Историографию причин Первой мировой войны и внешнюю политику России анализируют И.С. Рыбаченок, Б.Д. Козенко, Б.М. Туполев[39]. Можно констатировать, что нет оснований для преувеличения достижений западных авторов в освещении истории Первой мировой войны. Западная историография не свободна от односторонности и тенденциозных оценок.
В связи с подготовкой к 100-летнему юбилею начала Великой войны под эгидой Российской Ассоциации историков Первой мировой войны изданы коллективные работы. В историческом очерке мировой войны рассмотрены ее генезис, влияние войны на развитие цивилизации, итоги и последствия. В труде освещены боевые действия, политика и дипломатия, революционное движение; цивилизаци-онные, социокультурные и национально-психологические аспекты войны[40]. В центре внимания авторов книги о Первой мировой войне и обществе анализируются социально-экономические, идейно-политические, этнические, конфессиональные изменения и революционные потрясения в странах – участницах войны[41]. Одна из центральных тем – общественные перемены в России, кардинально изменившие ее внешнюю политику.
В последние годы прошли международные конференции как о Первой мировой войне, так и ее последствиях – на примере Версальско-Вашингтонской системы. В основу изданных сборников статей российских и зарубежных историков легли тексты выступлений на конференциях[42]. Санкт-Петербургский госуниверситет раз в два года проводит (уже пятую в 2017 г.) международные конференции «Первая мировая война, Версальская система и современность», посвященные актуальным проблемам истории и международных отношений[43].
Среди проблем, мало привлекавших внимание исследователей, назовем роль и деятельность секретных служб[44]; психология масс и человек на войне. А ведь «человеческий фактор» часто определял ход военных действий, успех или неудача которых влияли на внешнюю политику. В этом контексте представляют интерес тематические ежегодники по военно-исторической антропологии, выделившейся как научное направление лишь относительно недавно. Предмет военно-исторической антропологии, по мнению Е.С. Сенявской[45], соотносится с социально-культурной проблемой «человек и война». Все больше внимания историки уделяют роли генералитета и офицеров. Так, Е.Ю. Сергеев характеризует офицеров Генерального штаба, анализируя «военный склад ума» с выделением представлений о внешнем мире. Историк прослеживает эволюцию образно-представленческой системы элитного офицерства в проекции на западные страны[46].
Историки по-новому пишут и о воздействии революционных процессов, прежде всего в 1917 году, на армию. Проблемы социально-психологической адаптации офицерства в годы мировой войны, процесс быстрой демократизации армии после Февральской революции изучает В.Л. Кожевин. Историк характеризует реакцию офицеров на изменение социального и культурного облика русской армии, показывает попытки разрешения кризиса во взаимоотношениях офицерства и солдатских масс[47]. Анализ трансформации армии и изменения ценностных установок в годы мировой войны проводит О.С. Поршнева[48]. Весомым вкладом в осмысление проблемы «война и российское общество» стали результаты новых изысканий С.В. Тютюкина[49], исследовавшего роль национально-патриотического фактора на различных этапах Первой мировой войны, причины активизации революционного процесса и вызревания политического кризиса, приведшего к краху самодержавия. Бесспорно, февральский революционный взрыв определил и политику Временного правительства в ЦВЕ.
Однако следует отметить, что целостной концепции истории Первой мировой войны и общепризнанной оценки участия в ней России еще не существует; остались нерешённые вопросы. Например, утверждение о неизбежности войны и концепция «многовариантности» истории. Вероятно, историческое сообщество переходит к новому этапу изучения Первой мировой войны.
Так, фундаментальный коллективный шеститомный труд «Первая мировая война 1914–1918 годов» посвящен анализу вопросов военного, экономического, внутриполитического, международного положения России и государств Центральной и Западной Европы накануне и в годы войны[50]. Коллектив авторов МГУ им. М.В. Ломоносова представил солидное дискуссионное издание «Первая мировая война и судьбы европейской цивилизации»[51], а коллектив историков Санкт-Петербурга и Москвы – двухтомник «Россия в стратегии Первой мировой войны»[52].
Первые марксистские оценки политики Советской России (СССР) в ЦВЕ дали деятели международного рабочего движения Ю.Ю. Мархлевский, М.П. Прайс и К.Б. Радек в 1919–1920 гг.[53] Эти работы, как и последующие советские публикации 1920-1930-х годов о политике СССР в отношении западных соседей, носили полемический характер, особенно в связи с проблемой Восточной Галиции[54]. Впрочем, встречались и сравнительно объективные оценки политики СССР в отношении Литвы и проблемы Виленского края[55]. Советские историки доказывали, что польско-литовский конфликт является частью европейских международных отношений, а борьба Литвы за возвращение Виленщины – это борьба за сохранение суверенитета.
В 1950-е годы вопрос о политике СССР в отношении стран «ближнего» Запада рассматривался по-прежнему с классовых позиций. В III томе «Истории Польши» историки характеризовали борьбу поляков западных земель за воссоединение с Польшей как справедливую, а стремление начальника Польского государства Ю. Пилсудского подчинить белорусские, литовские, украинские земли как аннексию. Ф.Г. Зуев и его коллеги считали организаторами советско-польской войны 1920 года западные державы, а действия Польши и Белого движения изучали в рамках «третьего похода Антанты», обращая, однако, внимание на противоречия между Англией, Францией и Польшей по вопросу о ее границах[56]. Историки позитивно оценивали советизацию Польши в случае победы Советских республик, рассматривали цели восточной политики Пилсудского в русле антисоветских планов Антанты и интересов польского помещичьего землевладения в бывших восточных землях Речи Посполитой.
В 1960-е годы были введены в научный оборот новые источники по истории советско-польской войны. П.Н. Ольшанский, отдав дань оценкам 1950 годов, привел ранее неизвестные материалы о военных действиях и политической стороне советско-польских отношений 1918–1921 гг., а также о позиции держав Антанты, учитывавших при решении проблемы Восточной Галиции экономико-географические факторы[57].
Советские историки писали в 1970-1980-е годы и о советско-германских отношениях. Первые внешнеполитические шаги Веймарской республики представил Я.С. Драбкин. Автор описывал борьбу германских правящих кругов и немецких националистических организаций за сохранение в составе Германии части польских земель и как названные силы использовали угрозу большевизма в качестве средства давления на западные державы[58]. Монография А.А. Ахтамзяна посвящена новому этапу в советско-германских отношениях. Книга насыщена фактическим материалом, но ощущается недостаток архивных документов (что объяснимо) и в результате скупо обозначены территориальные проблемы[59].
Многие ученые рассматривали межвоенные отношения России, Германии и Польши на общем фоне европейских отношений. Одни – А.О. Чубарьян и А.А. Язькова – главное условие предотвращения германо-польского конфликта видели в организации системы коллективной безопасности[60]. Другие – З.С. Белоусова и С.В. Никонова – считали, что создание этой системы для европейских государств того времен было нереально. Однако Никонова выявила особенности германской внешней политики, показала близость позиций Германии и России по ряду территориальных вопросов. Историк раскрыла антипольскую направленность германских требований по ревизии территориальных постановлений Версальского договора[61].
Влияние решений Локарнской конференции на ситуацию в ЦВЕ показал Д.С. Климовский. Историк подчеркнул, что Локарно дало Германии юридическую возможность для постановки вопроса о «мирной» ревизии германо-польской границы. Автор исследовал германо-польские противоречия в период действия Локарнской системы и сделал вывод об их отрицательном влиянии на создание европейской системы коллективной безопасности. Однако он не всегда строг в отборе фактического материала, анализ которого временами недостаточно увязан с политикой СССР, внутренним развитием Германии и Польши[62].
Историки Литовской ССР (и не только) рассматривали территориальные проблемы северо-восточной части Центральной Европы, доказывали принадлежность Литве Виленского края и Мемельской области, уделяли внимание вопросу о транзите по Неману. Р.С. Жепкайте в большей степени исследовала проблему Виленщины, а Р.Ю. Жюгжда – Мемеля[63]. Ученые отметили важную роль Советского Союза в защите государственных интересов Литвы. Изданные на рубеже XX–XXI веков ИВИ РАН сборники статей российских и литовских историков по-новому рассматривают политику СССР в отношении польско-литовского конфликта и Литвы[64].
Оценка кандидатской диссертации В.А. Зубачевского, посвященная политике Германии в отношении Польши, приводит, как отмечается на соответствующем сайте Интернета, исследователя к интересным выводам. По словам рецензентов, Зубачевский полагает, что польские политики, в том числе и выступавшие против сближения с Германией, недооценивали потенциальную угрозу с ее стороны и считали вплоть до 1925 года проблему германо-польских отношений второстепенной для польской внешней политики[65].
В 1990-х – начале 2000-х годов в связи с открытием доступа к массиву архивных документов о внешней политики Советской России (СССР) с новых рубежей развернулась дискуссия о советско-польской войне.
Так, И.В. Михутина объясняет конфликт между Советскими республиками, Польшей и Литвой существовавшим в польском общественном сознании убеждении, что Польша может обрести былое могущество и противостоять Германии и России при условии включения в ее состав значительных территорий на востоке. Историк обращает внимание на планы Пилсудского образовать из национальных окраин бывшей Российской империи федерацию под польским началом. По мнению автора, провал планов по созданию польско-литовской федерации, поражение Белого движения, согласие главы Украинской народной республики (УНР) С. Петлюры заключить с поляками военно-политический союз против РСФСР способствовали в апреле 1920 г. началу польского наступления на Украине. Михутина считает, что в начале 1920 г. лидеры большевиков шли на максимальные территориальные уступки Польше в обмен на мирный договор, но в апреле тактика уступок себя исчерпала. В пользу мирного разрешения польско-советского конфликта выступали и британские правящие круги, опасавшиеся возможной дестабилизации устанавливавшегося Версальского порядка. О советизации Польши большевики задумались в июле 1920 г., когда Красная армия достигла успехов на фронте, а британская дипломатия предложила благоприятные для Москвы условия мира[66].
Иной подход к проблеме советско-польской войны наблюдаем у И.С. Яжборовской и В.С. Парсадановой. Исследователи раскрывают преемственность политики России в отношении Польши, детально исследуют польский вопрос в годы Первой мировой войны, позиции различных политических сил России относительно будущей Польши, трудное воссоздание Польского государства и определение его границ с учетом геополитического фактора. В центре книги – конфронтация политических и военно-стратегических планов России, Польши, Украины, Белоруссии в 1919 г. и советско-польская война 1920 г. Авторы уделяют внимание также антипольской направленности сотрудничества Германии и Советской России. Несомненно, анализ «синдрома 1920 г.» является осью работы, поскольку исследуются сложные и спорные проблемы. Историки изучают генезис войны, ее историографию и долговременные последствия – антагонизмы и мифологемы вражды[67].
Своеобразно итоги советско-польской войны оценил С.Н. Полторак, подразумевая под формулой «победоносное поражение», с одной стороны, поражение идей Великой Польши, с другой – поражение идеи мировой революции[68]. С историко-геополитических и этнолингвистических позиций политику Советской России в отношении возникших после войны 1920 г. пограничных проблем раскрывает В.Н. Савченко[69].
По-разному трактуют хронологию советско-польской войны и её последствия не только российские (И.В. Михутина считает её хронологическими рамками 1919-1920-е годы[70]) и польские историки, но и англо-американские, хотя автор данной монографии не ставил перед собой цель обзора англоязычной историографии.
Английский историк Н. Дэвис считал, что советские и многие западные учёные игнорировали начало войны в 1919 г. По его мнению, ни большевики, ни поляки не были виновниками войны, поскольку эвакуация германской армии создала вакуум между двигавшимися спонтанно советскими и польскими войсками. Победа Белого движения над большевиками, по словам Дэвиса, была невыгодна Польше, но и Рижский мирный договор 1921 г. оказался тупиком, не решив проблему. Исследователь обратил внимание на негативное отношение британского премьер-министра Д. Ллойд Джорджа к территориальным требованиям Польши на востоке[71].
В отличие от Дэвиса его коллеги Р. Карр и А. Тейлор датируют начало советско-польской войны апрелем 1920 г., а предшествовавший конфликт рассматривают как пограничные стычки. Тейлор в предисловии к книге Дэвиса констатировал: «Эта война (…) определила направление развития русской истории на следующие 20 лет (…) советские лидеры отошли от курса на мировую революцию. Социализм в одной стране, подкреплённый диктатурой Сталина, был прямым следствием советско-польской войны (.). Результат был роковым для Польши. Расположенная между Германией и Советской Россией, эта страна должна была выбрать дружбу с одной из них. Победа над Советской Россией привела польских лидеров к убеждению, что они не могут предпочесть ни одну из этих держав»[72].
Американский историк польского происхождения П. Вандич писал: «Захват Вильно не был началом войны (…), но уже это движение было важно само по себе в запутанной игре Москвы и Варшавы за границы». Но Польша, по мнению этого автора, не была заинтересована «в организации антибольшевистского крестового похода», поскольку, помогая белым, подвергала опасности собственную восточную программу, а отношение Антанты показало, что «русские интересы получают приоритет над польскими требованиями». Вандич полагает, что Варшава маневрировала между генералом А.И. Деникиным и большевиками, а Рижский мир был шагом, «негативные последствия которого были очевидны для Польши больше, чем для России»[73].
Парадигма данной работы основана также на одном из ведущих направлений исторического исследования – «новой биографической истории», переключившейся на неординарного индивида, способного принимать в сложных обстоятельствах нестандартные решения. В каждой исторической ситуации имеется спектр возможных вариантов поведения. Из возможных альтернатив человек делает выбор – действие или бездействие[74].
Примером такого подхода являются работы историка-слависта Г.Ф. Матвеева о Ю. Пилсудском, имя которого много лет было окружено молчанием как в СССР, так в Польше. Этому есть объяснение: Пилсудский, боровшийся за независимость своей страны, был непримиримым врагом как царской, так и советской России. В самой Польше он установил диктатуру, жестоко подавлял оппозицию, поощрял возникновение культа своей личности. Тем не менее, несмотря на это, Пилсудский остается виднейшим польским политиком первой половины XX века, восстановителем польского государства, ярким и неординарным человеком, личность которого наложила отпечаток на все последующее развитие страны. Рассуждая о советско-польской войне 1919–1921 гг., Матвеев настаивает, что стороны конфликта были в равной степени виноваты в его развязывании. Он отвергает господствующий в современной польской историографии термин «польско-большевистская война», предпочитая определение «польско-советская» или «советско-польская война». По мнению историка, акцент на «большевизме» искажает сущность конфликта, в основе которого лежала не идеологическая борьба, а территориальная[75].