И у меня, и у Эйлсы было нетипичное детство, и это одна из причин, которая помогла нам сблизиться. Нетипичное не в том смысле, что у нас были гламурные родители-хиппи, которые жили в Марракеше, но в плане воспитания – мы чувствовали, что мы странные, не такие, как все, и не совсем вписывались в компанию одноклассников. Мать Эйлсы явно страдала от алкоголизма, а дочь оказалась настолько ей преданной, что не говорила об этом прямо. Моя мать была инвалидом, страдала от фибромиалгии. Это хроническая болезнь, которая характеризуется костно-мышечной болью и наличием точек повышенной чувствительности, давление на которые вызывает особенно сильную реакцию. Боль возникала непредсказуемо, в самых разных местах, но мою мать больше всего беспокоила шея. Чтобы удобно сидеть, она обкладывалась подушками, клала их на плечи. Мы с сестрой Фейт с малых лет научились избегать неожиданных и резких движений, целовали маму только, когда она просила, аккуратно сжимая губы и ни в коем случае не позволяя им дрожать.
Возможно, маме стало хуже и болезнь обострилась, когда нас бросил отец. Я не уверена. Я практически ничего не помню из раннего детства – до его ухода. И его почти не помню. Запах одного из лосьонов после бритья заставляет меня замереть, а ткань в черно-белую гусиную лапку вызывает болезненные воспоминания. Он работал в газовой компании, мне говорили, что по социальному статусу он был ниже матери, и выяснилось, что семейная жизнь не для него. А может, к этому выводу я пришла сама, на основании известных мне событий. Однажды субботним утром, тогда мы с сестрой еще ходили в детский сад, он вышел за газетой. Женщина, владевшая бакалейной лавкой (теперь там сетевое кафе «Пицца-Экспресс»), сказала, что видела, как он садился на автобус № 219. Больше его никто не видел. По крайней мере, моя мать всегда придерживалась этой версии. Я думаю, что ее успокаивала драматичность такой подачи этого события. У меня осталось несколько воспоминаний, которые не вписываются в эту картину: я помню, как они ругались еще задолго до его ухода, пустые вешалки, качающиеся в шкафу, а затем – уже после его «исчезновения» – как мы с ним ездили на ярмарку, и я каталась на каруселях. Если он и навещал нас или куда-то брал меня с собой, то, в конце концов, это прекратилось. Может, он переехал или ему это наскучило. Иногда я задумываюсь: может, он еще жив? Но он был старше мамы, а она умерла, когда ей уже было за восемьдесят, так что это маловероятно.
Моя мать никогда не работала из-за состояния здоровья, но я не помню, чтобы она получала какие-то пособия. Вместо этого, когда отец ушел, мы стали экономить на всем, во всем себе отказывать и ничего не хотеть. Мы выращивали овощи и вырезали из газет купоны, мы постоянно искали новое применение старым вещам и занимались апсайклингом (если использовать современное слово) одежды. Нам не приходилось выплачивать ипотеку – дом достался отцу в наследство от тети. В те годы район Тутинг не представлял собой ничего особенного. Но с тех пор все очень сильно изменилось. Если не ошибаюсь, агенты по недвижимости теперь называют эту территорию Тринити-Филдс. Хотя для меня все еще удивительно, что кто-то тратит столько, сколько потратили Тилсоны, на дом здесь, да еще и обустраивает подземный этаж.
Мне потребовалось какое-то время, чтобы смириться с идеей «соседей». В моем детстве сюда никто не переезжал, хотя наш округ был вполне густонаселенным. Родители моей матери погибли во время бомбежки во Второй мировой войне, и она переехала к бабушке в Истборн. Это была суровая дама из Викторианской эпохи, и ребенком моя мама уходила в свой мир, стараясь скрыться от окружающей ее действительности (грусти, страха и ужасной скуки), и расцвечивала его яркими красками. Она так никогда и не избавилась от этой привычки. Она устанавливала отношения со всеми существами, как реально живущими, так и воображаемыми. У нее была огромная коллекция разных фигурок, связанных с лесом, больше всего она любила зайцев. Она говорила о ежах, птицах и лисах так, словно лично знала каждого из них. «Мистера Ежа отправили искать червячков». «Ой, ты только взгляни, дрозд Руфус прилетел посмотреть, как у нас идут дела». Если в доме что-то пропадало, мама винила в этом Добываек – семью крошечных человечков, которые жили под половицами и за плинтусами. Мама так часто о них говорила, что когда я в гостях у подруги наткнулась на книгу Мэри Нортон[7], то страшно опозорилась, и потом надо мной долго смеялись на детской площадке – я настаивала, что это книга была написана про наш дом. Можно было перерыть весь дом в поисках потерянной вещи, все в комнате перевернуть вверх тормашками в поисках, например, носка или транспортира, и если тебе все-таки удавалось его найти, то это считалось не твоей заслугой, а заслугой невидимого жильца по имени Святой Кристофер. Если речь шла о чем-то более серьезном, то мы должны были благодарить наших ангелов-хранителей – у каждого из нас был свой. Кстати, после удаления гланд именно мой ангел-хранитель сидел у меня на кровати в больнице, а не мать.
Мило, правда? На самом деле это было совсем не так. Скорее, это была тирания. У каждого предмета в доме была душа. Мать никогда не оставляла одно яйцо в коробке, «чтобы ему не было скучно, и оно не чувствовало себя одиноким». Мы всегда заваривали листовой чай, чтобы не расстраивать пакетики, разделяя их друг с другом. Подушки у нас на диване лежали в строгом, заранее определенном порядке – семейной группой. Мягкие игрушки и старые вещи никогда не выбрасывались. Я очень любила карандаши швейцарской компании Caran d’Ache, но каждый из них должен был быть одинаковой длины с остальными, даже белый. Мать заставляла меня рисовать каждым из них в равной мере, чтобы не задеть ничьих чувств.
Как-то раз молодой врач, который приходил к ней, заметил, как она расстроилась из-за того, что пришлось принимать одну таблетку. Он пояснил мне, что это психическое расстройство. Врач сказал, что с острой эмпатией такого рода трудно справиться: она связана с повышенной чувствительностью к мелочам. Мы решили, что это последствие ее болезни, попытка от нее отгородиться. Но в последнее время я много обо всем этом думала. Эйлса говорит, что жизнь в такой обстановке повлияла на меня. Это многое объясняет. Возможно, это наследственная черта, которая была присуща моим предкам.
Вначале казалось, что я смогу этого избежать. Я в нашей семье была умной, а сестра – красивой. После школы я поступила в университет, в Королевский колледж в Лондоне, – я из того поколения, которому повезло получить бесплатное образование. Жила в общежитии при университете, потом и в других самых разных студенческих берлогах в районе, именуемом «Слон и Замок». Когда получила диплом и начала писать диссертацию, случились две вещи: здоровье матери стало значительно хуже, а сестра решила, что ей надоело за ней ухаживать. В результате я вернулась домой.
В любом случае у меня возникли проблемы. Как и все семейные мифы, моя репутация «умницы» оказалась преувеличением. Честнее было бы сказать, что я «чуть умнее среднего». Написание диссертации, высокомерно названной «Культура и процесс познания в эволюции языка» оказалось выше моих сил. Я пропустила крайний срок сдачи, были назначены новые заседания, но я уклонилась от посещения. Я приехала домой и с возмущением наблюдала, как Фейт пакует чемоданы, чтобы отправиться в Брайтон и начать там новую жизнь, хотя в глубине души чувствовала облегчение. Если мать окажется недостаточно благодарной за мою жертву, то у меня будет повод для негодования. Меня это устраивало. И двадцать лет я обижалась на нее, винила из-за работы, на которую вынуждена была устроиться. Вначале я пошла работать в библиотеку, и все складывалось неудачно: начальница меня ненавидела, и там было слишком много детей; затем я устроилась в муниципалитет – в отдел культуры и отдыха – и там чувствовала себя не менее несчастной, чем в библиотеке. Я лелеяла эту обиду, я любила ее, как любят хорошо послужившую, но уже начавшую подгнивать старую лодку. И я продолжала обижаться на мать даже те десять лет, которые сложились удачно – я устроилась внештатным помощником редактора Большого Оксфордского словаря английского языка. Я должна благодарить старого университетского друга Фреда Пуллена за то, что рекомендовал меня на эту должность. Она идеально мне подходит. Это большой и давний проект – мы дополняем и вносим исправления в словарь. Работа началась в 1999 году, и бог знает, когда она закончится. Вероятно, никогда, что меня лично очень устраивает. В основном я переписываю уже существующие статьи. Другие команды отвечают за неологизмы[8]. Я помогаю переделывать старые определения, использую новые доступные источники в интернете, при необходимости дополняю и исправляю цитаты и выдержки. Это трудная работа, иногда захватывающая, но чаще нудная. Мне она приносит удовлетворение.
Эйлса выключила воду. Я заметила, что над головой перестали грохотать и звенеть старые железные трубы. Даже по ее меркам она справилась быстро. Она ненавидит ржавые подтеки на эмали, говорит, что они напоминают кровь. Ничто в моем доме ей не нравится. Она не может не сравнивать его со светлым, просторным домом по соседству: отреставрированные деревянные полы и стальные двери в индустриальном стиле – тщательно подобранное сочетание старого и нового. По сравнению с этим мои комнаты – просто мешанина из всего. Сперва она хотела как-то это исправить, но теперь отказалась от этой идеи. Мой дом больше не один из ее проектов, как и я сама. Ей приходится беспокоиться о более серьезных вещах.
Сегодня вечером я должна держать ее подальше от телефона. Ее просто тянет заглянуть в Инстаграм: открыть свой профиль, пролистать старые фотографии, вернувшись к счастливым дням – ее торты, дом, дети, Том. Это очень грустно. Считается, что можно почувствовать себя несоответствующей или даже ущербной, рассматривая фотографии других людей, но не свои собственные. Может, я постараюсь убедить ее почитать какую-нибудь из книг, которые специально взяла в библиотеке – она любит триллеры, на полке «только что вышедших» книг их стоял целый ряд. Кажется, все о женщинах, которые понимают, что их мужья психопаты, но что тут поделаешь? Просто читая такие книги, убийцами не становятся.
Вчера вечером во время паб-квиза Мэйв спросила меня, не боюсь ли я оставлять Эйлсу у себя.
«Ты же не знаешь, что она может выкинуть. А что если она выйдет из себя? А если на тебя набросится?»
«Мы подруги», – улыбнулась я.
«Откуда ты знаешь? Ты слишком…»
Она не закончила предложение, но я знала, о чем она думала. Я оглядела сидевших за столом – разношерстную публику, которая раз в неделю собирается в «Собаке и лисице», – и увидела в их глазах то же самое: я слишком доверчивая, слишком одинокая, я готова пустить в дом кого угодно, только чтобы не быть одной и не дать тьме сомкнуться надо мной.
Грохнула дверь ванной, я слышу скрип половиц. Эйлса пересекла площадку и стоит на самом верху лестницы. Если я напрягу слух, то смогу сказать, пойдет ли она в мамину спальню. Уже несколько дней она что-то ищет в высоком комоде. Я не знаю, что именно. Она разозлилась, когда я ее об этом спросила. Нет, не пошла. Спускается вниз: я слышу шаги, этот ритм шагов ни с чьим не перепутаешь – она ступает очень робко. Она говорит, что моя лестница опасная.
Я должна убедиться, что она поест.
Сейчас я спрячу свои записки. Я не хочу, чтобы она знала, чем я занимаюсь. И в любом случае я уже достаточно о себе написала. Я пролистала написанное и могу сказать, что дело пошло. Вот в чем проблема человеческой природы. Мы все думаем, что наши жизненные истории захватывающие, считаем себя героями наших собственных маленьких мирков. Нам всем нравится звук собственного голоса.
Глава 3
Пылесос марки Henry NRV мощностью 620 Вт, красного цвета.
Sialoquent, прил. – брызгающий слюной во время разговора.
Мне странно оглядываться назад и видеть себя такой, какой я была до того, как они сюда переехали. Мне почти жалко себя, свою наивность. Кажется, что всю предыдущую жизнь я будто задерживала дыхание.
Когда я впервые увидела Эйлсу, она стояла посередине тротуара и спорила с инспектором дорожного движения.
– О боже мой, ну что ж такое-то?! – говорила она, сложив ладони и прижав их к щеке в какой-то обаятельной и умоляющей манере. – Послушайте, я же только на две минуты остановилась. Вы не можете так со мной поступить. Муж меня убьет. Пожалуйста. Я прямо сейчас уберу машину. Не надо выписывать штраф. – Она скрестила руки на груди. – Пожалуйста, просто разорвите его. Пожалуйста. Ради меня.
Рядом с ней – наполовину на дороге, наполовину на тротуаре – стоял синий «фиат 500». Она явно так припарковалась, чтобы выгрузить пакеты с покупками (стоянка перед домом уже была занята другой их машиной – огромным серебристым монстром-внедорожником). Ошибка новичка. Мы живем на так называемой красной трассе и мешать движению здесь считается преступлением против человечества.
– Ну спасибо! – сказала она. – Большое спасибо. – Инспектор засунул штрафной талон ей под дворник и сел на свой мопед. – Хорошего дня, черт вас побери, – крикнула она ему в спину и махнула рукой.
Я толкнула калитку и зашла в свой двор.
И тут Эйлса крепко выругалась.
Я лишь слегка улыбнулась и позволила калитке захлопнуться за моей спиной. Я не была с ней согласна, не люблю обобщения. Возможно, я насторожилась, поскольку что-то в ней напомнило мне Фейт. Может, та же сдерживаемая энергия? Она была как сжатая пружина, готовая в любой момент распрямиться. Да и Натан работает в нашем районе много лет, он довольно милый.
Тогда она сделала шаг мне навстречу и представилась.
– Мы переехали в соседний дом, – сказала она. – Вчера.
Она кивнула через плечо на дом номер 422, словно мне нужно было это объяснение.
– О, правда? – произнесла я, прилагая усилия, чтобы продемонстрировать соответствующую ситуации заинтересованность.
Она не одна такая – многие делают ремонт и думают, что соседи не слышат и не замечают строительные работы, потому что сами-то хозяева при этом не присутствуют. Конечно, я знала, что они вчера переехали. Да вся округа знала, что они вчера переехали. В последние тринадцать месяцев большинство из нас ничего не ожидало и не желало так, как их переезда. Тринадцать месяцев тут что-то постоянно сверлили, сновали бульдозеры, воздвигали леса, что-то гремело, визжали пилы, орала и грохотала музыка, ругались и вопили нервные строители. Я знала вкусы новых соседей – им привезли железную ванну на львиных лапах, а пластиковую душевую кабину демонтировали. Я знала, например, что их диван и стиральная машина из John Lewis[9], а кофейный столик и странное изголовье кровати – из Oka[10]. Если честно, я даже знала, что ее зовут Эйлса Тилсон и она работала в отделе кадров, замужем за Томом Тилсоном, руководителем звукозаписывающей компании. У них трое детей, включая близнецов (возможно, зачаты с помощью ЭКО?). Они переезжают в Лондон после того, как у них что-то не сложилось в Кенте. Вы только не думайте, что я специально добывала эту информацию. Просто невозможно этого не узнать, если живешь целый год рядом со строительной площадкой, и к тому же ты достаточно вежливая, чтобы время от времени угостить рабочих или соседей чашечкой чая. Она обо мне, конечно, ничего не знала.
– Меня зовут Верити, – представилась я.
Не обращая внимания на автобус № 319, который так и стоял за машиной, ожидая, пока она ее уберет, Эйлса протянула руку над калиткой для рукопожатия, и ее левый локоть так и остался на моем заборе – она оперлась на него, словно на письменный стол. На первый взгляд у нее были заостренные черты лица, бросались в глаза большие ноздри на вздернутом носу, кожа была натянута на скулах. Я обратила внимание на выделяющийся желобок между верхней губой и носом и родинку под нижней губой. На Эйлсе была объемная куртка цвета хаки с капюшоном, отороченным мехом. Успешные молодые мамочки у нас в округе любят такие куртки. Благодаря этой куртке я и могу сейчас сказать, когда произошла эта встреча – в середине февраля, мы как раз страдали от прихода антициклона с востока. Пару недель стояла относительно теплая погода, а потом пришел холодный фронт с пронизывающими ветрами и ледяным дождем. Сейчас это трудно представить – лето только что закончилось, но я помню, как тогда сняла перчатки, чтобы вставить ключ в замок, и мои пальцы онемели от холода. Мне было любопытно с ней познакомиться, но еще больше хотелось попасть в собственный дом.