Клемми – сержант полиции, так что это как раз та область, где она действительно может оказаться полезной. Но мне совершенно не хочется обращаться в полицию. Когда я в последний раз официально имела с ними дело – после того костра, – мне обещали обязательно наказать Дженни и Олли за то, что они со мной сотворили, но все кончилось ничем. Только и получилось, что папа и Клемми много шумели, но реально не делали ничего, чтобы защитить меня. Кроме того, если они узнают, кто такой Верховный маг, я могу потерять единственный шанс больше узнать о рыцарях и о маме. Я сумею сама с этим разобраться.
– Нет. Но все равно спасибо, – говорю я.
И притворяюсь уставшей, чтобы избежать дальнейшего разговора. Она еще какое-то время суетится в кухне, пока дом не наполняется запахом расплавленного сыра, потом ставит лазанью на кухонную стойку, чтобы та остыла, и, уходя, целует меня в лоб.
Я могу испытывать смешанные чувства к милой Клемми, но как только она уходит, дом начинает казаться грозным, чего никогда прежде не было. В коридоре висят мои старые работы: суровые лица и пустынные пейзажи. Дверь спальни Олли заперта. В моей комнате ужасно холодно, потому что обогреватель сломался. Я возвращаюсь на диван и продолжаю поиски с помощью старого папиного ноутбука.
Требуется несколько часов и три порции лазаньи, чтобы найти что-то еще – интервью со старой скрюченной женщиной, которая утверждает, что некогда была рыцарем Аннуна. У нее провалившийся рот, большинство зубов отсутствует, и от этого ее трудно понимать. «Это случается на ваш пятнадцатый Самайн, – говорит она, тыча пальцем в сторону камеры, и ее губы сжимаются вокруг этого слова – „Сау-айн“. – Видите ли, свет меняется. Огни Аннуна. И тогда рыцари вас находят. Свет меняется, и вы понимаете…»
Видео гаснет, как и то, предыдущее. Четкая картинка внезапно сменяется чернотой. Я не могу найти что-то еще. Но это все же совпадает с тем упоминанием об Аннуне и рыцарях, а теперь появилось еще и новое слово. Я ищу «Самайн» и выясняю, что в общем это просто другое название Хеллоуина. Я смотрю на настольную лампу рядом. Она отказывается делать что-нибудь примечательное. Верховный маг тоже упоминал сегодняшнюю ночь. Это случается на ваш пятнадцатый Самайн. Мне пятнадцать. Знал ли это Верховный маг?
Позади меня мигает свет в коридоре. В замок входной двери кто-то вставляет ключ, и вскоре после этого появляется Олли. Его школьная форма заляпана грязью, и даже с такого расстояния я ощущаю запах сигарет.
– А-а, ждешь меня, Ферни? Как мило с твоей стороны!
Он находит остатки приготовленной Клемми лазаньи и сует миску в микроволновку без дальнейших рассуждений. Я тоже ничего не говорю. Я пытаюсь побить собственный рекорд молчания, последний период длился одиннадцать дней. Сейчас уже девятый день, так что я полна надежд. Но в то же время мне отчаянно хочется рассказать ему о том, что я обнаружила. Из всех людей он единственный, кто может понять, каково это, и знать, что с этим делать. Но слова застревают у меня в горле. Призрак того костра возникает между нами. Олли не в силах встречаться со мной взглядом с тех пор, как это произошло; только не после того, как я увидела жгучий стыд в его глазах, когда он крался прочь после той выходки.
Если говорить о близнецах, то вам вряд ли удастся найти двух более непохожих друг на друга людей, чем Олли и я. Нам бы следовало быть одинаковыми, и, если присмотреться, вы можете увидеть, что наши подбородки, и глаза, и носы – одной формы. Но Олли красавчик, а я просто… странная. У моего брата золотистая кожа, словно он приплыл из Испании, густые темные волосы и сияющие синие глаза, что делает его похожим на кинозвезду прежних времен. Между тем как я… ну, лучше просто сказать, что когда папа описывает меня как «удивительную», он слишком добр. Мои светлые волосы и бледная кожа настолько невзрачны, что, когда я надеваю солнечные очки, никто ничего не замечает. Вот только не многие люди носят солнечные очки, если это не разгар лета, так что большую часть года мое уродство слишком очевидно. У меня ярко-красные радужки глаз. Доктора говорили моим родителям, что это просто некая генетическая аномалия. Одна из многих. Пока я росла, это не слишком много значило для меня, потому что Олли всегда был рядом. Мой близнец и я вместе смотрели в лицо миру, и если Олли говорил, что я вполне ничего себе, другие разделяли его мнение. И десять лет мы были лучшими друзьями – брат и сестра. Потом началась средняя школа – и все изменилось. Я, конечно, добавила на свое лицо шрам от ожога в прошлом году, но разница между братом и мной закрепилась еще до пожара.
– Ты опять ведешь себя противно, – говорит Олли, стоя ко мне спиной.
– Что? – Черт.
– Таращишься на меня вот так. Нечего и удивляться, что люди тебя ненавидят.
– Я на тебя не таращилась. Не льсти себе.
Я отворачиваюсь и иду наверх.
Назойливые попытки Олли оскорбить меня разбивают все мои мысли о том, чтобы ему довериться.
Снаружи церковные колокола начинают отбивать полночь. Могила моей матери где-то рядом с этими колоколами. Ладно, если ее убили, я просто должна сама узнать об этом больше.
Бум, гудят колокола. Бум. Бум. Бум.
Лампочка на лестничной площадке мигает.
Бум.
– Прекрати, Ферн! – кричит из кухни Олли.
– Я ничего не делаю!
Если случился перепад напряжения, так Олли как раз рядом с предохранителями. И может разобраться. А я иду спать. Лампочка надо мной снова мигает. И на этот раз ярко вспыхивает. Моя тень тревожно обрисовывается на стене.
Свет.
Я прыжками сбегаю вниз по лестнице. И словно попадаю в ночной клуб – все лампы вспыхивают и гаснут как попало. Лампа у дивана в гостиной ярко освещает тетради для домашних работ, что лежат под ней. Лампочки на кухне отбивают некий код азбукой Морзе. И никаких признаков перепада напряжения. Выражение лица потрясенного Олли меняется, как в флипбуке[3], это почти смешно. Он не понимает, что все это значит, но я понимаю.
Огни Аннуна. И тогда рыцари вас находят. Свет меняется, и вы понимаете...
Самайн. Хеллоуин. Этой ночью.
Это правда. Все это правда.
Бум. Бум.
Какой-то другой шум раздается где-то над нами. Я бросаюсь вверх по лестнице. Это вентилятор в ванной комнате, он вертится с такой скоростью, что из его решетки вылетают маленькие клубочки пыли.
Олли возникает рядом со мной:
– Что за чертовщина?
Я смеюсь. Я не собираюсь ничего объяснять. Рыцари должны быть где-то рядом. Может быть, они ждут меня. И я намерена их найти.
Краем глаза я замечаю что-то в окне спальни и резко оборачиваюсь. Уличные фонари сияют невероятно ярко. Я проскакиваю мимо Олли и снова бегу вниз. Распахиваю входную дверь. Все дефекты мостовой вырисовываются в жестоком свете. Я осматриваю деревья, тротуар, припаркованные машины. Дорога пуста. Где они?
– Ферн!
Паника в голосе Олли возвращает меня в коридор. Олли стоит в гостиной рядом с диваном. Мне требуется мгновение, чтобы понять то, что я вижу.
Олли залит светом. Каждая лампа в комнате ослепляет, но ни одна не идет в сравнение с сиянием, не имеющим источника, – сиянием позади Олли, превращающим его в некую тень. Он смотрит на свои растопыренные пальцы, а свет играет вокруг них, как искры статического электричества.
Я не в силах вдохнуть.
– Что это?
Голос Олли доносится до меня так, словно мы стоим в противоположных концах глубокой пещеры. Олли выглядит пугающе, невероятно прекрасным.
– Что со мной происходит?
Свет вокруг него начинает пульсировать, как будто его источник иссякает. Олли качает головой, как если бы она кружилась.
– Это… оно щиплется, – говорит он.
Его страх переходит в сонное любопытство.
Фигура его мерцает, свет разъедает его, словно пытаясь утащить куда-то.
– Нет! – кричу я и подхожу ближе.
Почему свет вокруг него, а не вокруг меня? Лампочки вспыхивают еще ярче, они, похоже, изливают остатки своей энергии.
– Стой!
Я тянусь к Олли, но слишком поздно. Лампочки взрываются, свет гаснет, а я остаюсь в темноте среди битого стекла.
4
В этой темноте я опускаюсь на корточки в нашей гостиной, покрытая мелкими царапинами в тех местах, где лампочки окатили меня крошечными осколками. Мой брат лежит на полу передо мной, расслабленный, как тряпичная кукла, и, похоже, крепко спит.
– Олли? – шепчу я, осторожно толкая его.
Он не шевелится.
– Вставай! – говорю я немного громче.
И снова – никакой реакции. Выглядит он нормально, если не считать таких же, как у меня, мелких царапин. И дыхание у него ровное, и тихое мирное сопение словно насмехается над моими собственными паникой и растерянностью. Я хватаю телефон, чтобы позвать на помощь, но что я могу им сказать? «Мой брат оказался внутри какого-то зловещего света, а теперь спит»? Звучит довольно глупо.
Я еще несколько раз толкаю Олли, потом крепко пинаю его, убеждаясь в том, что он не намерен просыпаться. А потом разражаюсь слезами. Ничто из происходившего сегодня не имело смысла, но, когда свет изменился, я была так уверена, что вот-вот получу ответы. А теперь они ускользнули от меня.
Продолжая жалобно всхлипывать, я беру в кухне губку и смываю осколки с лица и рук Олли. И гадаю, что он может видеть во сне, – но прежде всего у меня возникает очень явственное ощущение, что он спит под воздействием некоей силы, находящейся за пределами любого нормального понимания.
Олли так и не просыпается, когда я перетаскиваю его на диван. Нет смысла оставлять его на полу. Папа наверняка задаст вопросы, на которые не существует вразумительных ответов. Управившись с Олли, я тащусь наверх, в душ, и смываю осколки стекла с собственного тела. Кожа на левом боку по-прежнему отличается по цвету от остальных участков, но эти следы не так ужасны, как шрам на моем лице. Одежда в ту ночь слегка защитила меня от пламени, но мне до сих пор неприятно на это смотреть.
Я чищу зубы, расчесываю волосы, смазываю шрам лечебным увлажняющим кремом. Крем приглушает жжение, и точно так же приглушаются мои эмоции. Но я не могу заставить себя лечь в постель. Мне нужны ответы.
Мне приходится притащить наверх стул из кухни, чтобы достать до ручки чердачного люка. Когда я тяну ее, немалое количество пыли сыпется вслед за маленькой лесенкой, падающей вниз. Поднявшись на чердак, я перебираюсь через балки, чтобы подойти к груде коробок, сваленных в одном из углов, за рождественскими украшениями. На чердаке еще холоднее, чем в моей спальне, так что я одну за другой перетаскиваю коробки в свою комнату. Но я не могу допустить, чтобы папа узнал, что я рылась в вещах мамы.
В своей спальне, держа в руке кружку с горячим сквошем и накрыв колени одеялом, чтобы защититься от холода, я открываю первую коробку. Внутри нахожу маленький цифровой диктофон. Я вставляю в него новые батарейки, но, похоже, аппарат слишком стар – он не работает.
В следующей коробке полно поблекших фотоснимков, большинство из них относятся к детству мамы. В третьей коробке скрыто именно то, что мне нужно: аккуратные стопки дневников с наклейками. «Ваша мать никогда не любила что-то выбрасывать, – как-то раз сказал нам папа. – Чтобы вспоминать, какой она была прежде, – так она говорила».
Мне нужно совсем немного времени, чтобы вычислить тот год, когда маме исполнилось пятнадцать, и гораздо больше, чтобы среди кучи тетрадей отыскать ту, на которой была наклейка «1993». Конечно, я и раньше читала большинство из этих записей, но одно дело – читать дневники пятнадцатилетней девочки, когда самой тебе только одиннадцать, и совсем другое – когда тебе самой тоже пятнадцать. Мои глаза выхватывают кусочки записей: «Лаура сегодня снова вела себя как сука. Что тут поделаешь, если нам обеим нравится Тоби…» Потом, несколько месяцев спустя: «Тоби дал мне билеты на „Возьми Это“! Он САМЫЙ ЛУЧШИЙ друг! Что скажет Лаура?»
Да уж… Мама совсем не была похожа на меня, да?
Я торопливо добираюсь до сегодняшней даты, тридцать первого октября. Ее пятнадцатый Самайн. Она не пишет ничего особенного, просто список домашних заданий и напоминание о том, чтобы купить открытку ко дню рождения дедушки. Я чуть не закрываю дневник от разочарования, когда замечаю это: маленькая звездочка в углу страницы.
Я снова всматриваюсь в дневник. Мама не была рассеянной. Она записывала разное, но, кроме этой звезды, на страницах нет никаких сердечек, или человечков, или затейливых орнаментов.
Я переворачиваю страницу. Наверное, я ожидаю увидеть нечто вроде взрывного текста: «ЧТО ЗА ЧЕРТОВЩИНА СЛУЧИЛАСЬ ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ?!» – написанного красными чернилами и тридцать раз подчеркнутого. Но там… ничего нет. Остальные страницы за эту неделю чисты.
Лишь десять дней спустя мама снова продолжает записи, но теперь она отмечает совершенно другие вещи. Болтовня о мальчиках и перебранках с подружками исчезла. Теперь мама конкретна – больше перечней домашних заданий, больше напоминаний. В декабре она пишет: «Сегодня порвала с Тоби. Это было тяжело».
Я беру дневник за 1994 год. Здесь то же самое – скучные перечни, и мне почти хочется, чтобы она снова слегка приправила их школьными сплетнями. Но потом, первого февраля, случается кое-что интересное. Мама начинает писать полную чушь.
Совершенно ясно, что моя мать вовсе не собиралась завоевать какой-то приз за стихосложение. Это очевидный код или загадка своего рода, и мне хочется быть не такой уставшей, тогда я, возможно, сумела бы ее разгадать. Я беру со своего письменного стола чистую тетрадь и переписываю в нее это тайное послание.
Но когда я снова открываю дневник, то замечаю, что на этой тетради есть суперобложка – самодельный конверт из цветной бумаги, склеенный скотчем. Я снимаю его и с горьковатой радостью смотрю на обложку под ним. На простом сером картоне четким, острым почерком моей матери написано: «Рыцарская книга Уны».
Из всего того безумия, что происходило сегодня, это ощущается самым странным. Но это и самое убедительное доказательство того, что в словах Верховного мага была какая-то правда, и от этого я наполняюсь решимостью.
Я продолжаю поиски.
К тому времени, когда я слышу, что папа вернулся домой, я добралась до 2001 года, и в моей тетради прибавилось еще несколько «стихотворений». Мама нечасто писала кодом, и это заставляет меня думать, что она поступала так только тогда, когда случалось нечто по-настоящему важное. Я слышу, как папа без особой настойчивости говорит Олли, чтобы он шел спать, но Олли явно не реагирует, и папа сдается и поднимается наверх. Я слишком поздно соображаю, что он увидит свет в щели под дверью моей комнаты, и спешу выключить лампу.
– Ферн? – тихо окликает меня папа из-за двери спальни.
Мне хочется распахнуть ее, обнять папу и попросить его рассказать мне все, что он знает о маме. Рассказать о сообщениях Верховного мага и маминых дневниках. Попросить его помочь мне разобраться во всем этом.
Но я сижу очень тихо. Дверь между ним и мной точно так же могла быть и бетонной. С тех самых пор, как папа не стал наказывать Олли за его участие в поджоге, я точно знаю, как сильно папа любит Олли и как мало любит меня. Он наконец уходит в ванную комнату, и несколько минут спустя я слышу, как он закрывает дверь собственной спальни. И снова включаю свет.
Когда сквозь занавески на окне начинают просачиваться солнечные лучи, а мои пальцы ноют от холода, я добираюсь до последнего дневника мамы. 2005 год. Год ее смерти. Здесь стихи попадаются чаще, а почерк мамы не так четок. Я листаю страницы до последней записи: второе августа. Никаких стихов, только запись о прививках, которые должны сделать мне и Олли. Нам тогда было по два месяца.