22 мая / 3 июня 1863 года был казнен первый ксендз в Литовском генерал-губернаторстве, обвиненный в прочтении с амвона повстанческого манифеста, в чем он сам признался. Это был викарий прихода Жолудок, ксендз Станислав Ишора. По приказу виленского генерал-губернатора, кровавого Михаила Муравьева «Вешателя», он был приговорен к расстрелу – в Вильне на торговой площади Лукишки, перед костелом святого Иакова. Подпольные виленские власти так описывали это трагическое событие: Привязали Ишору к столбу, стреляли двенадцать солдат с расстояния двенадцати шагов. Приговоренный был еще жив. Солдаты неспешно (согласно приказу) перезарядили оружие и через пять минут стреляли снова. Затем с тела сорвали одежду и белье и бросили в яму у столба, «забросав известью, а позже землей и навозом». Казаки и драгуны на лошадях затоптали могилу и место вокруг нее, чтобы и следа не осталось. Ксендзу Ишоре было двадцать пять лет. Два дня спустя в том же месте аналогичным способом казнили ксендза Раймунда Земацкого, священника прихода Вавюрек. Ему было пятьдесят два года. В июне собирались расстрелять также двадцативосьмилетнего ксендза Юзефа Розгу из Средников на Ковенщине, но, в конце концов, смертный приговор заменили каторжными работами (ходили слухи, что Розгу все же казнили). В следующие недели и месяцы последовали новые приговоры как в Литовском генерал-губернаторстве, так и в Царстве Польском.
На забайкальскую каторгу (с лишением всех прав) за объявление крестьянам раскрепощения казнили, в частности: из региона Плоцка отцов Теодора Куркевича и Гервазия Рейниса из ордена францисканцев, из Жмудзи ксендза Онуфрия Ясевича, а ксендза Адама Галкевича, также из Литовского генерал-губернаторства – за оглашение в костеле «польского манифеста», призывающего к восстанию. К каторжным работам приговаривали повстанческих капелланов и командиров (вторым, как правило, выносили смертный приговор, который затем заменяли каторгой). Одним из капелланов, прослуживших дольше всего – около десяти месяцев – был ксендз с Подляшья Леонард Шиманьский. Зимой 1864 года его взяли в плен на поле боя, «в полном одеянии жандарма-вешателя[4], с оружием и следами человеческой крови на руках; на этом бунтовщике найдена епитрахиль, также запятнанная кровью». В процессе следствия выяснилось, что оружие Шиманьский не использовал, а кровь, видимо, принадлежала раненым и умирающим, елеопомазание которых он совершал. Шиманьского осудили на двенадцать лет каторги.
Репрессии относятся, главным образом, к периоду 18611867 годов – масштабные, разнообразные (аресты, следствие, штрафы, полицейский надзор, ссылка, смертная казнь); карались не только активные участники движения, но и те, кто симпатизировал движению, а также тот, кто «знал, но не донес». Даже торжественные похороны убитого повстанца порой кваинфицировались как «преданность революции» и были чреваты наказанием – ссылкой.
Викарий прихода Порозов на Гродненщине, ксендз Владислав Байковский, летом 1863 года попал под следствие за то, что «знал, а властям не донес» о намерениях ксендза Леопольда Качиньского вступить в партию. И хотя доказать это суду не удалось, Байковский остался под подозрением, а будучи политически неблагонадежен, оказался оценен властями как личность «наносящая серьезный вред интересам государства» и в 1864 году был выслан в Гродненскую губернию на постоянное жительство под надзор полиции. В 1864 году ксендз Анджей Бартошевич из Слуцка на Виленщине был приговорен к каторге за «благоволение восстанию», а главным образом – за хранение «революционных» бумаг (а именно: воззвания Национального правительства апреля 1863 года к духовенству Литвы, одного номера подпольной газеты «Рух» и двух фотографий ссыльных), в связи с чем подозревался в связях с подпольем. Монастырь капуцинов в Лёнде на Варте был обременен коллективной ответственностью за соучастие в укрытии собрата, повстанца, отца Максима Тарейво – согласно оценке властей, крайне опасного преступника (капеллана нескольких повстанческих отрядов), в результате семь человек сослали в Сибирь. В их числе оказался также настоятель монастыря, отец Эмилиан Олтажевский, осужденный как главный ответственный за укрывание Тарейво. Сам Тарейво был пойман и казнен в Конине 19 июля 1864 года.
Можно сказать, что в этих и многих других случаях жестокость наказания несоизмерима с виной. Таково наше сегодняшнее восприятие, но тогдашним российским властям было важно сломать сопротивление, а методы – хотя в тот период делались попытки сохранить видимость соблюдения военного законодательства – не имели особого значения.
* * *
Мифом является встречающееся в литературе утверждение, будто поддержка движения 1861–1864 годов за независимость и участие в нем польского духовенства, особенно низших чинов, были массовыми. Подобную точку зрения поддерживали в то время сами российские власти, используя ее как простой и удобный аргумент в поддержку репрессий против Католической церкви в целом и конкретных духовных лиц. Однако нельзя не согласиться, что участие духовенства в Январском восстании было (относительно других социальных групп польского общества) наиболее активным и роль его невозможно переоценить. На самом деле участвовало меньшинство духовных лиц. Кроме того, во многих случаях участие это ограничивалось одноразовым актом: патриотической проповедью, благословением отряда, материальной поддержкой повстанцев, предоставлением укрытия и т. д., однако и эти шаги скрупулезно фиксировались властями. На всей территории, охваченной восстанием, это – предположительно – в среднем около пятнадцати процентов духовных лиц (в регионе Люблина и на Подляшье – около двадцати пяти). На основе данных, предоставленных сандомирским епископом ксендзом Павлом Кубицким, глубоким исследователем царских репрессий по отношению к Католической церкви после 1861 года и издателем многотомного труда «Бойцы-капелланы за дело Церкви и Отчизны в 1861–1915 годы» (Сандомир, 1933–1939), можно сделать вывод, что российские власти Царства Польского и Литовского генерал-губернаторства репрессировали тогда каждого пятого ксендза.
Только в варшавском военном округе на почти четыреста восемьдесят казненных участников восстания приходится пять духовных лиц. В период восстания в целом в Царстве Польском и Литовском генерал-губернаторстве было расстреляно, повешено или пало в боях с царской армией около тридцати ксендзов. Особенно нашумевшими стали казни трех духовных лиц: отца Агрипина Конарского, капуцина, капеллана повстанческого отряда в Царстве Польском, и командиров вооруженных партий ксендза Антония Мацкевича в Литовском генерал-губернаторстве и Станислава Бжуски на Подляшье. Первый окончил свои дни на виселице на склонах Варшавской цитадели 12 июня 1863 года, второй – в Ковно 28 декабря того же года, третий – 23 мая 1865 года в Соколове.
К числу мифов также следует отнести утверждение, будто облеченные духовным саном ссыльные были в Сибири образцом «святости и мученичества». В XIX веке такой образ создавали в своих текстах сами изгнанники, например, капуцин Вацлав Новаковский, и, пожалуй, особенно, бернардинец Юстин Мелехович. В следующем столетии подобным образом писали другие авторы, уже не ссыльные – ксендз Могилевской архиепархии Фридерик Иозафат Жискар (публиковавшийся под псевдонимом кс. Агасфер), а также выдававший себя за марианина Юзеф Станислав Петшак. На самом деле и ими отмечались моменты несовершенства в поведении ксендзов, но они тонули в пафосе описаний стойкости и мученичества.
«Оторванные от народа, спасать который они были призваны, – вспоминал Новаковский, – заброшенные на другой конец света, запертые со всех сторон высоченными горами, словно в живой могиле, под надзором, неусыпным наблюдением, дабы ни один голос, ни один стон оттуда не донесся и не возвестил миру об их существовании, погребенные заживо, они, которые ореолом своего мученичества могли бы осветить мир». «Неисповедимы пути Промысла Божия, – размышлял, в свою очередь, Жискар. – В Тунке, в деревне, куда, казалось бы, стеклись преступники со всего мира, где ежедневно языческие бурятские обряды оскверняли Божье Величие… Господь наш Иисус Христос будто бы воздвиг огромный храм, огромный алтарь, на который ежедневно приносились десятки священных бескровных жертв». Однако следует признать, что книги этих авторов были и остаются важной основой для фактографии истории ксендзов, сосланных в Россию.
Согласно неподтвержденным данным, около пятисот пять-десяти духовных лиц, как из Царства Польского, так и из Литовского генерал-губернаторства, было приговорено к ссылке в европейскую часть России и в Сибирь, на так называемое «житие», на поселение или на каторгу. В Западную Сибирь было выслано около ста, в Восточную – более ста шестидесяти. Они добирались туда разными способами: всегда под конвоем, некоторые относительно быстро – за несколько месяцев – на подводах, другие в течение года, а бывало, что и дольше – согласно судебному предписанию – по этапу, пешком, в 1863–1864 годы зачастую группами по несколько сот человек, вместе с обычными преступниками, порой в кандалах, преодолевая на пути от Царства Польского до Иркутска сотни этапных пунктов и около семи тысяч пятисот верст. Каторжникам предстояло идти дальше, за Байкал, в Забайкальскую область (Забайкальский край, называвшийся также Даурия), протянувшуюся на огромные расстояния от Байкала до реки Амур, то есть еще тысячу и более верст.
Ксендз Станислав Матрась из Кшешова рассказывал о ночной стычке с бандитами на одном из сибирских этапов в 1863 году: «вдруг весь свет в нашем каземате погас, при этом один из злодеев, прикрыв лицо, бросился в центр нашего кружка и погасил свечу. Тогда арестанты кинулись на нас, шестерых поляков, и начали убивать, попросту говоря, душить, схватив за горло. […] Тем временем какой-то огромный детина стянул меня с нар и так сильно сжал мое горло, что еще немного, и я бы отдал Богу душу. Однако я, насколько хватало сил, до последней минуты защищался и не позволял окончательно повалить меня на пол. […] На наше счастье арестанты, погасив свечи, помогли не столько себе, сколько нам, потому что во время драки все перемешались, и они принялись яростно лупить друг друга. […] Во время этой смертельной схватки двоим из нас, поляков, то есть Ковальскому и мне, досталось от московских арестантов больше всего. Эти детины перегрызли мне зубами мизинец на левой руке, а у Ковальского вырвали ногтями кусок мяса на лице». Матрась был осужден на поселение, так что его оставили в Иркутской губернии – на берегу реки Лены, в Кыренском округе, а позже перевели в Тунку.
Большинство тех, кто был осужден на поселение в Восточной Сибири, разбросало по провинции Иркутской и Енисейской губернии – в последней, главным образом, по окрестностям Красноярска и Енисейска – а может, также Якутской области? Часть каторжников работала в солеварнях в Усолье на Ангаре, на винокуренном заводе в Александровске (который закрылся в 1864 году), на дорожных работах в Лиственичном (ныне популярная среди туристов Листвянка) на Байкале, большинство же приговоренных к каторжным работам направляли в Забайкальский край.
Тунка – одно из удаленных мест в Восточной Сибири, где находилось на поселении наибольшее число польских священников. Деревня располагалась на большом расстоянии к юго-западу от Иркутска, в стороне от главных трактов: единственный находившийся неподалеку вел в Монголию.
II. «Весна и осень здесь короткие» – в Тункинском селении, или на краю света
Тунку в ноябре 1865 года определил в качестве места изоляции польских ксендзов генерал-губернатор Восточной Сибири Михаил Семенович Корсаков. К этому шагу его подтолкнуло заключение (на основе наблюдений) властей, будто ксендзы оказывают слишком сильное влияние на дух соотечественников, способствуют сохранению польских традиций, языка и религиозности, препятствуют ассимиляции и заключению смешанных браков с сибирячками православного вероисповедания – словом, заботятся о цельности сообществ польских ссыльных, об укреплении национальной идентичности поляков, которых раскидало по сибирскому морю. Власти считали, что ксендзы пробуждают в соотечественниках опасный «религиозный фанатизм». Точка зрения некоторых современных нам историков, что духовных лиц отправили в Тунку за политическую пропаганду, которую те будто бы вели в Сибири, никакими фактами не подтверждается.
В Тунке планировалось собрать всех ссыльных священников: с рудников и промышленных предприятий Забайкальского края, в частности с серебряных и медных рудников Акатуя (Акатуйский рудник; в 1866–1868 годы там находилось в общей сложности около семидесяти ксендзов) и из расположенного в восемнадцати верстах от Акатуя Александровска (Александровский завод), с Нерчинского завода (Нерчинский большой завод), металлургического завода в Петровске (Петровский железоделательный завод), речного порта буксиров и барж для русской армии в Сиваковой (Сивяково) на реке Ингоде, с расположенных ближе к Иркутску двух других предприятий – солеварни в Усолье (Иркутский солеваренный завод) на Ангаре и с винокуренного завода в Александровске (Иркутский винокуренный завод), а также расселенных по отдаленным уголкам Енисейской и Иркутской губернии (и, возможно, также Якутии, хотя нам не удалось найти документы, подтверждающие предположение, что там жили польские духовные лица).
Из этих сибирских областей ссыльных сначала направляли в Иркутск. Освобожденных с забайкальской каторги отправляли в Читу, а оттуда небольшими пешими арестантскими партиями, под стражей, отсылали в сибирскую столицу. Легче всего, видимо, добирались до Иркутска иркутские, енисейские и красноярские поселенцы (последних сперва доставляли в Енисейск и Красноярск) – их везли на подводах. Перед дорогой власти пополняли «казенное» обмундирование; зимой полагались: шуба, полушубок, кафтан, рубаха, портки, шаровары, рукавицы, шапка, два вида онучей и два мешка для вещей – зимний и летний. Обмундирование включало в себя также кандалы, но иногда ссыльные шли без них.
Прибыв в Иркутск, кое-кто оставался там на некоторое время по казенным делам или из-за проблем со здоровьем, других почти сразу отправляли в Тунку. Путешествие из Иркутска в Тунку – на телегах – продолжалось несколько дней; ехали вдоль Иркута, затем через горную цепь Еловый хребет. Добирались до южного конца Байкала, до деревни Култук, где дорога разделялась: на восток – к Чите и Нерчинским рудникам, и на запад – к Тункинской долине и Монголии.
За Иркутском, – описывал этот путь ксендз Жискар, преувеличивая размеры преодолеваемых горных массивов, – «тракт идет через горы почти параллельно реке Иркут, порой спускаясь к самому берегу. […] Пройдя низкие луга Веденщины, мы приближаемся к гористой местности. Дорога тянется через гигантские горы, поросшие елями. От Мот до Култука почти все время простираются горы. […] Начиная со станции Глубокинской высятся огромные горы, своей мощью и величием будто напоминающие человеку, сколь мал он и ничтожен в сравнении с этой дикой природой.