Когда она выбиралась из логова и устраивалась на пригорке, подставляя разбитую голову лучам солнца, волк подходил и начинал осторожно вылизывать, вычищать струпья от гноя и грязи. Порой из-под рваной шкуры выкатывались маленькие, тяжелые дробины.
Постепенно боль притупилась, звон в голове успокоился, притих, и волки стали выходить на короткие прогулки. Они ходили шагом, то прижавшись друг к другу боком, то волк шел впереди, а волчица, уткнувшись носом в его хвост, старалась не отставать. Прогулки эти становились все чаще, и уходили они дальше и дальше, но, как бы ни складывались эти прогулки, непременно возвращались в свое логово. Волк понимал, что только здесь они в полной безопасности, хотя бы по той причине, что очень далеко от людей. Других врагов у них не было.
Прошло время. Тянулись долгие и не очень сытные зимы, с их метелями, вьюгами. Вход в логово заметало снегом полностью, тогда становилось тихо и тепло, волки спали, не вылезая наружу, целыми днями и ночами. Волки имеют такую особенность, терпеть бескормицу целыми неделями, не слабея при этом, не теряя силы.
В заботах о волчатах пролетали весны, пробегали жаркие лета. Волк в это время сильно худел, ведь ему одному приходилось кормить не только выводок молодых волчат, но и саму волчицу. Целыми днями и ночами он был в поиске, старался найти и добыть пропитание, обеспечить семейство. Выбегивался. О себе вспоминал лишь в последнюю очередь, позволял себе съесть какую-то часть добычи лишь тогда, когда действительно начинал слабеть, чувствовал, что не в силах продолжать день и ночь охотиться, добывать, чтобы прокормить прожорливое семейство.
С наступлением осени, когда в далеких, далеких плавнях снова гремели выстрелы, волчица начинала вести себя беспокойно. Их и неслышно было, тех выстрелов, но она знала, что плавни страшно грохочут. Она выходила из логова, металась по пригорку, часто спускалась к ручью и жадно лакала прозрачную воду. Волк тоже вел себя необычно. Мог на несколько дней уйти от логова. В основном уходил в плавни. Выбирал там какое-то скрытное место и долго, пристально наблюдал за охотниками, с каким-то азартом втягивал носом пороховые газы, незаметно стелющиеся над лабзой. Изводил себя тем, что вздрагивал от каждого близкого выстрела, но оставался лежать на месте. Лежал и впитывал чуждые звуки, чуждые запахи. Наконец, переполнившись всем этим чуждым, волк возвращался к логову. Он видел, чувствовал, как шарахаются от него молодые волки, видел, в каком страхе жмется в логово волчица. Проходило еще несколько дней, волк забирался на толстое, поваленное дерево, заходил на самое высокое место и замирал там, стоял бездвижно, как изваяние, целыми часами, лишь медленно раздувал ноздри, принюхиваясь к дальним, ночным запахам. На фоне темнеющего неба и разгорающейся луны это выглядело символично и жутко. Молодые волки прекращали подростковые игры, возню, усаживались возле входа в логово и внимательно наблюдали за отцом.
Когда ночная темь окутывала все окрестности, а луна поднималась достаточно высоко, на полнеба, волк затягивал свою песню. И было трудно понять, что это, волчий вой или плачь оборотня, так высоки были звуки, так жалобны были стоны, так безутешны были надрывные крики.
Волчица, в это время, забивалась в самый дальний угол логова и скулила, волчата застывали в страхе, даже в какой-то панике, а самый крупный, самый старший, старался подвывать. У него это плохо получалось, голос по-щенячьи дрожал, но он старался, тянул свою партию.
Этот страшный концерт продолжался до полуночи. Волк медленно спускался с высокого постамента и приходил к логову, но волчата уже не смели радостно прыгать возле отца, они чувствовали в нем какую-то неведомую решимость, перемену, ещё не могли понять, но чувствовали: что-то происходит, грядут какие-то серьезные события.
Волк ещё стоял у входа, ожидая, но волчица не появлялась, притихла там внутри логова, притаилась. Он терял терпение и, спустившись внутрь, задавал короткую, но жестокую трепку слепой волчице. Она выскакивала наружу и жалась к испуганным волчатам. Волк выбирался, еще чуть медлил и начинал движение. За ним шел самый крупный волчонок и все остальные, замыкала волчица.
В таком порядке они двигались несколько ночей, все дальше и дальше уходя от логова, день пережидали в укромных, глухих местах, не выдавая себя ни единым звуком. Волки шли на плато. Там, найдя чужую стаю, родители покидали своих подросших, но еще не до конца окрепших волчат. Они уходили обратно, на свой участок, к своему логову. Они не позволяли себе создавать стаю, хотя в зимних, коллективных охотах, участвовали в чужих загонах, делили крупную добычу.
Была ли это какая-то особенность именно этой волчьей пары, так и осталось загадкой, но волк со слепой волчицей уводили своих детенышей в чужие семейства, в чужие стаи, уводили каждую осень. Они, наверное, не знали, да и не хотели знать дальнейшую судьбу своих детей, а между тем, многие из них погибали уже в первый свой самостоятельный день. Стая плохо принимает чужаков, умерщвляя и съедая их без жалости. Только единицам удавалось прижиться, приспособиться, но всю жизнь при этом оставаться изгоями, чужаками.
***
Однажды, ранней осенью, как раз грибная пора была в самом разгаре, одна женщина, жительница деревни, пришла к матери Артемия. Деревня есть деревня, почти все знали эту историю с подстреленной волчицей, знали, что именно Артемий ее подстрелил, сделал слепой, ждали какой-то мести со стороны волков.
Так вот, эта женщина рассказала, что она столкнулась в лесу с той волчицей, собирала грибы и набрела на лесную поляну, присела отдохнуть. Через короткое время туда же, на поляну, медленно вышла волчица. Сразу было понятно, что она слепая, она двигалась так неуверенно, так наощупь, часто останавливалась и принюхивалась.
– А морда у нее, – не дай Бог приснится, вся в лохмотьях, в рваной шкуре, торчащей в разные стороны. А глазницы огромные, круглые и пустые. Чисто демон! Она меня учуяла, а я сижу, ни жива, ни мертва, дышать боюсь. Она принюхалась, рваную губу приподняла и клык показывает. И так тихо, тихо стало в лесу…. мурашки по всему телу. Вдруг со стороны к волчице здоровенный волк метнулся, на меня глазищи пялит, а сам боком к ней, боком. И она прильнула к нему, словно приросла, в два прыжка с глаз скрылись, только их и видел. Я ещё чуть посидела, в себя пришла, корзинку подхватила, и ну в другую сторону, и грибов не надо боле. Вот что натворил твой парень-то.
***
Артем дедово ружье с полатей достал, почистил, смазал, полюбовался, рукой огладил, словно девушку.
Мать о соседке поведала, которая с волчицей встречалась. Рассказывала почему-то вполголоса, и все в окно взгляд бросала. Видно было, что страшится своих же слов о слепой волчице.
Вздыхала, вздыхала, даже всплакнула чуть-чуть.
– Мам, ладно тебе, сами себя пугаете, они же звери, не могут они ни помнить, ни мстить. Все это выдумки.
– Выдумки!? А чего же не спросишь, куда Шарик девался?
– Старый был, наверное, издох?
– Нет, сынок, не издох наш Шарик, волки его разорвали прямо на цепочке. Ни у кого из соседей не тронули, а нашего вот…. Ночью пришли. Знаешь, как он кричал. – Снова заплакала, прикладывала уголок платка к сухим глазам.
Артем молчал, думал о чем-то. При встрече с друзьями тоже разговор сворачивал на волков. У двоих товарищей в прошлую осень волки собак сняли прямо с гона, когда нашли, только и осталось от них клочки шерсти, да снег, измазанный кровью.
– Два, а то и три года растишь собаку, прежде чем она работать начнет, а эти…. Клацнут пару раз клыками, и нет той собаки, поминай, как звали.
– А что вы на меня-то смотрите?
– Не пакостили волки так, пока ты волчицу не изувечил. Мстят они.
– Да вы с ума посходили?! Как зверь человеку мстить будет? Просто развелось их больше, чем обычно, за поросятами ходят, а попутно и собак прибирают.
– Может, и развелось, а все же не бывало такого, пока твоя волчица не обосновалась в наших местах.
Не получалось нормального разговора даже с друзьями. Какие-то недомолвки, косые взгляды. Артем и раньше не очень любил компании, особенно в лесу, в плавнях, а теперь, когда повзрослел, когда вошел в силу, да ещё и обвиняют черт те в чем, совсем стал одиночкой.
***
На работу поступил в леспромхоз, эта организация открылась, пока Артем был в армии. Новая организация, новая техника, новые люди, дело спорилось, лес рубили, что тебе сено на лугу в прошлые времена, одна стерня остается. Так и здесь, одни пеньки.
Осени ждал с трепетом, с каким-то едва сдерживаемым воздыханием. А как наступала пора осенняя, пора охотничья, как заполнялись плавни треском дуплетов, то уж удержаться не мог, все выходные там проводил. И отпуск туда же, в болото.
До дому сорок минут ходу, а он все у костра норовит ночевать, все причину ищет, чтобы задержаться. Очень любил лес с его ночной таинственностью, любил болотный дух прельный, с едва различимым шепотом подсыхающего, осеннего камыша.
Ещё когда с дедом охотились, часто ночевали в лесу, у потрескивающего, покачивающего ровным пламенем костра, бросающего отсветы на лицо деда, отчего лицо становилось мужественным, а совсем не старческим, не морщинистым. Мужественным и героическим. Дед всегда притаскивал с собой шубу. Шуба была длиннополая, а овчина пышная и очень теплая. Напьются терпкого чая с шаньгами, прогретыми у костра на прутиках, подложат в костер поленья потолще, чтобы хватило почти до утра, и укладываются на ночь. Дед шубу раскинет, на одну полу внучка уложит, второй прикроет, только мордашка белеет в свете костра. Глаза сами жмурятся. А дед что-то рассказывает, рассказывает, журчит и журчит своим ровным, ласковым голосом, торопится рассказать, пока внук не уснул. Да поздно уж, тот и не спит, вроде, глазами хлопает, глядя на костер, но разобрать, о чем дед рассказывает, – не может. Засыпает.
Так и спит внук до самого утра, до утренней зари, не ведает, да и не задумывается даже, что костер всю ноченьку горит, ровным, нежным теплом окатывает, – кто это поддерживает пламя всю ночь? Хорошо, когда дед живой…
Теперь Артем ночевал у костра один. Вспоминал деда, до мелочей, до последней морщинки вспоминал его лицо, руки, привычки. А вот вспомнить его рассказы у ночного костра не мог. Очень хотел, но не мог, как не напрягался. Слышал его голос, торопливую, журчащую речь, слышал, как он смеется над своими же байками, а вот сам рассказ вспомнить не мог. Очень огорчался, но вспомнить дедовские жизненные истории так и не мог.
Однажды, завернувшись в ту, старую дедовскую шубу, Артем дремал у теплого костра. Осень была поздняя, даже ночью, в кромешной тьме, где-то высоко, под звездами туго, пронзительно свистели крылья утиных стай, готовившихся к отлету в теплые края. Закрайки на плесах прохватывались хрупким ледком, сходившим на нет лишь в обеденные, самые теплые часы. Костер уже прогорал, от него не было яркого свету, лишь жар мягко исходил от подернутых призрачной пеленой, обуглившихся головешек. Ночная тишь нежно дополнялась едва уловимым шелестом близких камышей. Полноликая луна, выглядывая из-за деревьев, трепетно освещала поляну, придавая всему окружающему какую-то неестественность. Вроде бы все то же, все знакомо, но лунный свет так выставлял деревья, кусты, камни, что казалось, будто окружает тебя иной мир, сказочный.
Артем уже дремал, уже смежил глаза и был на грани полного засыпания, как вдруг понял, осознал, что рядом кто-то есть, что он не один в этой бездонной ночи, у этого теплого, но уже притихшего костра. Не открывая глаз, он окончательно проснулся, едва заметными движениями размял мышцы, и лишь после этого медленно открыл глаза.
Напротив него, на другой стороне костра, сидел огромный волк. Он спокойно смотрел на человека поверх отсветов, поверх жара, смотрел так, словно был знаком с ним уже много лет, или, даже служил этому человеку, служил верой и правдой. Не испугался, хотя видел, как тот открыл глаза, как вздрогнул всем телом, встретившись с волком взглядом. Сидел спокойно, опираясь сильными, стройными передними лапами в утоптанную возле кострища землю. Шея, которую обхватишь ли двумя руками, гордо выпирала над грудью, легко удерживала массивную, гордую голову. И весь он был какой-то прибранный, стройный, шерсть уложена волосок к волоску, словно причесана. Красивый.
Артем медленно скосил глаза на ружье, висевшее в ногах вниз стволами. Волк тоже посмотрел на ружье, чуть заметно поворотив голову. Они снова смотрели друг другу в глаза. Молчали. Кажется, Артем узнал его, это был тот самый волк, что несколько лет назад не побоялся человека с ружьем и подошел, чтобы забрать, спасти свою подругу, слепую, истекающую кровью волчицу. Да, конечно, это он! Такой же спокойный, прозрачный блеск его глаз, такая же прилизанность возле ушей, словно это залысины, только грудь стала неимоверно широкой, а лапы! Лапы такие толстые, что и не обхватить. Он стал могучим лесным великаном! Волк, словно вылитый из бронзы, как изваяние, сидел у потухающего костра, он был просто великолепен! Артем невольно сравнил волка, сидящего перед ним, с картиной, которую ещё дедушка вырезал из какого-то журнала и прикрепил в простенке на кухне. Ниже картины было написано: «Иван Царевич на сером волке». Васнецов. Артем всегда близко рассматривал картину, всегда думал: почему название только про Ивана Царевича, а что же про царевну ни слова? И любовался волком, его сильными, огромными лапами. Представлял, как он несет на спине двух людей и почти не чувствует тяжести. Как же он силен! И скачет, скачет по тайге, без устали, через колоды, камни, ручьи и реки. Показалось, что волк на той стороне костра, именно из той сказки. Какая-то волна успокоения будто бы прихлынула…. Но глаза уловили какое-то движение. Волк переступил с ноги на ногу и продолжал сидеть.
За его спиной прокатился сгусток ночного тумана, легко, мягко прокатился, а может это дым от костра…. Или там ещё кто-то? Прокатился и исчез в темноте. И вовсе это и не дым, и не туман. Человек смотрел мимо волка, в темень, старался различить какие-то силуэты, казалось, что их там несколько. Прихлынувшая было волна успокоения, откатилась назад, оставив тревогу и что-то еще, неприятное.
Охотник чуть пошевелился и волк тут же навострил уши, напрягся, хотя и не изменил позы. Артем снова, машинально посмотрел на ружье и волк, словно поняв мысли человека, приподнял губу, обнажив красноватый, в отсветах пламени, огромный клык. Он давал понять, что Артем не успеет дотянуться до ружья, что его оружие, его клыки, гораздо стремительнее, опаснее, и всегда готовы к бою. Отблески костра розовым цветом стекали с клыка, вязли в других зубах, словно густая кровь.
Снова смотрели в глаза. Что хотел сказать этот огромный, спокойный зверь? Наверняка он что-то хотел сказать человеку. Вот он чуть повернул голову и из темноты, как из преисподни, возникла волчица. Да, она не двигала лапами, она просто возникла, оставаясь за спиной спокойно сидевшего волка, словно это появилось видение, страшное видение, но оно должно вот сейчас уже исчезнуть. Исчезнуть!
Волчица часто моргала веками, словно отблески света резали ей глаза. Но и присматриваться не надо было, чтобы увидеть, что глазницы пусты…. Шкура на лбу, на скулах, так и топорщилась лохмотьями, словно ее только что драли чем-то. Эти лоскуты кожи давно уже зажили, давно не болели, но как она была страшна в своем теперешнем облике! Это даже не волчица, это демон в образе страха….