Марат Валеев
Крыша над головой
Ночной перекус
Погода в нашу вторую смену сегодня выдалась морозной, на первом полигоне Краснотурьинского завода ЖБИ все густо парило: и самосвалы, подвозящие бетон, и сам бетон, не успевший остыть после подвоза его с бетонного узла. А запарочные камеры, куда устанавливались заливаемые бетоном марки 100 формы под фундаментные блоки, так те вообще были покрыты густо клубящимся белым паром, поэтому приходилось даже включать дополнительные прожектора, чтобы крановщица, белокурая Люся, которую сегодня вообще было не разглядеть на ее верхотуре, без промашки подавала «туфлю» с бетоном прямо к рукам бетонщика пятого разряда дяди Вани Тучкова.
Он хватал этими руками в верхонках поверх теплых рукавиц за отполированную до блеска рукоятку замка «туфли», сипло кричал Люсе наверх: «Еще чуток на меня!» и, широко расставив ноги в серых валенках по краям маслянисто поблескивающих ячеек стальной формы, с коротким хеканьем дергал рукоятку замка на себя и вниз. Жидкий бетон серой лентой с шумом устремлялся в форму, дробно стучал по ее стенкам мелкой щебенкой.
Дядя Ваня затем на несколько секунд включал прикрепленный к туфле вибратор, и тот начинал с сердитым гулом мелко-мелко трясти туфлю, вытряхивая из нее остатки бетона. Тут за дело брался я, семнадцатилетний бетонщик пока третьего разряда: с чмоканьем погружал в серую массу ручной вибратор весом с полпуда, включал его и, держась за рукоятку, уплотнял этим зудящим, старающимся вырваться из моих рук механизмом расползающийся по ячейкам формы бетон.
Наш бугор, по совместительству мой дядя Равиль (его называли на русский манер почему-то Саша) в это время армировал деревянные формы для колонн, периодически сверкая голубым огоньком электросварки. Это была сложная работа, и занимался ею только он сам.
Но вот все три тонны бетона разлиты по формам, утрамбованы и разглажены сверху до блеска, из них торчат свежеустановленные петли из толстой проволоки для выемки краном после того, как блоки будут сутки пропарены и готовы к отправке на стройки краснотурьинских объектов.
На полигоне стало тихо и можно перекурить в просторной столярке, где готовятся деревянные детали для опалубки форм. Здесь можно погреться – пощелкивающие трубы парового отопления всегда держат в столярке высокую температуру, – перекусить, у кого что есть с собой, поиграть в теннис.
Сухо стучащим пластмассовым белым шариком сразу же стали перекидываться через сетку стропальщик Коля Овсянников и электрик Юрий Шервуд. А мы с дядей сидели – он на лавке, я на широком подоконнике, – и с наслаждением курили и отогревались. И тут даже через табачный дым мои ноздри защекотал знакомый дразнящий аромат – чеснока, укропа и еще чего-то невероятно вкусного и сытного.
Сало! Это было сало домашнего посола. Его, небольшой такой, но толстенький брусок, пошуршав газетой, разложил у себя на верстаке столяр Михаил Колобов и стал нарезать большим складным ножом на аккуратные белые, чуть-чуть розоватые пластинки.
Мне до конца вечерней смены оставалось часа полтора – несовершеннолетнему, по КЗоТу разрешалось работать только до десяти вечера, смена при этом у меня начиналась в три часа дня, в то время как вся «взрослая бригада» подтягивалась к пяти. И вроде бы перед выездом на завод я неплохо пообедал в столовой рядом с нашей общагой, но довольно тяжела работа на морозе быстро сжигала все калории и потому я был уже зверски голоден.
Дома, в общежитской комнате, меня, в лучшем случае, ждала припасенная на ужин банка кильки с полбулкой хлеба. А в худшем, если жившие со мной еще двое парней затеяли выпивку без меня, то нашли эту несчастную кильку в моей тумбочке и уже сожрали ее. А тут этот невозможно аппетитный, прямо с ума сводящий запах. И без того тогда плоский мой живот тут же свело от голодных спазмов, он самым бессовестным образом громко заурчал и прилип к позвоночнику, показывая хозяину что пора бы и того… что-нибудь кинуть в него существенного.
Я поспешно затянулся «примой» и с деланным равнодушием отвернулся к промерзшему окну, за которым стояла трескучая морозная уральская ночь, и туманную темень её с трудом рассеивали мощные светильники и прожектора, которыми был утыкан наш первый полигон со всех углов и с крыши столярки.
Мне вдруг, ну совсем некстати, вспомнились мамины горячие и румяные пирожки с картошкой и жареным луком, которые я так любил запивать холодным вкусным молоком. Желудок мой вовсе взбесился, застонал и стал вгрызаться в позвоночник.
– На, Марат, перекуси, – услышал я вдруг участливый голос столяра дяди Миши и живо обернулся. Столяр принес мне ломоть хлеба с выложенным поверху солидным пластом сала, дразнящий аромат которого поблизости и вовсе оказался сумасшедшим!
– Теща из деревни гостинец прислала, – пояснил Михаил Колобов, обращаясь не столько ко мне, сколько ко всем отогревающимся в столярке членам бригады. – Кабаняку они закололи, аж на полтора центнера весом. Сала на нем, слышь – с ладонь толщиной! Вот и передали нам килограмма три. Никто так не умеет солить сало, как мои тесть с тещей. На вот, ешь, набирайся сил.
Я, для солидности выдержав секундную паузу, положил на подоконник недокуренную сигарету и, вытерев правую ладонь о ватные штаны, бережно принял этот сельский бутерброд, поднес ко рту. Сало не стало сопротивляться натиску моих молодых нетерпеливых зубов и легко откусилось вместе с хлебом.
Мой язык, мое небо тут же ощутили божественный вкус этой жирной, в меру просоленной и начесноченной массы, пропитанной ароматом лаврушки, сохранившего летний запах укропа, перца и еще какой-то специи – сейчас я понимаю, что это был тмин. Все это создавало непередаваемый вкусовой букет, вызывающий мощную реакцию слюнных желез.
Прижмурив глаза от удовольствия, я проглотил первую порцию этого деликатеса и только тут обратил внимание, что в столярке стояла тишина, нарушаемая лишь пощелкиванием пара в трубах парового отопления: оказывается, дядя Миша уже успел раздать бутерброды с салом всем, кто был в столярке (с ним – человек пять-шесть), и все дружно уплетали их, в том числе и наш бригадир, мой дядя Равиль-абый…
Все, все, на этом прекращаю дразнить тех, кто на диете и тех, кто вообще не ест сала. К последним вроде бы должен относиться и сам автор текста. Но я, татарин, выросший среди русских, можно сказать, с детских лет познал вкус свинины.
В прииртышском селе Пятерыжск, где мы поселились после переезда из Татарстана, практически не было такой семьи, в которой бы не содержали свиней. Всеядность этих животных, облегчающих проблему кормления, быстрый рост (начав откорм поросят с ранней весны, к началу зимы уже получаешь взрослых, весом нередко за сто кило, свиней), хорошие гастрономические свойства мяса и сала – это те плюсы, которые издавна подвигают сельчан на занятие домашним свиноводством.
Глядя на русских (украинцев, немцев, белорусов и т. д.) и оценив выгоды разведения свиней, с годами это дело стали с охотой осваивать и «басурманы», живущие среди славян. У нас в подворье была полная толерантность в отношении ассортимента домашних животных: в закутках блеяли овцы и мемекали козы, мычали коровы и телята, мирно похрюкивали в своем свинарнике пухнущие, как на дрожжах, поросята, я уж не говорю о курах и утках.
Летом мясо нам на стол «поставляли» куры и изредка – овцы, телят обычно выращивали на сдачу в заготскот, и это приносило ощутимую прибавку в семейный бюджет. Ну, а запасы мяса на зиму давали именно свиньи. В 5060-е холодильников у сельчан не было, поэтому свинина замораживалась в холодном чулане, сало засаливалось впрок в деревянных ящиках и, отправленное с приходом теплых дней в подпол, могло держаться там хоть все лето, до очередного забоя очередной бедной хрюшки (ну что поделать, такова уж их судьба) на следующую зиму.
Единственный, кто не употреблял свинину в нашей семье, была мама. Но она понимала, что трех пацанов, дочь и нашего отца, всегда занятого тяжелой физической работой в совхозе, надо было чем-то кормить. И хоть сама не ела свинину, но для нас готовила. Суп или борщ на свином мясе, правда, могла похлебать, но наливала его себе без мяса. Когда дома появлялась колбаса – а это случалось довольно редко, – мама не могла себе отказать в удовольствии полакомиться ей. Но всегда выковыривала из своих колбасных кружочков кусочки сала, во избежание, как она полагала, греха. И это нас забавляло: колбасная масса в любом случае содержала в себе какую-то долю свинины.
Став взрослым и самостоятельным и, следовательно, получив возможность общаться с людьми не только из своей деревни, я видел, что свинину и сало с удовольствием едят и многие молодые казахи, хотя свиней при этом могли и не держать. А русские, в свою очередь, если попадали в гости к казахам, не чурались бесбармака из конины, вкуснейшей конской колбасы казы. И это правильно, это и есть взаимопроникновение национальных культур на основе обмена кухнями, это позволяет людям лучше узнавать и понимать друг друга.
Я с уважением отношусь к людям, придерживающихся религиозных норм и правил и потому отказывающихся от не халяльной, не кошерной пищи – это их выбор, их образ жизни. Но и не осуждаю тех, кто, вопреки убеждениям далеких предков, стал употреблять в пищу то, что когда-то считалось запретным – времена-то меняются, условия жизни тоже, и то, что считалось когда-то догмой, становится простым пережитком, предубеждением.
Как на мой взгляд, так есть можно все, что нравится, что хочется попробовать (я вон уже лягушек отведал, и крокодилятину, страусятину, и даже акулу жареную ел!). Главное, друзья мои – не «ешьте» себе подобных! Вот это грех из грехов, ничем не оправдываемый…
Эк, куда меня занесло, однако! На чем же это я споткнулся и пустился затем в невнятные рассуждения? Ах, да! Перекусив бутербродами с салом, наша бригада затем с новыми силами вышла на тридцатиградусный мороз – встречать очередную порцию бетона и задорно, с шутками и прибаутками залила его в формы, накрыла крышкой запарочную камеру и успешно завершила свою смену. Хороший перекус – он любому делу великое подспорье!
"Как родная меня мать провожала…"
В армию я уходил не из дома в Казахстане – повестка пришла мне на Урале, в Краснотурьинске, где я чуть больше года трудился на заводе ЖБИ бетонщиком. Рассчитавшись на заводе и простившись со своей бригадой, я, перед тем как явиться в военкомат, решил съездить в родное село. Как-никак, там мои родители, братишки и сестренка, одноклассники, и мне очень хотелось повидаться с ними, перед тем как отправиться на два года в полную неизвестность.
Хотя, что там неизвестного – я призывался в прославленную Советскую Армию, отслужить в которой в те годы считали за честь подавляющее большинство парней. И обычно проводы в армию превращались в большое и праздничное событие, что в городе, что в деревне.
Я пробыл дома всего несколько дней, повидался со всеми, кого хотел увидеть. А перед отъездом родители устроили мне, как и полагается, проводины: нажарили-напарили всего, накупили спиртного и выставили все на длинный стол, за которым собрались десятка три моих друзей и родственников – большего числа гостей наша скромная хата просто не разместила бы.
В общем, все остались довольны – и я, и гости, и родители – тем, что все остались довольны. Правда, мама моя весь вечер нет-нет, да всплакнет, глядя на меня. Я даже начал смущаться – ну как же, я же мужик, без пяти минут защитник Родины, а по мне слезы льют, и все это видят.
Не оставила мама свое мокрое дело и наутро, когда меня отвезли в райцентр, откуда я должен был уехать на автобусе до Омска, а затем поездом до Урала. Наконец, пожав всем руки и неловко ткнувшись губами в мокрую от слез мамину щеку, я с облегчением забрался в автобус, еще успел помахать провожающим меня односельчанам (они приехали со мной на обслуживающей механизаторов грузовой машине, оборудованной деревянными лавками в кузове и брезентовым тентом над ним) в окно, и поехал.
А перед глазами все еще стояла плачущая мама, и я был сердит на нее: ну что она опять устроила мне при всех, как какому-нибудь маменькиному сыночку, а? Я вон сам в семнадцать лет уехал на Урал, у меня уже больше года трудового стажа, в армию вон берут, значит – не задохлик какой, а она все рыдает. Ну, что это такое, ей-богу?!.
Но вскоре я уже сидел в вагоне своего поезда, пытался заигрывать с моложавой и симпатичной проводницей и напрочь забыл обо всем, что было со мной и вокруг меня до этого. Молодость, что с неё взять?
А всего через четыре дня, когда я уже вечером следующего дня должен был отправиться на вокзал, где группу призывников должны были посадить в поезд на Свердловск работники военкомата, ко мне в комнату (койко-место в общаге я еще не сдал) поднялась с первого этажа недовольная вахтерша и сказала, чтобы я шел к телефону.
– А кто звонит-то? – с недоумением спросил я – за весь год проживания в общаге мне сюда звонили всего пару раз, и это для меня в известной степени было событием.
– Твои родичи, – пробурчала тетя Глаша. – Иди уже, и долго телефон мне не занимай!
Я спустился к вахте, взял лежащую на столе трубку и солидно сказал:
– Слушаю вас!
– Сыночек мой, это я… – сказала трубка маминым голосом, и я чуть не уронил ее на пол.
– Мама, ты откуда звонишь, из деревни, что ли? Откуда номер общаги у тебя? – сбивчиво забормотал я.
– Нет, не из деревни, – сказала мама и всхлипнула. – Па… папа отпустил меня проводить тебя в армию. Я у дяди Яши. Иди сюда скорее, сыночек, я тут уточку варю…
И я как стоял, так и сел на краешек стула, едва удержавшись на нем.
– Но… но зачем ты приехала? Столько денег потратила… Я бы и сам в армию нормально ушел, то есть уехал…
– Да как же, сыночек! Ты же у нас первым солдатом будешь! – с жаром сказала мама (и это была сущая правда – из трех братьев я был старшим). – Поэтому, хочешь-не хочешь, а я тебя провожу…
После еще одних проводин у дяди Яши (папиного младшего брата, у которого я какое-то время жил, пока не устроился в Краснотурьинске на работу) на следующий мы с мамой отправились на вокзал.
Там уже кучковалась сколоченная еще в военкомате наша команда ноябрьских призывников в сопровождении одного из офицеров – он должен был доставить нас на сборный пункт Егоршино под Свердловском.
Я не один был с мамой – других призывников тоже провожали даже по два родителя, а то и целая кучка родственников. Мама все порывалась притянуть меня к себе, я, понятное дело, как истинный мужик и будущий солдат, всячески противился этому.
Но вот прозвучала команда построиться на перроне, я с облегчением вырвался из маминых объятий и торопливо вышел из маленького и тесного помещения вокзала. Мама вышла следом и молча смотрела на меня в неровном, разношерстном строю из пары десятком призывников, и по лицу ее опять текли слезы. «Господи! –с досадой подумалось мне тогда. – Да откуда же она их столько берет?..»
Но я все же был не каменным, мне, наконец, очень жалко стало маму за ее переживания, и я почувствовал, как и у меня защипало в носу и жарко стало глазам. Я торопливо помахал маме на прощание рукой и полез за пацанами в свой вагон.
Место мне досталось окном в противоположную от перрона сторону. И пока я устроился, поезд дернулся и медленно стал набирать ход. Я бросился в соседнее отделение вагона, чтобы еще раз помахать маме рукой, но увы, ее уже не было видно…
Отслужил я благополучно, правда, без отпуска – не заслужил. Да у нас в части вообще мало кто удостаивался такой чести. Вот всего пару-тройку лет назад, когда срочную служили по три года, отпуска солдатам давали почти в обязательном порядке – все же три года… А нам повезло, мы пошли служить уже по новому, всего-то двухгодичному сроку.