– Я одна из них, – говорю я, чувствуя, что вино довело меня до драматизма, за который мне будет завтра стыдно. – Я самый обычный человек.
Алекс пристально смотрит мне в глаза.
– Ты необычная, – возражает она, и я знала, что она это скажет, возможно, я приготовила для нее ловушку, в которую она с удовольствием угодила, а я испытываю удовлетворение от того, что она поступила в соответствии с моим желанием.
– Ты тоже, – произношу я.
– Знаю.
Мы молча сходимся на том, что одарили друг друга наилучшим комплиментом, который можно получить от кого-либо в этом городе, и Алекс подзывает рукой бармена – как всегда, студента, который явно несколько неловко ощущает себя в своей роли за стойкой.
– Мы хотели бы по бокалу шампанского! – кричит ему Алекс.
У него делается растерянный вид.
– Послушай, я даже не знаю, есть ли оно у нас, – говорит он на откровенном эстгётском диалекте.
– Может, проверишь? – спрашивает Алекс, он кивает и удаляется на склад, а мы с Алекс переглядываемся, и никому из нас не требуется даже произносить, что нам следовало бы находиться где-нибудь в другом месте, что эта жалкая забегаловка ниже нашего достоинства и нам надо бы сидеть в баре Парижа или Берлина, и даже там мы были бы самыми элегантными.
– Игристое вино подойдет? – спрашивает бармен, поднимая бутылку.
– Сойдет, – отвечает Алекс.
Когда он откупоривает бутылку и пробка с громким, перекрывающим музыку хлопком выстреливает в потолок, а народ оборачивается, глядя, как бармен наливает пенящееся вино в два бокала для шампанского, действительно возникает ощущение, будто мы необычные – и среди студентов, и среди любых других жителей этого города, – будто мы вместе способны заставить жизнь немного больше походить на ту, какой нам обеим хотелось бы, чтоб она была.
В среду он не появляется, на улице в среду уже не льет. Я давно его не видела. Его коллеги приходили, весело комментировали скуповато сдобренного специями «цыпленка тандури» – сегодняшнее «блюдо дня». В моечной водяные лужи становятся от специй рыжими, трудноотличимыми от рыжей плесени, которая распространяется там, где постоянно присутствует влага, в разных уголках внутри и снаружи большой посудомоечной машины. Это негигиенично, и, согласно строгому приказу шефа центральной кухни, распространение плесени необходимо сдерживать. Я брызгаю убивающим бактерии спреем до тех пор, пока вся моечная не начинает резко и едко пахнуть дезинфекцией.
Когда я заканчиваю работу, на улице сильный ветер, влажный холод проникает сквозь одежду, я забиваюсь в самый угол будки на автобусной остановке. От мытья посуды кончики пальцев у меня по-прежнему съежившиеся – я перестала пользоваться перчатками, поскольку считаю, что они отвратительно пахнут чем-то резиновым и медицинским, но из-за этого у меня страшные ногти, мне не по себе от того, что на работу нельзя ходить с накрашенными ногтями. Лак может отслоиться и попасть в еду или прилипнуть к посуде, что было бы негигиенично; правило, конечно, разумное, но все равно грустно. Хотя ближе к вечеру нужно каждый раз отскребать посудомоечную машину, я все-таки, пожалуй, могла бы во время обеда выходить в переполненный зал с красивыми ногтями.
Видимо, автобус ушел у меня прямо из-под носа, и следующий придет только минут через пятнадцать. Уже собираясь покинуть остановку, чтобы подождать с книжкой Бодлера в вестибюле больницы, я увидела, что идет Карл Мальмберг. Я узнала его еще в больших крутящихся дверях – высокий, выше большинства других врачей, он быстро и решительно шагает мимо низких бетонных вазонов с завядшими астрами, его шарф развевается на ветру. Когда Карл Мальмберг проходит мимо остановки, наши взгляды встречаются, и я слегка улыбаюсь.
– Здравствуйте, – говорю я.
Он останавливается.
– А-а, здравствуйте, – произносит он несколько удивленным, но любезным тоном, словно я кажусь ему знакомой, но поначалу он толком не понимает, откуда.
На нем темные джинсы и темный плащ, вид стильный. До меня доходит, что я никогда не видела его в чем-либо, кроме белой больничной одежды. Возможно, ему приходит в голову то же самое по отношению ко мне, думаю я, замечая, как он покосился на мои сапоги и быстро провел взглядом вдоль ног.
– Значит, ваш рабочий день окончен? – спрашивает он.
– Да.
Я киваю. Он мне слегка улыбается.
– Мне сегодня было не до ланча. Вероятно, там давали цыпленка?
– Точно.
Теперь мы оба киваем.
– Да, цыпленок обычно бывает вкусным, – говорит он.
Заканчивать разговор ему, похоже, не хочется. Прямо-таки видно, как он ищет тему, перебирает в голове варианты, слегка блуждает взглядом. Под конец его взгляд останавливается на электронном табло внутри автобусной остановки.
– Какой вам нужен автобус? – интересуется Карл Мальмберг.
Он приветливо улыбается мне и выглядит вовсе не таким строгим, как иногда в столовой, вокруг глаз у него появляются добродушные морщинки.
– Сто шестнадцатый, – отвечаю я.
– Двенадцать минут… – произносит он.
– Он ушел у меня прямо из-под носа.
– Вы живете в городе? – спрашивает Карл Мальмберг.
Когда он говорит, у него изо рта идет пар, вероятно, похолодало, после множества теплых дождливых дней температура опустилась до минусовой. Шарф у него шерстяной, клетчатый, в приглушенных тонах – красивый, вся его одежда красивая.
– Да, возле театра.
– Тогда я мог бы… Да, мне это по пути домой, так что, если хотите, я с удовольствием вас подвезу.
Я знала, что он это предложит, думаю я. Может, не именно так, но я знала: что-нибудь произойдет. Сейчас что-нибудь произойдет – это отчетливо ощущается. Наконец что-то произойдет.
– Вы уверены, что это не причинит вам неудобства? – спрашиваю я.
Я его испытываю. Никакого неудобства быть не может.
– Нет-нет. – Он улыбается. – Никакого неудобства.
– Ну, в таком случае… – произношу я, улыбаясь в ответ, и думаю: мы заключаем некий договор. Теперь все изменится. Что бы ни произошло дальше, кое-что уже произошло.
– Моя машина стоит там, – говорит он, показывая рукой в сторону западной части парковки, ближайшей к отделению неотложной помощи. Он направляется туда длинными шагами, я едва поспеваю за ним, он слегка сбавляет темп.
– В последнее время вы много работаете, – отмечает он.
– Да, довольно много.
– Вас уже приняли в штат?
– Нет, я только замещаю других, с почасовой оплатой.
Он кивает.
– Вы надеетесь, что вас возьмут на постоянную ставку?
– Нет… вот уж точно, нет.
Карл Мальмберг смотрит на меня, улыбаясь.
– Вот как?
– На самом деле я не хочу здесь работать, – говорю я.
Он кивает. Я думаю про свои фантазии о его поведении у меня дома и не могу сдержать улыбки. У него «Вольво» новой модели, наверняка есть дети, об этом я раньше не подумала. Машина глубокого темно-синего цвета, красивый цвет, сверкающий, точно звездное небо. Карл Мальмберг вынимает связку ключей и отключает сигнализацию, раздается писк. Потом он открывает мне дверцу пассажирского сиденья.
– Прошу.
В машине тщательно прибрано, никаких детских сидений, никаких забытых игрушек или конфетных оберток, никаких следов детей. Единственная вещь – небрежно брошенная на заднее сиденье английская книжка в мягкой обложке.
Карл Мальмберг усаживается на водительское место и снимает перчатки. Руки у него красивые, ухоженные, я думаю, что они наверняка чувственные, но сразу отбрасываю эту мысль, как глупо, я вроде где-то читала – наверное, в каком-то старом любовном романе – о врачах и их чувственных руках. Я ощущаю, что слегка краснею. Он смотрит на меня.
– Возле театра, это улица Броддгатан? – спрашивает он.
– Нет, переулок Ваттенгрэнден… это поперечная улица.
– Да, именно. Тогда знаю.
Он заводит машину, мотор звучит приглушенно. Потом поворачивает регуляторы тепла и с сосредоточенным видом задом выезжает с парковки.
Некоторое время мы молчим. Я думаю, что следовало бы его о чем-нибудь спросить, логичнее всего про работу, поскольку он спросил про мою, но все, что мелькает в голове, звучит наивно. По-моему, он косится на меня, я тоже кошусь на него, когда он смотрит в другую сторону. Он красив, выглядит моложе, чем в столовой, возможно, там он кажется старше из-за бейджика с надписью «главный врач». В больнице он всегда выглядит занятым, задерганным, а сейчас кажется расслабленным, постукивает пальцами по рулю, улыбается мне.
– Вы еще вдобавок учитесь? – спрашивает он.
Он смотрит на меня, наши взгляды встречаются.
– Сейчас нет, – отвечаю я. – Начну следующей осенью.
– На кого-нибудь… ну, из ресторанной отрасли?
– Нет, – говорю я, усмехаясь. – Это просто подработка. Я не хочу потом работать в ресторане.
Он кивает.
– А чем же вы хотите заниматься?
– Я буду подавать на углубленный курс литературоведения, – отвечаю я.
Такое впечатление, будто разговариваешь со старшим родственником.
– Вот как, здорово, – произносит он с несколько отсутствующим видом и кивает. Похоже, он не удивлен и точно не восхищен, как я надеялась, он никак не показывает, что ничего подобного не предполагал, а просто продолжает кивать. Возможно, он из мира, где все изучали в университете углубленные курсы, где в этом нет ничего особенного, ничего достойного восхищения, особенно если предмет такой несерьезный, как литературоведение.
Возможно, он зануда, думаю я. Возможно, играет в гольф, и больше его ничто не интересует, возможно, жена разделяет его интерес. Они ездят в дом в Испании, расположенный поблизости от поля для гольфа, целыми днями играют в гольф, а культура или политика его не волнуют, его интересует гольф. По пути в Испанию он наобум покупает в аэропорту какой-нибудь английский детектив, почитывает его в самолете, почитывает на пляже, но до конца так и не добирается. Внезапно сидеть рядом с ним в машине кажется странным. Общность, которую я представляла себе, вдруг полностью исчезает. Мы молчим. Он проезжает по торговой улице, поворачивает, останавливается перед моим парадным.
– Ну вот, – говорит он. – Все-таки, наверное, получилось немного быстрее, чем на автобусе.
– Да, безусловно, – отвечаю я. – Очень любезно с вашей стороны. Большое спасибо.
– Вы завтра работаете? – спрашивает он.
– Да.
– Тогда мы, возможно, увидимся.
Я вылезаю из машины; когда я захлопываю дверцу, он слегка машет рукой, и я машу в ответ, пребывая в растерянности. Возможно, он пожалел в тот же миг, как предложил меня подвезти, сообразил, что это как-то странно. Или же это был тест, который я не прошла. Наверное, мне не следовало соглашаться. Возможно, я показалась ему скучной.
Иногда с бумагоделательного завода дует запах серы и окутывает город, проникая повсюду. Там, где не потрудились отремонтировать, обновить и освежить, город постепенно приходит в упадок; пахнущие мочой задние дворы, кое-как скрытые за размалеванными деревянными заборами парковки, разрушающиеся старые дома возле гавани, дикий виноград, опутавший их темно-зеленым ковром. Я думаю об уховертках, живущих внутри в прохладном полумраке, как они отыскивают щели и отверстия вокруг окон и дверей и всегда умудряются проникать в дома, подобно запаху серы.
Листья в аллеях на короткое время красивые, ярко-желтые. Восточная аллея напоминает собор с колоннами – влажными стволами деревьев, которые, высоко поднимаясь, несут сверкающий в вышине, над пешеходами, потолок из желтой мозаики, Южная аллея подобна протяженному залу из золота с более низким потолком, похожему на позолоченную пещеру, липы здесь моложе, еще не такие высокие. Потом они последним выдохом сбрасывают в преддверии зимы листья, и те мгновение красиво смотрятся на земле, пока пешеходы, велосипедисты и собаки не утаптывают их в грязное месиво со сладковатым запахом гниения, земли и сырости. На улицах листья забиваются в рельсы – прорезанные трамваями в асфальте рисунки, царапины, ведущие в гавань. Все улицы ведут в гавань, где воды Стрёммена начинают свой путь в море, подальше от этого захолустья мировых морей: бухты в заливе другого залива, аппендикса Балтийского моря.
Пару лет назад в заливе несколько месяцев стоял на якоре большой корабль, корабль из России с рабочими, которые должны были чинить кабель на дне. Они вели сварку под водой, и мне нравилось представлять себе это: словно фейерверк в ускоренной съемке, медленно вспыхивающие искры, которые тотчас затухают, блекнут в темной воде. По ночам весь корабль был освещен, светящиеся гирлянды шли по всему леерному ограждению и трубе, корабль сверкал на черной поверхности воды, точно заброшенный парк-тиволи, с длинными отражениями ламп, окружавшими его корпус, подобно светящемуся нимбу.
Рассказывали, что русские сварщики по вечерам сходили на берег. В самом городе редко, в основном в поселениях по обеим сторонам залива: говорили, что там возросло количество краж со взломом, в чем обвиняли сварщиков. Все украденные велосипеды они собирались отвезти в Россию на продажу.
В пабе гостевой гавани маленького поселка на северной стороне залива сварщики встретились с двумя местными девушками, одна из которых училась в моей гимназии, и в понедельник очень быстро распространился слух: обе девушки отправились со сварщиками на корабль на маленьком катере, который те использовали, чтобы добираться до берега, и на корабле девушки переспали с ними, со всеми, с целой командой русских мужчин, проводивших дни под водой. По мере распространения слуха количество мужчин увеличивалось: сначала их было пять, потом десять, двадцать.
Я представляла себе, что это происходило на палубе: темный теплый летний вечер, обнаженные тела под спокойно сверкающими лампочками, возможно, медленное покачивание от затихающих волн, которые врываются в залив с моря, звук возбуждения, доносящийся по воде до самого берега. Люди с отвращением возмущались, я же считала эту картину красивой.
Давно я не встречалась с Эмили с таким удовольствием. Раньше наши встречи особой радости мне не доставляли, вечное питье кофе казалось слегка рутинным, но все-таки приятным, надежным в своей предсказуемости, будто мы – старые супруги. Еще в гимназии, когда мы познакомились, я знала, что мы в каком-то смысле не полностью совместимы и стали подругами только, чтобы не обедать с кем-нибудь, с кем было еще скучнее.
Мне хотелось бы рассказать ей о Карле именно так, как я чувствую: я увлечена, по-настоящему увлечена, женатым мужчиной и считаю это захватывающим, по-моему, у меня может получиться приключение, и это здорово. Но едва упомянув его, я замечаю, что ей приходится напрягаться для того, чтобы продолжать оставаться на моей стороне. Возможно, на самом деле ей хочется отчитать меня или закричать и разозлиться, пристыдить меня от имени всех обманутых женщин, возложить на меня вину за целую историю, полную мужчин, бросавших жен ради других женщин – женщин с низкой моралью, портящих жизнь другим. Думаю, на подобных мне смотрят так: женщина, стремящаяся спать с женатым мужчиной, может оказаться также женщиной, способной переспать с твоим парнем. Я ненадежна – вот как Эмили начинает на меня смотреть.
Вместе с тем, я не знаю, зачем мне нужно ее одобрение. Ей мое явно не требуется, она все время делает то, чего бы я никогда не сделала. Она сходила на организованный кем-то в университете феминистский черлидинг и сочла его не только забавным, но и полезным, вдохновляющим. Эмили всегда лояльна по отношению к женщинам. Я же нелояльна.
Не знаю, почему я думаю, что все мои действия должны одобряться другими женщинами. Такое впечатление, будто за любое принятое мною решение мне следует представать перед неким женским трибуналом, в то время как меня вообще-то ничуть не интересует одобрение других женщин. Иногда я думаю, может, я – женоненавистница, но мне не доводилось слышать о женщинах-женоненавистницах, и ведь на самом деле я женщин не ненавижу, мне просто трудно ощущать с ними общность, а некоторыми из них я восхищаюсь: самыми обычными женщинами, которые бьются и умудряются наладить жизнь, воспитывать детей и в стесненных обстоятельствах вести домашнее хозяйство, или женщин из истории, которые первыми заняли место в мужских сферах – врачами, юристами, всеми деятельными женщинами, сумевшими совершить такое, на что у меня сто или двести лет спустя не хватило бы мужества или энергии. Другие женщины восхищают меня попросту тем, что они красивы, у некоторых женщин лица и тела подобны произведениям искусства, и я способна растворяться в них, наблюдая за ними, пока это не становится неприличным. Это эстетическое восхищение, возможно, в какой-то степени эротическое – меня всегда влекло к прекрасному.