– Продаваться, что ли? – процедила сквозь зубы Урсула, вытаскивая из кармана свитера фляжку.
– Не знаю, о чём ты, но звучит неаппетитно. А ты знаешь, Урсула, что в этом почтенном пансионе до сих пор действует сухой закон?
– Это только для чистки зубов. Потрясающе отбеливает эмаль.
– Деньги, миллионы, состояние… – вздохнула Эчика. – Я-то думала, что эти слова встречаются только в кроссвордах по вертикали и по горизонтали.
– Но все эти богачи, убежденные, что могут купить всё на свете…
– …совершенно правы, Урсула!
Шик отвинтила крышку хрустального флакона размером не больше половины ее мизинца.
– Понюхай-ка. Это называется духи. Двенадцать долларов за вдох. Подарок Эрни. Всего лишь за то, что он обожает меня в красном платье.
– Наша девушка любит яркие цвета, – весело подхватила Эчика. – Ручаюсь, когда Шик выйдет замуж за президента Соединенных Штатов, она первым делом перекрасит Белый дом.
– Кто здесь говорит о замужестве? – ощетинилась Урсула. – Меня увольте.
– В этом, по крайней мере, мы согласны, – заметила Шик. – Замуж? Когда толпы мужчин рвут на себе волосы, надеясь на мой звонок?
Урсула хихикнула.
– Чего же ты ждешь? Перезвони им.
– А ты стала бы перезванивать лысым? Нет уж, мне – Рокфеллера! А себе оставь интеллектуалов, подписчиков газетенок, которые никто не читает… кроме ФБР.
Урсула лишь улыбнулась в ответ какой-то очень личной, мало кому понятной улыбкой, адресованной только себе самой. Улыбнулась и похлопала по карману свитера, в котором лежала фляжка.
– Пойду продолжу отбеливать зубы в обществе хорошей книги, – заключила она и направилась в свою комнату.
* * *
В дверь позвонили. Черити поспешно поставила на стол тарелку с рубленой телятиной, сполоснула пальцы, к которым прилипли кусочки мяса, пригладила торчащий клок волос и кинулась в прихожую. Бросив взгляд в зеркало у вешалки и глубоко вдохнув, она открыла.
– А, это вы.
На пороге стоял рассыльный из «Федерал Раш» с коробкой цветов под мышкой.
– Принимаю это за комплимент, – проворковал он, окинув ее зазывным взглядом и одарив приветливой улыбкой.
– Обычно приходит Билл. Вы новенький?
– Выхожу на замену с Рождества. Меня не гонят, из чего делаю вывод, что ценят. А вы?
– Я?
– Вы меня оценили?
Черити попыталась осадить его надменно поднятой бровью на манер Джоан Кроуфорд в «Милдред Пирс» вкупе с колкостью Бетт Дэвис в «Иезавели».
– Да вы нахал! – фыркнула она.
– Хо-хо-хо. Мисс Айсберг, не иначе? Отлично. Мое любимое занятие – колоть лед.
– Растопить его вам не удастся. Извините, у меня нет сдачи.
– Оставьте себе, – сказал очарованный молодой человек. – Купите штат Массачусетс.
Она хотела взять коробку с цветами. Рассыльный быстро спрятал ее за спину.
– У меня безупречная наследственность, – сказал он. – Мама наполовину шотландка, папа стопроцентный полицейский с 87-й улицы.
– А у меня есть голова на плечах.
– Прислоните ее к моей. Вот увидите, это не больно и даже приятно.
Она оскорбленно повела плечами (движение, почерпнутое у Оливии де Хэвиленд в любом фильме с Эрролом Флинном).
– Это приглашение потанцевать, – самоуверенно добавил, увы, отнюдь не Эррол Флинн, зато записной дамский угодник. – Ужин подразумевается. Я не скряга, боже упаси. Что вы делаете сегодня вечером?
– Не знаю, что я буду делать, но уж точно не с вами.
У него было круглое, до смешного юное лицо и буйная шевелюра, торчавшая щеткой из-под пилотки рассыльного.
Еще вчера могло быть иначе. Вчера Черити, пожалуй, приняла бы приглашение. Но вчера было вчера, а сегодня всё изменилось. Был утренний звонок в дверь. И красавец с ножами.
Она высоко вздернула подбородок, словно заглядывала через невидимую стену, надежно отделявшую ее от молоденького рассыльного.
– Не думаю, что это хорошая идея.
– А по мне, не такая уж плохая. Ну же, скажите «да».
Он всё еще держал букет за спиной и приплясывал, уворачиваясь от нее.
– С какой стати?
– С такой, что мне нравится, как вы дышите, как грызете стебли сельдерея, как…
– Позвольте! Когда это вы видели, как я грызу стебли сельдерея?
– Я часто вижу сны.
– Вам снится сельдерей?
– Мне снитесь вы.
– Ну вы скажете! Мы с вами даже никогда не говорили до сегодняшнего дня.
– Во сне я не раз говорил с вами задолго до сегодняшнего дня. Так, значит, да?
– Так, значит, нет! – отрезала девушка, наконец выхватив у него цветы. – Не в моих привычках встречаться с малознакомыми людьми.
– Вот именно! – крикнул он, когда она уже скрылась за дверью. – Как раз для этого люди вместе ужинают и танцуют. Чтобы познакомиться!
Слоан Кросетти – так его звали – улыбался двери, которую Черити захлопнула перед его носом. Улыбался он довольно долго.
– Ты об этом еще не знаешь, – тихо сказал он, – но я на тебе женюсь.
* * *
Черити принесла коробку наверх, где царила привычная суета в ванной и вокруг нее, и отколола карточку.
– Это вам, мисс Фелисити.
– Пф-ф, букет для бабуси. Пробка как он есть. Сплавлю его миссис Мерл или Дракону.
– Ты этим обидишь и своего воздыхателя, и наших уважаемых хозяек, – укорила ее Эчика.
– Но камелии! Не правда ли, это чудовищно мелодраматично для вечера вторника?
– Простите, мисс Фелисити, – робко вмешалась Черити, – вы случайно не сохранили каталог «Сирс» прошлого сезона? Помните, с красивым голубым платьем на обложке, вы даже подумывали его купить?
На шум из своей комнаты вышла Пейдж, чтобы тоже поучаствовать в разговоре.
– Какой странный у тебя голос, Шик. Злоупотребила нецензурными словами?
– Только произнесла твое имя. Я никогда…
– Простите, мисс Фелисити. Насчет каталога «Сирс»…
– Он где-то валяется, я поищу, Черити. Я никогда не держала в руках банкноту в тысячу долларов. Пробка восполнит этот пробел. Полмиллиона… Ну, то есть его отец, конечно.
– Когда ты рассказываешь про свои вечера с этим парнем, чем-то заслужившим столь изысканную кличку, хочется спросить, как ты сможешь провести еще хоть один в его обществе! – не без ехидства заметила Пейдж.
Под ровной челкой Шик что-то дрогнуло. Решительно, сегодня не ее день. Урсула уже прочла ей нотацию, теперь вот Пейдж. Какая муха их всех укусила?
– Я девушка серьезная, – сухо ответила она. – Амбициозная и целеустремленная.
– Так вы уж поищите каталог, мисс Фелисити, – тихо напомнила ей Черити и ретировалась.
Шик рассматривала свой маникюр, толком его не видя. Себе-то хоть не ври. Прекрати думать о… Дура набитая. Он тебе так и не перезвонил. И… вообще, у него ни гроша. Простой осветитель на Си-би-эс.
– О… Мистер Джо! – раздался на лестнице голос Черити.
Шик вздернула подбородок.
– Джо! Подойди сюда, пожалуйста.
Джослин не заставил себя долго просить. Он пришел за мылом, забытым после утреннего душа. По крайней мере, такое алиби сгодится на случай, если миссис Мерл…
– У тебя найдется минутка? – пропела Шик не в меру сладко. – Нам нужен мужской взгляд.
Две кокетки покружились, взметнув складки платьев вокруг бедер.
– Как мы выглядим? Молчи, Пейдж.
– Так, будто нарушили уже восемь заповедей, – вставила Пейдж. – И смело идете на штурм двух оставшихся.
Джослин задумался, потирая пальцем уголок рта.
– Выглядите… как все девушки в вечерних платьях, – сказал он наконец.
– Как это понимать?
– Как мы выглядим, Джо? Молчи, Пейдж.
– С надеждой и обещанием.
– У кого-нибудь найдется килограмм аспирина? – простонала Пейдж. – У меня чудовищная мигрень.
Она ушла в свою комнату и заперлась наедине с Мортимером.
Джослин с усилием отвел глаза от ноги Эчики, которую та вытянула, положив на табурет, чтобы хорошенько разгладить чулок.
– Вы куда-то идете?
– Не сегодня. Через несколько дней.
– О! Так боитесь опоздать?
– Вот именно, – хихикнула Эчика. – Собираемся спать одетыми и накрашенными до следующей недели.
– Что же такое важное будет на следующей неделе? – полюбопытствовал Джослин.
– Blind date! – выпалили девушки хором.
– Наполовину blind, – уточнила Шик. – Я-то знаю Проб… моего кавалера.
Тут Джослину Бруйяру, неполных семнадцати лет, французу, from Paree[23], пришлось разъяснять всё про этот диковинный американский обычай: у него в голове не укладывалось, что можно назначить свидание и пригласить на ужин девушку, которую никогда не видел.
– То есть ты не знаешь, как выглядит твой кавалер, Эчика? – ошеломленно спросил он.
– Понятия не имею. Он, заметь, тоже. Не волнуйся, мы сразу друг другу представимся. Это полезно, чтобы завязать разговор.
– А представь, что это окажется… ну, не знаю… Борис Карлофф из фильма про Франкенштейна?
– Очень просто: мы больше не увидимся. Зато я бесплатно поужинаю. А может быть, даже получу подарочек на память.
– По идее, это против ее принципов, – подколола Шик, – но принципов у этой девушки нет.
– Борис Карлофф – утонченный английский джентльмен, – не осталась в долгу Эчика.
Джослин смотрел на них восхищенно и немного растерянно. Ох уж эта Америка, сплошные парадоксы! С одной стороны, здесь запрещается поцелуй в кино продолжительностью больше десяти секунд, с другой, девушка может принять приглашение на ужин и даже подарки от совершенно незнакомого мужчины без ущерба для своей респектабельности.
– Франция поражена целомудренно-распутными нравами Америки, кто бы мог подумать?
Джослин вспомнил про мыло и забрал его.
– А где все остальные?
– Пейдж зубрит Шекспира, а может, Граучо. Урсула отбеливает зубы пивом. Хэдли скоро приведет Огдена от новой няни и убежит на работу. А где Манхэттен… тайна.
3. Happy feet (I’ve got those happy feet)[24]
Знала бы миссис Мерл, в который раз подумала Манхэттен, что она встречается в баре с юношей, о котором практически ничего не знает, точно погнала бы ее из своего респектабельного пансиона поганой метлой.
Через свои очки – и стекло витрины «Миднайт сан» – она разглядела упомянутого юношу. Они условились встретиться в этой кофейне, «чтобы успеть поговорить» перед работой в театре. Девушка не спеша повесила пальто и шляпку и подошла к столику, за которым он ее ждал.
– Добрый вечер, – поздоровалась она суховатым тоном, которым, повинуясь инстинкту, всегда говорила с ним. – Я не слишком опоздала?
– Я только что пришел.
Вежливая ложь: его стакан с имбирным элем был изрядно почат. Она села рядом – он очень удачно выбрал угловой столик. Рубен, как и она, носил очки. Маленькие, круглые. И за ними, как у нее, крылись черные отцовские глаза.
– Ну и туман сегодня.
Она кивнула и заказала вишневую кока-колу.
Со своей бесплотной фигурой, в неизменном черном костюме страхового агента, Рубен Олсон, если встретить его в этом тумане, запросто мог напомнить Джека-Потрошителя. От этой мысли улыбка тронула губы Манхэттен. Видимо, сочтя ее за поощрение, он сразу приступил к сути:
– Вот. Прочти.
Это была статья за подписью знаменитого хроникера Уолтера Уинчелла.
Пьеса «Доброй ночи, Бассингтон» попала в блестящую струю самых успешных бродвейских спектаклей во многом благодаря великолепному Ули Стайнеру в заглавной роли. Автор, Томас Чамберс, находится в настоящее время в Голливуде. Нам хотелось бы верить, что привела его туда одна лишь слава большого писателя, если бы он не позорил свое имя, открыто оказывая поддержку Десяти Ренегатам[25], коммунистам, решение по делу которых будет вынесено в ближайшее время. Можно только удивляться, если мистер Ули Стайнер не последует за ним по этому пути! Известно ли вам, что во время войны этот гений и великий соблазнитель нью-йоркской сцены был близко (даже очень близко) знаком с некой Влаской Чергиной, русской балериной, известной не только своими антраша, но и горячей симпатией к мистеру Сталину?..
Манхэттен выронила газету.
– Это только начало, – сказал Рубен.
– Что насчет вызова Ули в комиссию?
– Сесил, его адвокат, добился отсрочки. Но когда назначат новую дату, деваться будет некуда.
– Чем он рискует? Хотя бы тюрьма ему не грозит?
– Еще как грозит. За инакомыслие или государственную измену.
– Ули вызвали как свидетеля. Он не обвиняемый.
Рубен хрюкнул – похоже, это был смех. Явление редкое и очень… готичное, на взгляд Манхэттен. Ситуация не располагала, и она скрыла вновь просившуюся улыбку.
– Для Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, – пояснил он, – свидетели делятся на две категории: дружественные и недружественные.
– Сторонники или предатели.
– Всё будет как всегда в таких случаях. Комиссия потребует от Ули список коммунистов, с которыми он знаком. Если он откажется, его запишут в недружественные, а значит… Welcome[26], крах, разорение и безработица. В лучшем случае он попадет в черный список в профессии. А в худшем…
– Тюрьма? – выдохнула она.
– В худшем то и другое, darling[27]. Волчий билет и тюремная камера.
Принесли кока-колу, но Манхэттен этого не заметила. Она наклонилась к Рубену, и их разговор стал заметно тише.
– Невозможно представить Ули коммунистом. А та… русская, та балерина, кто она?
Он со вздохом закатил глаза.
– Родилась в Огайо. Такая же американка, как ты и я. Их связь продолжалась пять с половиной недель. Вот и весь коммунизм Ули. Никаких политических убеждений там и в помине не было. Он ходил на собрания, потому что ему «хотелось развлечься и позабавиться». Это его слова.
Она медленно глотнула и отставила стакан.
– Значит, сам нарывался.
Рубен пожал плечами, темными, острыми.
– Мы должны ему помочь. Пусть он безбашенный, так и не повзрослевший эгоист, неважно, мы всё-таки… Всё-таки мы…
– …его дети. Увы.
Манхэттен горько рассмеялась. Сняла очки и снова надела их, достала сигареты, «Фатима» без фильтра.
– Как ты снисходителен к человеку, который не желает признать тебя своим сыном и помыкает, как слугой.
– Не так уж плохо он со мной обращается. Даже делает для меня всё, что может. По-своему. Уверяю тебя, он не такое чудовище, как тебе кажется.
– Если ты так говоришь, значит, он хорошо тебе платит.
– Ты права. Так он на свой лад… проявляет чувства.
Девушка закурила сигарету, чувствуя, что закипает, и злясь на себя за это.
– А ты? – вдруг спросил он в лоб. – Зачем ты изображаешь из себя костюмершу? Почему скрываешь, кто ты на самом деле?
Она задумалась. Стекла очков запотели.
– Чтобы посмотреть на монстра Стайнера в его разных жизнях и семьях. Чтобы понять, кто уморил Джину Балестреро, мою мать, надеждой и отчаянием; кто этот человек, наплодивший детей, которые даже не знакомы между собой?
– Мы с тобой знакомы, – мягко напомнил он. – Мы знаем, кто мы друг другу. Пусть даже он об этом ни сном ни духом.
– Не вздумай ему сказать.
– Я и не собирался.
– Я буду счастлива, когда однажды выскажу ему всё это, швырну в лицо. И этот момент я хочу выбрать сама.
– Ты не будешь счастлива, это я тебе говорю.
Он откинулся на спинку стула.
– Я был настроен так же, когда приехал два года назад, чтобы открыть ему, кто я. Обида. Горечь. Злость. А потом…
Рубен махнул рукой:
– …На самом деле это большой ребенок. При всех своих замашках примадонны он до того наивен, что оторопь берет. Ну кто, кроме скверного мальчишки, вздумал бы «развлечься и позабавиться», якшаясь с комми?
– Человек без убеждений и политической сознательности. Толстокожее животное, которому плевать на всё, что не касается его персоны.
Он вдруг наклонился вперед, почти лег тощей грудью на стол и прошептал:
– Манхэттен… Ты-то хоть не коммунистка?
Она тихо засмеялась.
– Нет. Но я подумаю над этим вопросом.
Они помолчали. За соседним столиком девушка сплетничала с подругами, рассказывая, что ее начальник носит накладные волосы. Все покатывались со смеху.
– Если бы ему в самом деле было плевать на всё, он бы не заморачивался, – снова заговорил Рубен. – Всё было бы куда проще. Такое толстокожее животное сдало бы своих бывших товарищей, объявив во всеуслышание, как ненавидит коммунизм, и комиссия оставила бы его в покое. Но Ули никогда этого не сделает.
– Почему? В нем много намешано, но порядочным я бы его не назвала. Даже наоборот, он совершенно непорядочен.
– В театре трус не бывает героем. Презрению Ули предпочитает ненависть. В сущности, роль гонимого ему, по-моему, где-то даже нравится.