– От тебя воняет, – стонала она, изображая куда больше раздражения, чем чувствовала; она, в общем, и не возражала против его несвежего дыхания. – Пахнешь, как мой дядя Хауи после ночи в баре.
Он напевал ей на ухо надтреснутым от виски голосом: «Пианино напилось, а не я, не я, не я».
Стефани начала перемывать сковородку, которую Лео бросил на столе с жирной пленкой, пытаясь примириться с тем, что Лео у нее в гостиной, тот Лео, с которым она последний раз виделась почти два года назад, как-то вечером, и он был с Викторией; казалось, они оба под кайфом. Этот Лео был тоньше и, несмотря на то, что она слышала (и иногда наблюдала) – несколько лет активной ночной жизни, проблемы в браке и дебоши, – почему-то выглядел моложе. Он был тише, спокойнее. Такой же смешной. Такой же хваткий. Такой же красивый.
Она покачала головой. Она не собирается, совершенно точно не собирается снова втягиваться в орбиту Лео. Вообще лучше установить какие-то внятные твердые условия, на которых он может остаться. И еще надо сходить наверх и постелить на раскладном диване в кабинете.
А потом Лео вдруг оказался у нее за спиной. Положил ей руку на плечо.
– Хочешь, потанцуем?
Она рассмеялась.
– Нет, – ответила она. – Я совершенно точно не хочу с тобой танцевать. И еще: ты ужасно моешь посуду. Только посмотри.
– Я серьезно, – сказал он.
Он вынул ее руки из мыльной воды.
– Лео, – она была тверда, – я ясно выразилась.
Она держала оборону, но он услышал в ее голосе что-то новое, какое-то мимолетное колебание.
Он придвинулся ближе.
– Ты сказала: не трахаться. Я уважаю требование не трахаться.
Лео был полностью на ней сосредоточен. Желание было физическим, да (двенадцать недель воздержания, не считая пары быстрых моментов с помощницей терапевта в тренажерном зале клиники), но еще он помнил, как ему это нравилось – пробиваться сквозь ее защиту, раскрывать ее, как устрицу. Он давно об этом не думал, о том, какое наслаждение видеть, как ее стальной скелет слегка подается, слышать, как у нее перехватывает дыхание. Как хорошо побеждать. К черту пожарного.
Она вздохнула и посмотрела ему за спину, в окно, выходившее в бруклинскую ночь, на снежинки, бешено вращавшиеся в луче фонаря на кухонной веранде. Руки у нее были мокрые и холодные, тепло пальцев Лео на ее запястьях сбивало с толку.
Лео не мог понять, что за выражение у нее на лице. Сожаление? Надежда? Поражение? Желания он пока не видел, но помнил, как его вызвать.
– Стеф? – позвал он.
Она слегка улыбнулась, но улыбка была невеселой.
– Правда, Лео, – тихо сказала она, почти умоляюще. – Я счастлива.
Он стоял достаточно близко, чтобы зарыться лицом ей в шею и вдохнуть запах ее кожи, всегдашний, чуть отдающий хлоркой, из-за чего ему казалось, что он может поплыть в ней, уверенно и легко. Так они простояли какое-то время. Он чувствовал, как его колотящийся пульс постепенно замедляется, подстраиваясь под надежный ритм ее ровно бьющегося сердца. Он отстранился, чтобы взглянуть на нее. Провел большим пальцем по ее нижней губе, так же, как раньше по мраморному барельефу, только на этот раз губа подалась.
И тут на заднем дворе раздался оглушительный грохот, словно ударил гром. Потом замигал свет. А потом все погрузилось во тьму.
Глава седьмая
Явившись в «Устричный бар», Лео каким-то образом очаровал угрюмого метрдотеля. Через минуту Пламов усадили за столик, покрытый скатертью в красную клетку, и они как-то сами собой расселись по старшинству: Лео, Джек, Беа, Мелоди. Они сняли пальто и шапки и устроили целый спектакль, заказывая «только воду и кофе». Лео извинился за опоздание, объяснил, что живет у друга в Бруклине («Стефани!» – поняла Беа), сел не на тот поезд и пришлось возвращаться. Непременный разговор о том, как в Бруклине стало людно и дорого и почему на метро в выходные нельзя полагаться, а еще эта погода, снег в октябре! Потом все замолчали и воцарилась неловкая тишина – только Лео совершенно спокойно наблюдал за сестрами и братом, смущенно смотревшими на него в ответ.
Все трое гадали, как у него это получилось, как ему всегда удается сохранить невозмутимость, доведя всех до кипения, как даже сейчас, на этом обеде, когда это Лео должен был бы смутиться, признать свою ошибку, и баланс сил мог бы – должен был бы! – сместиться в их сторону, ему все равно удалось управлять их вниманием и излучать силу. Даже сейчас они почтительно ждали, надеялись, что он заговорит первым.
Но он просто сидел и смотрел на них, заинтересованно и выжидающе.
– Рады тебя видеть, – сказала Беа. – Хорошо выглядишь. Поздоровел.
От ее приветливости Джек расслабил плечи, а лицо Мелоди как будто стало мягче.
Лео улыбнулся:
– Я так рад вас всех видеть. Правда.
Мелоди почувствовала, что краснеет. Смешавшись, прижала ладони к щекам.
– Думаю, надо сразу перейти к делу, – сказал Лео.
В такси от Центрального парка он решил сразу разобраться со всем неприятным. Он понял, несколько неожиданно, что бесценно мало думал об этом за долгие недели в «Бриджес». Он так сосредоточился тогда на Виктории и разводе, что не принял во внимание последствия действий Франси. Честно говоря, он не вполне понимал, что именно сделала Франси, до позапрошлой недели. Тогда Джордж впервые сказал, что его мать дала денег откупиться от Родригесов, и Лео на мгновение понадеялся, что это были ее – или Гарольда – значительные средства. Увы.
– Я знаю, вы хотите поговорить о «Гнезде», – продолжал Лео, с удовлетворением наблюдая за их изумленными лицами – как прямо он подошел к проблеме. – И для начала я хочу сказать спасибо. Я знаю, вы не обязаны были соглашаться на план Франси, и я вам благодарен.
Беа посмотрела на Мелоди и Джека, которые заерзали на стульях; вид у них был смущенный и встревоженный.
– Что? – спросил Лео, осознав, что происходит, с минутным опозданием.
– Нам в общем-то не оставили выбора, – сказал Джек.
– Мы ни о чем не знали, пока все не было сделано, – подтвердила Мелоди.
– Правда? – Лео обернулся к Беа.
Она кивнула.
Лео откинулся на спинку стула и осмотрел собравшихся. Конечно. Он мысленно отругал себя за просчет, но все же на мгновение ощутил прилив воодушевления: Франси совершила ради него такой решительный, такой особенный поступок. Правда, Лео быстро понял, что и в этом ошибся. Франси пришла на помощь не ему; без сомнения, она спасала себя – и Гарольда. у Лео в ушах зазвучал гнусавый голос Гарольда, твердящего, что это разнесут «по всему Ист-Энду».
Беа настороженно следила за тем, как Лео воспринял новости.
– Я пыталась тебе позвонить, Лео, – сказала она. – Много раз.
– Ясно, – ответил он. – Ладно.
Все осложнилось.
Когда Лео и Виктория обручились, вскоре после того, как он продал «Спикизи» и «ушел в творческий отпуск» (как он это про себя называл), а она отказалась подписывать брачный договор, он открыл во время одного из их дайвинговых туров на Большие Каймановы острова офшорный счет. Действовал он, повинуясь внезапному порыву, пока Виктория ходила по магазинам. Счет был абсолютно законный, и хотя он планировал рассказать о нем Виктории, как-то так вышло, что не рассказал. Лео считал его небольшой страховкой, своего рода частной пенсией, возможно, способом сохранить какие-то деньги, если придет тяжелый день. Когда его брак начал разваливаться, он стал увеличивать баланс. В том, с каким размахом они с Викторией тратили деньги, был один плюс: она перестала замечать, на что эти деньги уходят. Пара тысяч туда, пара тысяч сюда; за годы и накопилось. Он постоянно думал об этих деньгах и о том дне, когда просто соберется и уйдет. От того, чтобы сделать это годы назад, его удерживала надежда, что Виктория устанет от него первой, влюбится в кого-то и уйдет от него, а он сможет избежать разорительного развода. Когда стало понятно, что она этого никогда не сделает (почему он не мог жениться на женщине столь же красивой, но не такой расчетливой?), он сдался более разгульной части своей натуры. Он без сожаления наблюдал, как тают деньги на их общих счетах. Так что хотя авария была унизительным и плачевным событием, она еще странным образом освободила его от жизни, из которой он уже отчаялся вырваться. Несколько месяцев он ждал, что адвокаты Виктории отыщут его заначку и торжествующе на нее укажут, но никто этого так и не сделал. У него было припрятано около двух миллионов долларов, почти столько, сколько он задолжал «Гнезду». Он ни гроша не взял из сберегательного вклада с низкими процентами; все было в целости и сохранности. В доступе. Если он пополнит фонд, чтобы заплатить брату и сестрам, два миллиона придется разделить на четыре. Математика работала совсем не в его пользу.
– Хотел бы я, чтобы у меня где-то лежали деньги, чтобы выписать вам чек, – сказал Лео.
Он положил ладони на стол и чуть наклонился вперед, глядя всем прямо в глаза. Он столько лет управлял компанией, что не мог не научиться на ходу производить расчеты и проводить совещания. Ему по-прежнему просто нужно было выждать время.
– Но у меня их нет. Мне понадобится время.
– Сколько времени? – слишком быстро спросила Мелоди.
– Хотел бы я знать, – сказал Лео так, словно больше всего на свете желал знать ответ на этот вопрос. – Но вот что я вам обещаю: я немедленно начну работать и приложу все силы, чтобы все восстановить. у меня уже есть кое-какие соображения. Я уже начал обзванивать людей.
– И какой у тебя план? – спросил Джек. Ему были нужны подробности. – Ты можешь занять деньги, которые нам задолжал? Заплатить нам и быть должным кому-то другому?
– Вполне возможно, – сказал Лео, понимая, что его шансы взять у кого-то в долг сейчас равны нулю. – Возможностей вообще много.
– Например? – спросил Джек.
Лео покачал головой:
– Я не хочу выкладывать все «а если» и «может быть».
– Ты думаешь, тебе удастся собрать деньги – или хотя бы часть – к тому времени, когда мы должны были их получить? – спросила Мелоди.
– К марту? – уточнил Лео.
– К февралю. У меня день рождения в феврале, – сказала Мелоди, слишком паниковавшая из-за того, как пошел разговор, чтобы возмутиться.
– В марте у меня, – напомнила Беа.
– Точно. – Лео побарабанил по стулу большим пальцем и мизинцем. Казалось, он производит в уме какие-то сложные вычисления. Все ждали. – А что, если так, – наконец сказал он. – Дайте мне три месяца.
– Чтобы с нами расплатиться? – спросил Джек.
– Нет, чтобы разработать план. Надежный план. Не думаю, что мне понадобятся три месяца, но вы же знаете, как сейчас с финансами. – Последнее было адресовано Джеку. – У тебя же у самого бизнес.
Джек кивнул, мрачно соглашаясь.
Беа подавила желание закатить глаза. Лео. Ну и говнюк же он.
– И учтите праздники, когда трудно будет застать кого-то на месте. Думаю, мне нужны три месяца, чтобы предложить вам какие-то варианты, – сказал он. – В идеале больше одного, чтобы вы получили полные выплаты как можно быстрее. Я не обещаю к февралю, но обещаю, что буду работать изо всех сил, как никогда ни над чем не работал, и все сделаю.
Он снова обвел взглядом стол.
– Прошу вас, доверьтесь мне.
Часть вторая. Поцелуй
Глава восьмая
Пол Андервуд управлял своим литературным журналом, «Пейпер Файберз», из ряда небольших офисов-клетушек, куда надо было подняться по вытертой лестнице слегка просевшего здания в тени Манхэттенского моста. Он купил четырехэтажный кирпичный дом до того, как Дамбо в Бруклине превратился в ДАМБО[18], когда высокие цены вытеснили мигрирующих манхэттенцев с Бруклин-Хайтс и Коббл-Хилл, но сердца их по-прежнему стремились к эстетически нетронутым, исторически ценным и относительно доступным браунстоунам[19] Парк-Слоуп и Форт-Грин. Он наткнулся на этот райончик однажды солнечным воскресным днем, когда перешел Бруклинский мост. Лениво направляясь на север, он забрел в квартал промышленной застройки и обошел его, восхищаясь серо-голубым бельгийским кирпичом, выложенным на мостовых сложными узорами, опутывавшими давно заброшенные колеи для тележек. Он с одобрением отметил отсутствие дорогих бутиков одежды, кофеен с завышенными ценами, ресторанов, выставлявших напоказ кирпичные печи с горящими дровами. В каждом четвертом здании, казалось, располагалась автомастерская или какая-то ремонтная служба. Ему понравилось настроение этого места; оно напомнило ему Сохо – тех давних лет, когда в Сохо еще были и энергия, и хватка, и немного театральная угроза. Знак у воды извещал, что грязный парк, населенный наркодилерами и их клиентами, подлежит расширению и реновации, а еще он заметил по всему району рекламные щиты того же девелопера, объявлявшие о перестройке складов в кондоминиумы.
В тот день, стоя на углу Плимут-стрит на излете двадцатого века, слушая лязг и грохот грузовиков, ревевших севернее на подходе к Манхэттенскому мосту, наблюдая за тем, как солнце озаряет массивные арки Бруклинского моста на юге, Пол Андервуд увидел свое будущее: знак «Продается» на, казалось, заброшенном здании на углу. На вершине красновато-коричневого фасада можно было различить выцветшие белые буквы рекламы давно почившего бизнеса, который когда-то размещался в этом здании: «ПЛИМУТСКАЯ БУМАЖНАЯ МАССА, ИНК.». Пол счел рекламу знамением. Он купил это здание на следующей неделе и на следующий год открыл свой литературный журнал – «Пейпер Файберз».
Пол жил на верхнем этаже здания (две спальни, хороший ремонт, аккуратная обстановка, потрясающие виды) точно над редакцией «Пейпер Файберз», ютившейся в передней половине третьего этажа. Задняя половина и весь второй этаж были заняты скромными, но прибыльными квартирами под сдачу. На первом размещался магазин белья. «Ла Роза» не торговала дорогим бельем, ничего кружевного, никакого пуш-апа и прозрачных штучек; там продавали белье, которое Пол называл бельем для пожилых дам, матронистое. Даже пластиковые торсы манекенов в витринах выглядели уютно, они были плотно опутаны бюстгальтерами и поясами, напоминавшими смирительные рубашки – ряды крючков, свисающие эластичные ремни и укрепленные плечевые бретельки. Пол понятия не имел, как они умудряются оставаться в деле, он никогда не видел в магазине больше одного покупателя за раз. У него были подозрения, но чек за аренду каждый месяц приходил вовремя, и, с его точки зрения, «Ла Роза» вольна была отмывать деньги или чулки или продавать какие угодно необычные товары клиентам мужского пола, как правило, уходившим с пустыми руками.
Пол приложил массу усилий, чтобы разделить работу и дом. Он никогда не брал работу «наверх», никогда не появлялся в «Пейпер Файберз» в том, что называл про себя «гражданской одеждой», всегда переодевался, чтобы отправиться на один лестничный пролет вниз. Каждое утро он облачался в один из своих изящно пошитых костюмов и выбирал галстук из обширной коллекции. Он полагал, что бабочка под подбородком составляет необходимый противовес его слишком вытянутому лицу и неэлегантным волосам, тонким, как у младенца, мышиного бурого цвета, норовившим торчать над ушами или на макушке.
– Ты можешь выкрутиться с помощью цветных галстуков, – сказала ему бывшая жена, дипломатично намекая на его довольно невыразительные черты – серые глаза, скорее водянистые, чем яркие, тонкие губы, мягкий, почти как у амурчика, нос. Пол никогда не переживал из-за своей блеклой внешности. В некоторых ситуациях она обеспечивала ценную невидимость; он подслушивал то, чего не должен был услышать, с ним были откровенны, ошибочно считая его безобидным. (Внешность не всегда работала в его пользу. Например, недавно он пригласил пообедать юную поэтессу, переписка с которой по имейлу приобрела характер флирта. То, что его внешность по сравнению с мускулистым остроумием на письме ее разочаровала, стало ясно сразу по выражению ее лица. Что ж, он тоже был удивлен. Удивлен, когда обнаружил, что она и близко не напоминает свою фотографию с обложки – с блестящими волосами, полуприкрытыми глазами и влажными губами в стиле иди-ко-мне.)
Пол ценил рутину и привычки. Он каждый день ел одно и то же на завтрак (миску овсянки и яблоко), потом шел на утреннюю прогулку вдоль Фултонского паромного причала. По выходным он не отклонялся от маршрута и стал специалистом по хронике набережной во всех ее сезонных изменениях. Сегодня дул яростный ветер, трепавший смельчаков, отважившихся выйти на улицу; Пол склонился ему навстречу, продвигаясь вперед, и покрепче затянул шарф на шее. Он любил реку, даже мрачной нью-йоркской зимой, любил ее стальное серое мерцание и грозные шапки пены. Ему никогда не надоедал вид на гавань; он всегда чувствовал, что ему повезло быть там, где он есть, в месте, которое он сам выбрал для жизни.