Софичка - Быков Дмитрий Львович 7 стр.


– Ничего, – тихо сказал Роуф, продолжая придерживать шею, – не пугайся.

Лицо у него было бледно-серое. Почти теряя сознание от ужаса, она ввела его во двор. Он остановился посреди двора, покачиваясь и продолжая придерживать кровавой ладонью шею.

– Доведи меня до постели, – сказал он, и Софичка вдруг поняла, что он почти ничего не видит, хотя глаза у него открыты. Она почувствовала, что сознание мгновениями приходит к нему, а мгновениями уходит. Она схватила его под руку и повела к дому. Он так тяжело на нее опирался! Как только он дошел до дому!

Она хотела положить его на кровать, но он тяжело сел на нее и не захотел ложиться.

– Я все перепачкаю, – сказал он, – помоги раздеться.

Он беспомощно, как ребенок, поднял руки, и она стянула с него тяжелый от крови свитер. Потом она ему помогла стянуть брюки и носки. Он лег. Вся шея его была залита кровью, и она увидела глубокую рану под правым ухом. Кровь продолжала оттуда капать, и он снова прикрыл рану ладонью.

– Как это ты? – вскрикнула Софичка.

– Потом, – сказал он, – перевяжи чем-нибудь.

Софичка залезла в шкаф и достала чистую простыню. Она начала ее разрезать ножницами, но поняла, что ножницы слишком медленно режут, и стала рвать простыню на длинные куски. Она принесла из кухни кувшин, плеснула из него на кусок простыни и стала ею протирать его окровавленную шею. Тут она убедилась, что много крови затекло под рубашку, стянула ее с него и снова, плеща водой на кусок чистой простыни, протерла, промыла все его тело.

Потом новым чистым куском простыни она перевязала ему шею. Во время перевязки он только тихо постанывал.

– Сейчас хорошо, – сказал он после перевязки, вытягиваясь на постели. Через минуту его стал колотить озноб.

– Как это ты? – спросила она.

Роуф рассказал ей, что случилось. Оказывается, когда он подошел в лесу к своему дереву, он увидел, что его рубит ее брат Нури. Он его уже наполовину перерубил. Роуф показал ему на зарубку, которую он оставил на дереве. На это Нури ему ответил, что ему рано делать зарубки на деревьях в их краю Чегема, пусть делает зарубки там, где живут коршуноеды. Слово за слово, и Нури, и оттого, что был по природе горяч, и оттого, что с самого начала невзлюбил Роуфа, и оттого, что он сейчас был не прав, пыхнул и швырнул в Роуфа топор. Топор пролетел мимо головы Роуфа, чиркнув лезвием его по шее. Вот все, что случилось.

Пока он рассказывал, повязка на его шее вся пропиталась кровью, и кровь стала капать на подушку. Софичка сняла с его шеи повязку, промыла рану и снова завязала ему шею новым куском простыни. Она перевернула под ним окровавленную подушку и, став на колени у его изголовья, стала гладить ему волосы. Он это любил.

– Вот так хорошо, – сказал Роуф и положил руку ей на плечо. В руке была мертвая тяжесть. Он лежал, закрыв глаза, слегка постанывая. Но озноб как будто унялся.

Софичка попыталась встать, чтобы крикнуть тетю Машу, но он слабым движением руки на ее плече дал знать, что хочет, чтобы она продолжала его гладить по голове. Он тихо постанывал, она продолжала его гладить по голове и вдруг, взглянув на повязку, обмерла: она была вся в крови. Она вскочила, сняла повязку, обтерла шею, где из маленькой ранки, как из маленького, но глубокого родника какая-то сила все выталкивала и выталкивала кровь. Она снова перевязала ему шею, принесла чистую подушку и, поддерживая его голову, вытащила из-под него окровавленную подушку и заменила ее свежей.

Софичка поняла, что надо кричать людей, что она одна не справится. Она выскочила на веранду и закричала тете Маше как ближайшей соседке:

– У нас несчастье! Роуф ранен! Передай дяде Кязыму, пусть сейчас же едет за доктором!

– Софичка, пить! – попросил Роуф, когда она вбежала в комнату.

Софичка побежала на кухню, налила в чайник кислого молока из кастрюли, вбежала в горницу и долила в кислое молоко воды из кувшина. Она знала, что вода с кислым молоком лучше утоляет жажду. Перелила из чайника эту смесь в стакан и подала ему. Он выпил целых три стакана.

Пока она его поила, она слышала голос тети Маши, кричащей в Большой Дом о постигшем Софичку несчастье. Повязка на шее неумолимо закрашивалась кровью.

Она присела рядом с ним на кровать и снова стала гладить ему голову. И вдруг, ужасаясь самой себе, подумала: он это так любил при жизни!

– Софичка, – сказал он очень тихо, но очень вразумительно, – сейчас сюда нагрянут люди, и я боюсь, что мы не успеем поговорить… Если со мной что случится…

– Роуф, что ты говоришь! – вскричала Софичка.

– Если со мной что случится, – упрямо повторил Роуф, – ты все равно люби меня…

– Что ты говоришь, Роуф! – закричала Софичка. – С тобой ничего не случится!

– Все равно люби меня, – жестко повторил Роуф, – даже если выйдешь замуж, все равно люби меня…

– Роуф, – сказала Софичка, изо всех сил глотая подступающие рыдания, – я никогда, никогда не выйду замуж… Но ты не умрешь, не может быть, чтобы ты умер из-за такой ранки…

– Не знаю, – сказал Роуф, как бы успокоенный ее словами, – но я хочу, чтобы ты меня всегда любила… Дай напиться…

Софичка поднесла к его губам прохладительный напиток, и он жадно выпил два стакана. Потом он закрыл глаза и как будто забылся. Она гладила и гладила ему голову. Но повязка опять насквозь промокла кровью, и она опять ее сменила. Он продолжал находиться в забытьи и вдруг ясно сказал:

– Пора пахать…

Он это сказал, не открывая глаз, и Софичка не могла понять, к чему он это сказал. Пахать и в самом деле было пора, но он это так сказал, как будто оттуда ему виднее и он это говорит остающимся здесь.

– Меня все ваши полюбили, – вдруг сказал он, открывая глаза, – только он один меня чего-то невзлюбил… Я был сильней… Может, поэтому…

– Я ему этого никогда в жизни не прощу, – сказала Софичка, – он мне не брат.

Роуф лежал с закрытыми глазами, изредка тихо постанывая.

– Не прощай, – вдруг сказал он внятно, открыв глаза, – но мстить не надо… Скажи брату: «Мстить не надо… Кровь – нехорошо…» Из меня вышло столько крови… Кровь – нехорошо…

– С тобой ничего не будет! – закричала Софичка. – Тебя вылечит доктор…

– Да, – согласился Роуф, – но ты меня всегда люби… Собаку не забывай кормить.

Прикрыв ладонью рот, Софичка беззвучно рыдала у его постели, когда в дом вбежали тетя Маша, тетя Нуца и дядя Кязым. Роуф уже не приходил в себя. Иногда он в бреду говорил какие-то слова, но разобрать их было невозможно. Дядя Кязым поехал за доктором в Анастасовку.

Роуф еще дышал редкими, глубокими вздохами, когда во дворе раздался вой собаки. Все поняли, что это конец. Собаку прогнали со двора, она убежала вниз к роднику, и оттуда время от времени раздавался ее пронзительный вой. Роуф умер за час до приезда дяди Кязыма и доктора. Доктор сказал, что все равно уже ничего нельзя было сделать – он потерял слишком много крови.

Черное отчаяние сдавило душу Софички. Она ничего не видела, ничего не понимала, не могла плакать. Покойника вымыли, переодели, положили в гроб. Трое суток приходили люди прощаться, их встречали, сажали за поминальные столы, но Софичка ничего не понимала. И только на третьи сутки она затряслась в беззвучном плаче, когда во двор, громко рыдая, вошел Алеша. Она вспомнила с такой яркостью и резкостью тот вечер, тот ливень, ту ночь на лошадях, она вспомнила, как Роуф накидывал на нее бурку, как его пальцы завязывали тесемки на ее шее, и, словно только сейчас поняв, что его больше не будет, затряслась, зашлась в самом страшном беззвучном плаче.

А между тем в траурной толпе гостей уже перешептывались о том, что брат Роуфа Шамиль не пришел попрощаться с мертвым братом. Это было верным признаком того, что он готовится к кровной мести. По древним законам кровной мести брат не может оплакивать смерть брата, не отомстив за его смерть.

На следующий день после похорон дядя Кязым пришел к Софичке. Тетя Маша оставалась с Софичкой ночевать.

– Софичка, – сказал дядя Кязым, усаживаясь у огня и свертывая цигарку, – ты должна сделать одно дело.

– Что? – спросила Софичка, глядя на него окаменевшими от горя глазами.

– Софичка, – повторил он, – ты должна попытаться остановить кровную месть… Если Шамиль решится убить Нури, наши тоже на этом не остановятся… Слишком много крови прольется… Попробуй с ним поговорить… Мы накажем сами этого дурака…

– Как вы его накажете? – спросила Софичка.

Дядя Кязым склонился к очагу, достал дымящуюся головешку, прикурил и снова бросил ее в очаг.

– Мы его выгоним из Чегема, чтобы он до конца своих дней здесь не бывал и нигде никогда не встречался с людьми нашего рода.

– Хорошо, – согласилась Софичка, – я передам им об этом. Но передайте Нури, что он мне больше не брат, что я до конца своих дней не прощу ему это убийство и видеть его не хочу ни на этом, ни на том свете.

– Передам, – твердо ответил дядя Кязым и затянулся цигаркой.

– Мой муж тоже не хотел крови, – сказала Софичка, задумавшись, – он мне об этом сказал перед смертью…

– Не ты его одна потеряла, Софичка, – сказал дядя Кязым, – мы все его успели полюбить…

– Да, – согласилась Софичка, – он и об этом сказал перед смертью… Все, кроме Нури…

– Не будем о нем вспоминать, – сказал дядя Кязым, – пусть узнает, что значит проклятие рода, пусть живет всю жизнь с чужими людьми… А ты иди и поговори.

– Хорошо, я пойду, – согласилась Софичка, глядя на огонь очага.

Дядя Кязым ушел, и Софичка собралась в дорогу. Необходимость что-то делать оживила ее умертвленную горем душу.

– Еще раз попробуй накормить собаку, – сказала Софичка тете Маше, уходя из дому.

– Не беспокойся, я постараюсь, – ответила тетя Маша.

Четвертый день после смерти Роуфа его собака ничего не ела. В первый день она выла, а потом, смущенная обилием людей, которые приходили проститься с покойником, она перестала выть и лежала под домом. Несколько раз ее пытались кормить, но она не принимала еду. Софичка сама сегодня утром пыталась ее накормить, но она даже не понюхала брошенную ей мамалыгу, а только виновато посмотрела на Софичку, вяло вильнула хвостом.

В черном платье, в черной жакетке, Софичка шла по верхнечегемской дороге и думала о предстоящем разговоре в доме старого Хасана. Ее назойливо преследовали слова старинной абхазской песни:

Она сейчас ненавидела своего брата, но все-таки смерти его не желала. Вид крови и смерти любимого мужа внушил ей такой живой ужас, что она боялась, что все это может повториться.

Она понимала, что значит говорить об этом с его родным братом, уже поклявшимся отомстить за кровь брата. Но она знала, что совесть ее чиста, потому что ее любимый муж не хотел крови, и она понимала, что род ее сейчас ждет ее помощи, чтобы остановить кровь. Потому что, если Шамиль убьет Нури, кто-нибудь из ее двоюродных братьев постарается убить Шамиля, и так пойдет. Только сейчас можно остановить кровь. И в странном несоответствии с тем, что она хотела, в голове ее звучало гордой траурной музыкой:

Она подошла к дому старого Хасана. «Если б мы продолжали здесь жить, ничего бы не случилось, – подумала Софичка, – это я просила перебраться поближе к нашим». Над кухонной крышей стоял дым, и Софичка прошла прямо в кухню.

Она открыла дверь и увидела старого Хасана, сидевшего у огня, держась руками за голову. На той же скамье, скрестив руки на груди, сидела его жена Хамсада. Жена Шамиля, наклонившись над котлом, висевшим на огне, готовила мамалыгу, а сам Шамиль полулежал на кушетке.

Старуха, увидев ее, пошла ей навстречу, и они, обнявшись, заплакали. А старый Хасан сказал:

– Софичка, не забывай нас. Приходи к нам, как к себе домой…

– Зачем мы ушли отсюда? – промолвила Софичка и снова беззвучно зарыдала.

– Это судьба, – сказал старый Хасан, – а от судьбы не уйдешь.

Софичку посадили у огня, и она рассказала все, что ей передал дядя Кязым. Ее выслушали молча.

– Брат твой тоже не хотел крови, – сказала Софичка, повернувшись к Шамилю, – он мне об этом сказал перед смертью.

– Но твой брат пролил его кровь, – жестко поправил ее Шамиль.

– Я дала слово своему покойному мужу до смерти не прощать ему эту смерть, – сказала Софичка, – нет у меня брата. Он умер раньше моего мужа.

– Вот и я ему говорю: оставь! – добавил старый Хасан. – Ты свою мать убьешь, а не Нури. Ведь если ты его убьешь, они тебя тоже убьют…

– Пусть, – глухо вымолвил Шамиль, – я выполню свой долг, а там будь что будет.

– Мать свою пожалей, – терпеливо напомнил старый Хасан, – о себе я не говорю. Кроме тебя, у нас теперь нет детей…

– Кровь брата не даст мне жить, – сказал Шамиль, – и как я на людей буду смотреть?

– Люди тебе ничего не скажут, – снова обратился к сыну старый Хасан, – сейчас другое время. И учти, брат твой перед смертью об этом просил. Софичка не соврет.

– И этот подлец, швыряющий в человека топор, как в бешеную собаку, будет жить?! – воскликнул Шамиль, но Софичка почему-то поняла, что здесь вершина его гнева и он выше не поднимется.

– Он проклят нашим родом, – сказала Софичка, – а я до смерти ему этого не прощу.

Шамиль слушал, нахмурив брови.

– И твой брат не хотел крови, – напомнил старый Хасан, – Софичка этого придумать не могла.

– Он сказал: «Передай брату – мстить не надо», – сказала Софичка, – он сказал: «Кровь – это нехорошо».

– Ладно, – мрачно согласился Шамиль, – я не пролью его кровь, раз мой брат этого не хотел. Пусть твой брат убирается из нашего села и никогда не попадается мне на глаза, потому что я тогда не отвечаю за себя. Так и передай им, Софичка. Я иду на это ради тебя, ради своего брата. Я знаю, как вы друг друга любили.

– Я буду до конца жизни своей любить его, – сказала Софичка.

– Нам всем больше ничего не остается, – добавил старый Хасан.

С этим Софичка и ушла. Она чувствовала, что это посещение было нужно не только ее родне, но и всей семье старого Хасана. Отец и мать, потеряв одного сына, сейчас больше всего боялись в результате кровной резни потерять и второго. Она чувствовала, что сделала угодное Богу дело и выполнила предсмертное желание мужа. Брату она никогда, никогда не простит, но смерти его она не хотела. Да, не хотела.

Софичка вернулась домой и рассказала обо всем тете Маше. Тетя Маша встала, чтобы пойти в Большой Дом и передать им слова Софички.

– Пыталась кормить вашу собаку, – сказала она, уходя, – не кушает ничего.

Софичка взяла чугунок с молоком, вышла во двор и вылила часть молока в долбленое корытце, стоявшее недалеко от крыльца. Она подумала, что, может, собака захочет полакать молоко. Собака лежала под домом и следила за ней. Когда Софичка возвращалась на кухню, их взгляды встретились, и собака виновато опустила голову.

Софичка вошла в кухню и тяжело опустилась на кушетку. Теперь, когда она выполнила свой долг и спасла обе стороны от смертоубийства, на нее снова навалилось отчаяние. Будь она более замкнута на себе, чувствуй она, что жизнь ее целиком и полностью принадлежит ей, она бы пришла к мысли покончить с этой жизнью. Но она никогда не ощущала и не могла ощущать свою жизнь как нечто, принадлежащее только ей, и потому даже сейчас, когда погиб тот, кому она и ее жизнь больше всего принадлежали и кого она любила больше своей жизни, она все равно об этом не думала, потому что то, что осталось от ее жизни, все равно не принадлежало ей одной, а принадлежало и дедушке, и дяде Кязыму, и старому Хасану, и всем близким. И поэтому, несмотря на ощущение полной пустоты и бессмысленности жизни, мысль о самоубийстве не приходила ей в голову.

Она долго так сидела, уронив руки на колени, и обрывки жизни с Роуфом мелькали у нее в голове, сопровождаемые пронзительной печалью, как это бывает во сне, когда мы видим близкого человека, полного радости жизни, и в то же время знаем, что он умер, что его уже нет.

Софичка приподняла голову, и случайно взгляд ее упал на окно. Она увидела, что собака Роуфа подошла к корытцу и, как бы преодолевая равнодушие, неохотно хлебала молоко. Похлебав его с минуту, она угрюмо поплелась под дом, как бы говоря своей походкой: если уж тебе так хочется, чтобы я жила, я буду жить.

Назад Дальше