяйству, и с детьми. Времени, чтобы поесть, совсем не оставалось…
Слова льются из меня неудержимым потоком, вырвавшись из плена. Джамалутдин кивает, удовлетворившись ответом. Потом говорит:
– Там, за дверью, Расима-апа. Она ждет, когда мы начнем. Сказала, что не уйдет, пока не удостоверится, что все случилось, и не примет платок с доказательством твоей невинности. Я могу сказать ей, чтобы ждала в своей комнате, если хочешь.
Я потрясенно смотрю на Джамалутдина. С каких пор муж интересуется пожеланиями новоиспеченной жены? Он проверяет меня, вот что. Наверное, это часть ритуала брачной ночи. Поэтому я покорно отвечаю:
– Как вам будет угодно, Джамалутдин-ата.
Он раздраженно ходит по комнате, заложив руки за спину, потом останавливается напротив меня и чуть повышает голос.
– Я спрашиваю, чего ты хочешь, Салихат.
– Я сделаю так, как хотите вы. Я должна выполнять все, что вы мне велите.
– Хорошо. – Он усмехается. – Благодарение Аллаху, я выбрал себе послушную жену. Но сейчас не время строить из себя мученицу. Ты вот-вот в обморок грохнешься от ужаса, а в мои планы вовсе не входит возиться с бездыханным телом.
Как только Джамалутдин это говорит, я сразу вспоминаю, что он убил свою первую жену, и мне становится по-настоящему страшно. Видимо, он что-то понимает по моему лицу, потому что решительно подходит к двери, открывает ее, делает несколько сердитых распоряжений и, не слушая визгливых возражений Расимы-апа, которая все это время наверняка прижимала ухо к замочной скважине, захлопывает дверь. Потом тянет меня за руку в сторону кровати.
– Иди сюда.
Я подчиняюсь. А что остается делать? Все, что бы ни происходило дальше, я покорно приму с именем Аллаха на устах. Если будет очень больно (хотя почему и где именно, никто не объяснил), просто крепче сожму зубы и потерплю, как терпела побои отца. Жубаржат сказала, что побои больнее, а уж она точно знает, о чем говорит. Раз у женщин потом рождаются дети, значит, все у них внутри после брачной ночи остается невредимым.
Джамалутдин садится на кровать, ставит меня перед собой и зажимает с двух сторон ногами. Ноги у него мощные, обтянутые полотняными штанами. Я чувствую тепло его тела сквозь ткань. Его руки, лежащие на моей талии, тоже теплые и совсем не злые. Он расслаблен, но я чувствую силу его мускулов, он весь как твердая скала, а еще от него исходит странный слабый запах – чего-то сладковатого и терпкого.
– Ты знаешь, что происходит в первую ночь между мужем и женой? – спокойно спрашивает Джамалутдин.
– Только то, что я должна быть покорной и терпеть.
– Терпеть? – Его брови удивленно взлетают.
– Мне будет больно. Так мачеха сказала. И я должна делать все, что вы мне велите. Тогда вы меня не побьете.
– Я не собираюсь тебя бить, Салихат. Может, когда-нибудь, если ты серьезно провинишься. Но ты не провинишься, правда?
Я мотаю головой. Кто, будучи в своем уме, посмеет ослушаться человека, убившего свою жену? Уж в чем-в чем, а в этом он может не сомневаться.
– Хорошо. А насчет боли… – Джамалутдин умолкает, я напряженно жду. – В какой-то момент я причиню ее тебе. Но в твоих силах сделать так, чтобы ты этого почти не почувствовала.
Теперь я слушаю с жадным любопытством. Во мне зарождается робкая надежда: быть может, все совсем не так ужасно? Но что именно муж потребует от меня, чтобы уменьшить боль? Не слишком ли велика будет плата? Теперь уже я могу ожидать от него чего угодно. Вряд ли найдется много мужей, ведущих со своими женами такие разговоры в первую брачную ночь.
– Ты должна расслабиться и позволить мне делать то, что я сочту нужным.
Разумеется, муж волен делать со мной все, что захочет. Так же можно сказать про снег: он белый, а про траву: она зеленая. Ведь это очевидно. Должно быть, он снова меня проверяет. Я поспешно киваю и вдруг с изумлением поднимаю на него глаза. Нет, уши меня не обманывают: Джамалутдин действительно смеется.
– Похоже, ты заранее решила соглашаться со всем, что я говорю.
Меня так и подмывает спросить: «А как иначе, если я не хочу быть убитой, как Зехра?» Но я плотно смыкаю губы, а для верности прикусываю кончик языка, чтобы вопрос не вырвался наружу.
Но в следующий момент мне уже не до вопросов, потому что Джамалутдин начинает снимать с меня платье. Он уверенно расстегивает крючки и пуговицы, распускает пояс, а потом стягивает платье через мою голову, и я остаюсь перед ним в одних шароварах и туфлях, таких тесных, что пальцы в них давно онемели. Я закрываю глаза. С этой минуты я уже не невинная девушка, ведь мужчина увидел меня без одежды. Правда, шаровары пока на мне, но и они, я уверена, вскоре отправятся за платьем на пол. Ай, зачем он проводит ладонями мне по спине и груди? Зачем запускает пальцы в мои распущенные волосы? Зачем сжимает ладонью затылок, касается мочек ушей с вдетыми в них золотыми серьгами – его собственным подарком?..
Сильные руки Джамалутдина отрывают меня от пола, словно пушинку, и укладывают на кровать. Я с немой мольбой смотрю на мужа, охваченная паникой, но он качает головой:
– Тебе лучше закрыть глаза.
Дальнейшее я ощущаю смутно, как будто время остановилось и пространство сжалось до размеров кровати. Вдруг неожиданно становится легко ногам, я понимаю, что туфель на мне уже нет, и шаровар тоже. Моя кожа покрывается мурашками от холода и страха, а щеки пылают от стыда. Я чувствую себя вдвойне раздетой из-за того, что накануне с моего тела тщательно удалили все волоски, даже в таких местах, на которые я никогда не смотрю из-за стыдливости. Тонкие узоры хной на ступнях и ладонях, нарисованные специально к свадьбе, нисколько не защищают от наготы.
Джамалутдин разглядывает меня, смотрит бесконечно долго, лучше бы поскорее причинил боль, которую я жду уже с нетерпением, ведь после нее все закончится. Зачем он меня рассматривает? Во мне нет ничего такого, чего он не видел у своей первой жены. Я знаю, что у меня маленькая грудь – меньше, чем у Диляры или Жубаржат, и кожа смуглее, чем у большинства девушек, а бедра узкие – пожалуй, слишком узкие. А вдруг он решит, что я не смогу родить здорового ребенка, и вернет меня отцу?.. От ужаса я снова открываю глаза, забыв про приказ Джамалутдина, и вижу совсем близко его лицо, которое странно изменилось, стало таким напряженным, будто он увидел врага и сейчас набросится на него. Из его груди вырывается приглушенный стон. Что с ним? Может, внезапно заболело в животе? Ведь он уже почти старик, наверное, часто болеет… Но Джамалутдин совсем не похож на больного. Он накрывает ладонями мои груди и сжимает их, так что я от неожиданности и изумления резко приподнимаюсь.
– Лежи спокойно, – говорит Джамалутдин хриплым голосом, совсем как у отца, когда тот подхватил простуду прошлой зимой.
– Простите! Клянусь, я не хотела…
Я зажмуриваюсь в ожидании удара, но вместо этого Джамалутдин начинает меня целовать. Я чувствую его дыхание, оно пахнет шашлыком и водкой. Отвращение накатывает волной. Не знаю, долго ли смогу выдержать, но, к счастью, Джамалутдин не задерживается на моем лице, а перемещается ниже, и теперь целует грудь и живот, не переставая гладить. Так продолжается какое-то время, в тишине комнаты слышно только хриплое дыхание Джамалутдина, и вдруг я понимаю, что мое тело неожиданно расслабилось. Мне становится тепло, потом жарко. По телу проходит странная волна, и в животе что-то сладко сжимается, будто я проглотила маленькую пружинку и она меня щекочет изнутри. Странно, я все еще жду боли, но больше ее не боюсь. И даже когда Джамалутдин разводит в стороны мои сжатые ноги и кладет руку на самый низ живота, это не вызывает во мне протеста, и мысль о полном подчинении, о котором говорила Жубаржат, уже не кажется такой ужасной. Мое дыхание становится таким же учащенным, как у Джамалутдина. О Аллах, что же со мной такое? Этот человек всего за несколько минут подчинил меня своей воле, лишил способности к малейшему сопротивлению и делает вещи, о которых я не могла даже помыслить. Я чувствую тяжесть тела Джамалутдина, он прижимает меня к кровати, так, что я не могу пошевелиться. Что-то твердое и горячее упирается в меня, а потом проскальзывает внутрь, туда, откуда каждый месяц течет кровь из-за недомоганий, – и замирает.
И тут происходит невероятное. Как будто это не я, а кто-то другой стал управлять моим телом, только бедра сами собой приподнимаются резким движением навстречу тому непонятному, что замерло в ожидании. От острой боли я вскрикиваю, из глаз брызжут слезы. Я не сразу понимаю, что это та самая боль, она закончилась так же внезапно, как и возникла. Но Джамалутдин не отпускает меня, наоборот, еще глубже вдавливает в кровать, его мощное тело приходит в движение и заставляет меня двигаться вместе с ним. Кажется, что проходит бесконечность, прежде чем я слышу стон Джамалутдина, и он откатывается в сторону.
Потрясение настолько велико, что обычные ощущения возвращаются ко мне медленно, очень медленно. Сначала я чувствую холод от того, что лежу обнаженная, а Джамалутдин больше не накрывает меня. Потом – струйки пота – мои или его? – стекающие по телу. И только после этого – жжение внизу живота, будто кто-то нахлестал там крапивой, да еще и внутрь положил немножко, и что-то липкое между ног. Джамалутдин встает с кровати, я поспешно отвожу глаза – муж полностью голый, как и я. Он что-то вытаскивает из-под меня. Оказывается, все это время я лежала на том самом платке, который дала мне Расима-апа. Джамалутдин рассматривает большое красное пятно, расползшееся по кипенной белизне, и довольно смеется, а я облегченно вздыхаю. Инстинктивно понимаю: все в порядке, позора не будет, меня не вернут отцу.
Мне хочется плакать от облегчения, и не только потому, что на платке кровь. Джамалутдин идет к двери, открывает ее и что-то кричит. Потом отдает платок какой-то женщине, которая пытается заглянуть внутрь, и возвращается к кровати. Садится рядом и гладит меня по бедру.
– Все хорошо, – говорит мне Джамалутдин. – Теперь спи. Спи.
Он укрывает меня простыней и уходит.
* * *
На следующий день застолье продолжается. Правда, из гостей теперь только родственники да близкие друзья родственников и жениха. Сегодня Джамалутдин сидит рядом со мной, я чувствую его присутствие, но оно уже не пугает меня, как накануне. Иногда я ловлю на себе его внимательный взгляд, и тогда мои щеки становятся пунцовыми от смущения. Я все еще не оправилась от поздравлений, встретивших меня утром, когда я вышла к гостям в новом платье из бордовой парчи, расшитой серебряными нитями. Я совсем не ожидала, что женщины кинутся ко мне с поцелуями и станут говорить, что я не опозорила честь семьи, с такой гордостью, словно речь идет об их собственной чести. Мужчины держались в отдалении, но я видела, как они пожимают руку Джамалутдину, будто в том, что на платке оказалась кровь, есть и его заслуга. Единственный из мужчин, кто подошел ко мне, был отец. Я по привычке вжала голову в плечи, ожидая окрика или удара, но он неожиданно обнял меня и поцеловал в лоб, обдав запахом табака и лука, и пробормотал, что не сомневался в моем целомудрии.
Не понимаю, что такого в этом пятне крови. Оно лишь подтвердило очевидное. Разве в том, что природа сотворила меня невинной, есть хотя бы капля моей заслуги? Неужели гости всерьез думали, что я могла позволить кому-то из мужчин сделать со мной такое? Неужто кто-то посмел бы хоть пальцем ко мне прикоснуться, зная, что за это последует неминуемая смерть? Даже если бы этот сумасшедший подался в бега, его нашли бы на следующий день где-нибудь в горах, с перерезанным горлом. Когда-то подобное уже случалось в долине, но наказание за преступление было таким скорым и жестоким, что память о нем передается от отцов к мальчикам, чтобы те, когда вырастут, и думать не смели ни о чем таком.