В одном из коридоров, что отходили от вестибюля, мы и дожидались в пластиковых креслах, пока нас не пригласят в небольшой отсек, где надежда на спасение – прежде чем мама начала искать спасение в морфии – медленно капала ей в вены, чтобы попытаться убить обезумевшие клетки. Врачи настаивали, чтобы мама легла в больницу для прохождения курса, однако она отказалась, поэтому я возила ее туда раз в три недели, и мы проводили целый день в окружении резких запахов и гама амбулаторного отделения.
Химиотерапевтический отсек был декорирован очень миленько, с обоями в цветочек и креслом с опускающейся спинкой, обтянутым ярко-голубым кожзаменителем. Даже лекарственные препараты казались декоративными элементами: хрустальные мешочки, отливающие серебром в свете потолочных ламп в комнате без окон. И почти весь день уходил на то, чтобы исчерпать их до дна, капля за каплей, каждая из которых была молитвой о спасении.
Да, я молилась в этом отсеке, как и в коридоре или в кафетерии, куда приходила не только потому, что хотела очередную чашку кофе, но и затем, чтобы стряхнуть ощущение того, что в той крошечной комнате без окон меня погребли заживо. Я молилась про себя, не облекая молитву в форму, выхватывая одно слово из сумятицы чувств: «Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!» Мама выгоняла меня дожидаться в коридоре, пока ее осматривала врач. У доктора Кон был довольно сердитый вид: такое энергичное и красивое лицо можно видеть на старинных монетах. Она носила простые облегающие платья синевато-серых или мышиных оттенков, иногда с простым рисунком; могло показаться, что платья эти были куплены лишь потому, что на них было удобно надевать белый халат. Помню, каким твердым, каким решительным было ее рукопожатие, как и все в ней. Она показалась мне весьма холодной, но потом, получше узнав онкологов, я поняла, что это из осторожности, поскольку все они так часто видят смерть.
И уж, конечно, доктор Кон была очень добра к моей маме: всегда спускалась вниз, в ходе процедуры брала за руку и спокойно выспрашивала про симптомы, пока химические агенты делали капля за каплей свою методичную работу.
– В этой штуке есть платина, Эллен, – с улыбкой сказала мама во время второго курса, – как в моем обручальном кольце. Вот почему у меня металлический привкус во рту.
– А это вообще помогает? – спросила я.
– Пока нельзя сказать, насколько хорошо, – призналась доктор Кон. – Надо сделать несколько анализов. Скажите, как Кейт себя чувствовала после первого сеанса?
– Ее рвало весь день, что бы ни съела, рвало до последнего кусочка, а когда желудок был пуст, рвало насухую. И еще остается много волос на подушке.
Доктор Кон приподняла уголки губ – вроде как улыбнулась.
– Эти побочные эффекты вполне ожидаемы, но я бы хотела все-таки услышать саму Кейт.
– Все неплохо, если бы не этот противный металлический вкус. И я худею, хотя никогда не думала, что это может стать для меня проблемой. И еще с волосами прямо беда.
Она погладила свои изрядно поредевшие рыжие локоны, а я возмутилась:
– Что ты, мама! В прошлый раз тебя вырвало, наверное, раз десять.
– Есть боли? – спросила доктор Кон.
– Ничего такого, даже говорить не стоит, – ответила мама.
– Ты уверена? – возразила я.
– Эллен! – повысила голос мама.
Доктор Кон вышла, и я выскочила за ней в коридор. Шаг у нее был широкий, и мне пришлось едва ли не бежать, чтобы ее нагнать.
– Доктор, я в полной растерянности. Толком не знаю, что у нее нашли при обследовании, не знаю, каков прогноз и чего ждать. Не могли бы вы уделить мне десять-пятнадцать минут вашего времени?
– Идемте. – Она взяла меня за локоть и повела назад.
– Только наедине, – попросила я.
– Нет, этого не будет, – ровным голосом сказала она. – Это ваша мама, и она заслуживает того, чтобы знать правду.
Мы вошли в химиотерапевтическое отделение, и мама, открыв глаза, улыбнулась:
– Кейт, – сказала доктор Кон, – у Эллен появились вопросы относительно вашего состояния. Если хотите, я отвечу на них прямо сейчас или приму вас обеих наверху чуть позже.
– Что за вопросы? – встревожилась мама, и я не сразу смогла ответить.
– Какой орган поразил рак, прогрессирует ли он, и что будет дальше.
– Сканирование показало, что это печень, – заученно, словно школьница, которую вызвали к доске, начала говорить мама, глядя в глаза доктора Кон, не в мои. – Может быть, и яичники тоже, хотя на снимках ничего не было. Что-то не так было с анализом крови, вот они и заподозрили, что могут быть затронуты также яичники. Доктор из Нью-Йорка, который смотрел анализы и снимки на консультации, сказал, что такое бывает исключительно редко, но полностью исключить нельзя. Пока что все правильно?
– Именно так, – кивнула доктор Кон.
– Что еще, Эллен? – обратилась ко мне мама.
– Просто я чувствую, что должна знать.
– Что именно?
Я знала, что сказала бы, останься мы в коридоре с доктором с глазу на глаз. Я бы спросила: как долго? А еще: насколько плохо? Мне бы хотелось знать в подробностях, как далеко ушла она по пути разрушения, по пути смерти, но в присутствии мамы я не осмелилась. Подозреваю, она уже знала ответ, но предпочитала держать про себя.
– Достаточно и этого, – сказала я. – Пойду в кафетерий, выпью кофе.
Доктор Кон вышла следом за мной.
– И все же я хочу знать, – сказала я.
– Как и ваша мама. Почему бы вам не задать некоторые вопросы ей?
Я внезапно остановилась, щелкнув пальцами.
– Я тут вот о чем подумала… Мамины родители держали химчистку. Не могло быть так, что болезнь вызвана химикатами?
– То же самое спрашивал ваш отец, – сказала доктор Кон.
– И?..
– И миссис Гулден сказала: «Какая теперь разница?»
За эти недели мама сорвалась только однажды. Мы проходили через вестибюль как раз в тот момент, когда в раздвижных дверях с кресла-каталки поднималась женщина, чтобы принять из рук медсестры спящего новорожденного и перенести в ожидавшую их машину. Младенческая ручка высунулась из пеленок, как розовая звездочка, и глядя, как молодая мать с новорожденным покидает клинику, мама вздохнула, прижимая к глазам платочек.
Через несколько недель мы знали про сестер все: имена, семейное положение, возраст детей. Все улыбались ей, обращались к ней по имени: «Добрый день, Кейт, как дела? Одну минуточку, и мы вас пригласим». Разумеется, в маленьком городке все нас знали. У одной из них сын учился в школе с моим братом Джеффом, у другой дочь была студенткой колледжа Лангхорн, даже получала стипендию и считала моего отца одним из лучших преподавателей, хотя он редко ставил высший балл.
– Ваша дочь абсолютно права, – согласилась с ней мама.
– А вы, помнится, победили в конкурсе сочинений, – сказала мне медсестра по имени Джина, втыкая иглу в катетер, который врачи имплантировали маме чуть выше сердца, чтобы медсестрам не надо было каждый раз искать вену. – Портативный катетер станет нашим спасением, потом, когда понадобится морфий.
– Морфий? – удивилась я.
– Ну, может, и не понадобится, – перевела она взгляд на поднос с инструментами.
Обычно мы с мамой были вдвоем, но однажды утром с нами оказалась пожилая женщина, и за час мы узнали все подробности замены тазобедренного сустава и периода восстановления. Оказывается, вся эта морока здорово омрачает жизнь. Потом, спохватившись, женщина спросила маму, зачем она здесь.
– Мне нужен рентгеновский снимок грудной клетки, чтобы застраховать жизнь.
Потом, после того как процедура закончилась, мама пояснила:
– Скажи я ей правду, навеки бы к нам прилипла.
Эта женщина наверняка была не из Лангхорна, иначе бы знала про мамину болезнь, все в городе знали. Куда бы она ни пошла: в магазин Фелпса или в супермаркет, – все слишком бодро ей улыбались и лезли с разговорами: – Как мило, что Эллен вернулась домой!»
Никто не спрашивал зачем, потому что все и так знали. Господи, думала я, вот был бы скандал, если бы кто-нибудь набрался смелости и спросил: «Как там ваш рак?» – но несмотря на рубцы и шляпы, которые мама стала носить, чтобы скрыть потерю своих чудесных вьющихся волос, несмотря на ее худобу, я ни разу не услышала слово «рак» – ни разу, пока дело не зашло слишком далеко.
А произнесла это слово миссис Форбург, моя преподавательница английского в старших классах. Однажды, вскоре после моего возвращения домой, я получила по почте адресованное мне послание, написанное ее угловатым почерком, где буквы тянулись вверх: коротко и прямо.
«Дорогая Эллен, я часто и с любовью вспоминаю тебя: не из-за болезни твоей мамы, но из-за ответственности, которая легла на твои плечи. Не зайдешь ли как-нибудь на обед? Моя мама умерла от рака, когда я была совсем маленькой. Возможно, мы сумеем помочь друг другу.
С любовью, Бренда Форбург».
Я сунула записку под пресс-папье на своем письменном столе, время от времени доставала, чтобы позвонить, но мне все казалось, что еще не время, потому что подозревала: несмотря на химиотерапию и последующие дни, когда я слышала, как мама тяжело вздыхает в ванной, несмотря на анализы крови и осмотры, – все эти месяцы она жила прекрасной и полной жизнью. У нее с дочерью наконец установились такие отношения, о которых она всегда мечтала, и в них нашлось место и для балдахина, который она соорудила для кровати в спальне на чердаке, и для альбомов, куда наклеивала визитные карточки и вырезанные из литературных журналов стихотворения, и часам, проведенным на вечеринках по случаю дней рождения, и сбору пожертвований и посылок гуманитарной помощи.
Мы ходили в кино, выбирались на целый день на пляж, несколько раз обедали в маленьких ресторанчиках, чьи рекламные объявления мама вырезала из газет и журналов. Она очень быстро уставала: пару раз я даже пугалась, когда слышала, как она дышит, – однако дома сидеть или запирать также в четырех стенах и меня отказывалась.
– И как проходит твой день? – спросила Жюль, позвонив как-то вечером, чтобы меня повеселить рассказом о парне, выпускнике Йельского университета, который занял мое место в журнале, но оказался редкостным тупицей.
– Исполняю роль подружки, – сказала я.
– Которой плачутся на мужское вероломство?
– С которой ходят по магазинам.
Сегодня я думаю, что и для меня это были чудесные месяцы: возможность оценить то, что всю жизнь я принимала как само собой разумеющееся. Но правда и то, что, пока это происходило, я лишь терпела, а когда начинала думать, испытывала лишь ненависть. Поначалу мне казалось, что это из-за того, что я столько упускаю, что жизнь проходит мимо на расстоянии часа, в городе, где через неделю ты уже всего-навсего вчерашняя подружка.
В чем-то было труднее и в то же время проще. Когда мама руководила мной в выборе нужного сорта воска, чтобы натереть пузатый комод вишневого дерева, или посылала купить сыру или ягод, мне казалось, что я погребена под спудом жизни, которая казалась столь мелочной, что ее не стоило даже презирать; пережитки старины, будто читаешь статью в «Нэшнл джиогрэфик» о традициях племени, затерянного на краю света.
Еще это был мир без мужчин. Братья были далеко, а отец чаще отсутствовал, предоставляя маме самой бороться с собственным угасанием, точно так же, как раньше она занималась домом, детьми – в жизни, которую посвятила ему.
– Я знаю, о чем ты, – сказала я Жюль. – Да, когда-нибудь я смогу уйти от такой жизни, но что, если снова к ней же и приду? Что, если я выйду за Джо и выяснится, что он хочет видеть во мне матрону, которая вяжет кофточки его детям?
– Первой женой Джо станет женщина, которая будет устраивать благотворительные обеды и нанимать правильную прислугу, а второй – статусная красотка, какой-нибудь дизайнер ювелирных украшений – или что-то в этом роде, – которая будет носить кожаные брюки.
– Ты сводишь три жизни к набору штампов, – сказала я. – И одна из этих жизней моя.
– Эти штампы соответствуют действительности, Эллен. И я ставлю на то, что тебя тут вообще нет. Знаю, ты не любишь, чтобы я клеветала на Джо, однако часто ли он тебе звонит? Много ли пишет? Когда намерен приехать? Ты нужна матери, а он нужен тебе, но его и след простыл.
Жюль была права: с тех пор как я вернулась домой, Джо позвонил лишь дважды, – но я не особо беспокоилась. Та Эллен, которую знал Джо, была совсем другой: сияющей ореолом успеха, – но та, что сидела в больничном коридоре с Кейт Гулден, была неудачницей. После стольких блистательных побед ее нынешние старания были обречены на провал.
Однажды днем в начале октября мы отправились в большой торговый центр на окраине города и в одном из магазинов встретили женщину, которая некогда была членом кружка, украшавшего к праздникам городские елки. Эти дамочки называли себя «Минни», в честь бездетной миссис Лангхорн.
– О-о, Эллен, эта Шейла Феннер. Помнишь ее? Она была Минни, когда ты заканчивала школу.
– Знаешь, а мне так не хватает нашего кружка! – воскликнула миссис Феннер. – Впрочем, все равно ни на что нет времени: то внуки, то обед для Билла, хоть и готовлю в микроволновке. Но с тобой-то что, Кейт? Ты похожа на привидение. Когда ты успела так похудеть? Кожа да кости.
– А, это, – пожала плечами мама. – Да вот все бегаю, стараюсь не отставать от Эллен.
– Диета и спорт? – лукаво поинтересовалась миссис Феннер.
Мама быстро на меня взглянула, поскольку знала, что бы я сказала, если бы мне предоставили такую возможность: «Нет, миссис Феннер, это химиотерапия. Восхитительный коктейль на завтрак, еще один на обед, внутривенное в грудь к чаю. Оглянуться не успеешь, как в тебе всего девяносто фунтов».
– Нет-нет, – замахала руками мама. – Терпеть не могу низкокалорийные блюда – такая гадость.
– Что ж, рада была повидаться, – сказала миссис Феннер. – Ах да, Эллен. Джилл видела твое имя в журнале. Должно быть, это ужасно интересно. Муж Джилл в Корнелле, на медицинском факультете. Хоть бы уж скорее закончил, чтобы они могли уехать из города. Ужасно беспокоюсь. А ты где живешь?
– Гринвич-Виллидж, – ответила мама.
– Чудесно. А как там наши Минни? – чуть снисходительно, как мы говорим о пройденном этапе нашей жизни, который больше не имеет значения, поинтересовалась миссис Феннер.
– Я собираю их на обед на следующей неделе, – сказала мама.
Никогда не забуду я тот обед, даже годы спустя. Во время дежурств в больнице, когда всклокоченные волосы на голове вставали дыбом, а лицо обвисало после проведенной в палате ночи криков, страдания и мольбы дать болеутоляющее, я буду мерить степень своей усталости по такой сравнительной шкале: вся в поту и выпита до дна, как в конце того дня, когда готовила для этих женщин. В тот день я узнала, сколько труда нужно положить на то, чтобы приготовить обед на десятерых, или, по крайней мере, приготовить так, как это делала мама.
Накануне она отправила меня за продуктами, а когда я вернулась, разложила на кухонном столе то, что было нужно: цыплят, цуккини, сливки, морковь и бог знает что еще. Из подвала, где загружала сушку, я слышала, как она гремит посудой, извлекая кастрюли и сковородки из нижних шкафов – литавры моего детства. Я проводила зимние вечера за письменным столом, слушала весь этот трамтарарам и знала, что маховик моего мира крутится все также ровно да гладко.
– Я все могу сделать сама, – сказала я, поднявшись в кухню и застав маму стоявшей на четвереньках, наполовину в шкафу, где она искала крышку, которая оказалась у задней стенки.
Потом, выбравшись наружу, она с торжествующим видом продемонстрировала ее мне и заявила, хватаясь за край столешницы, чтобы встать на ноги, и немного задыхаясь: