«Ни бури, ни льды не могли остановить отважных русских промышленников. Руководствуясь рукописными лоциями, составленными на основе опыта 40 плаваний на протяжении нескольких столетий, они на деревянных судах кочах и лодьях ходили к Новой Земле, Шпицбергену, в устье Оби и Енисея и порой оседали там на целые годы».
В. М. Пасецкий. «Норденшельд».
Будь здрав, град Енисейский, славный в славном ряду сибирских городов! И красив, и пригож, и лет немало! Как не простаивать у храмов твоих, потонувших в белой сирени и черёмухе; как не любоваться домами, причудливой резьбой изукрашенными, в коей легко заблудиться глазу; умельцами твоими, мастерами, известность о которых через тайгу и реку перелетела; как не удивляться рекам и лесам, что окружили тебя и стерегут, словно от злой напасти! И людьми, и подвигами ты не обижен.
Помнишь, поди, похвальное слово, что сказал о тебе на весь белый свет учёный муж: «Енисейск, блюститель Устюжской набожности и торговли, посредник в сибирских сообщениях между Востоком и Западом, неминуемый ночлег дальних проездов и путей, долго пользовался почётностью и в уме правительства, когда в 1695 году пожаловано ему знамя; судя же по приливу и отливу людей, к восточному или южному краю стремившихся для торгов, равно и пересылаемых на Лену и за Байкал преступников, можно бы назвать этот город портофранком. Тут не спрашивалось у последних, кто и откуда, а приказывалось, куда должно следовать, потому что возложено на Енисейск, под главным наблюдением Тобольска, во всём поспешествовать делам забайкальским и Камчатским».
Много городов в русском государстве, а спроси где – слышали о Енисейске? – обязательно вспомнят. Именно отсюда шли в восточные и северные земли первопроходцы, здесь готовились великие экспедиции. А потом вспомнят и про товары лучшие, и золото самородное, и лес корабельный, и краснорыбицу да белорыбицу. А ещё расскажут столь много из истории, что и мысли не возникнет другой: и впрямь город важный, державой обласканный. Книгочеев да летописцев тоже немало. Не оскудевает сибирская земля талантами. И города стоят, что заставы на рубежах.
Славен будь, Енисейский град, славный в славном ряду сибирских городов.
* * *
В то самое время, когда Григорий Сидоров отправляется в Иркутск, на другом конце России, в Сибири, мирный и занятой своей повседневностью обыватель Енисейска извещён был о предстоящем заседании городской думы. В думе заседали гласные. Были тут и чиновники, и священники, и купцы, и учителя, и другой служилый люд, даже ссыльные были (воли-то вдали от столичной власти больше).
Заседание думы – это вам не пожар, не потоп, не прибытие нового начальства и даже не драка в базарных рядах, это событие даже для провинции ординарное. Хотя бывали и исключительные случаи: порой дебаты по особо острым вопросам не кончались в один день, а продолжались и продолжались, давая пищу местным газетчикам.
Вот и сегодня, глядя на стекавшуюся, на заседание публику, можно было подумать, что оно будет непростым: почти все гласные собрались – редкий случай. Столько народу в своих стенах дума давно не принимала. Может, любопытство заставило гласных оторваться от деловых встреч и домашних хлопот, а может, и мысль о том, что дело сулит доходы, и немалые.
Николай Катаев был здесь впервые и чувствовал себя стеснительно – так на балу чувствует себя человек, не умеющий танцевать. Он внимательно присматривался к тем, чьё слово, чей голос мог стать решающим в его деле, старался угадать, кто же самый главный среди этого столпотворения.
Думцы стояли группками, что-то оживлённо обсуждали, что-то доказывали друг другу. Время от времени то один, то другой гласный отделялся от собеседников и переходил к другой группе, вежливо раскланивался, пожимал руки, говорил, жестикулировал. Казалось, в этом доме собрались как минимум добрые знакомые и товарищи, но только непосвященному человеку, или, точнее, новичку, могло прийти в голову, что здесь царит полное согласие. Ничего такого не было и в помине. Каждый гласный представлял чей-то интерес. Таковых, кто решал здесь сам за себя, без подсказок, просьб и приказов, было немного.
Вот, к примеру, купец первой гильдии Фрол Силыч Биряков, фигура заметная не только в Енисейске. На сибирских обедах и вечерах в Москве и Петербурге, промышленных выставках в Екатеринбурге и Нижнем Новгороде, в салонах европейских столиц звучало имя Бирякова, миллионщика и мецената. «Енисейский первой гильдии купец Фрол Би-и-иряков!» – выкрикивал какой-нибудь распорядитель на французском или немецком. В роскошных залах и салонах, казалось, подрагивали от этого имени хрустальные подвески люстр. И кто поспорит, что фигуре этой придавали вес многомиллионные обороты!
Слово Бирякова лучше любой официальной бумаги решало любые торговые споры. Он, Биряков, слыл меценатом и знатоком искусств. Он отпускал немалые средства на открытие новых школ, приютов и гимназий. Музеи и библиотеки по всей Сибири пользовались его покровительством. Благотворительные общества не однажды начинали свои заседания с благодарных речей в честь купца. Однако мало кто догадывался, что неистощимое желание помогать страждущему воспитано было собственным, в общем-то, безрадостным детством. Гимназию Фролу Бирякову заменила суровая школа приказчика Селифонтия, ибо отец желал иметь наследника торгового дела, а не светского бездельника. Институтом стали ярмарки, а школой жизни многодневные путешествия в тайгу, где шёл бойкий обмен с инородцами.
Сейчас Фрол Силыч направлялся к Катаеву, огибая кучки думцев. Катаев заметно волновался, прикидывая, видимо, шансы на успех.
– Николай Миронович, доброго здравия. Настроение, вижу, у тебя не ахти какое, волнение налицо. Эдак сам себе навредишь. С нашим братом-купцом похитрее надо быть. Увидят твою бледноту да нерешительность – подумают, что ты и сам в свою затею мало веруешь. Кто ж тогда денег даст? У торговых людей закон рынка – больше товару продать, да меньше убытков получить. А честно, к примеру, торговать или обманом заниматься, так то ж сугубо от индивидуальности зависит. Так вот у нас, по купеческому-то раскладу. А по-здешнему, думскому, дорогой мой человек, лучше и не думать, как. Вона, стоят, один другого душевнее, а чуть что не так, угрозу личному интересу почуют – сразу в крик. Да ещё какой: мол, Россия в опасности. У них собственный карман, видишь ли, сразу с Россией сливается… Не все, не все, конечно, такие ряженные, но их много. Так что готов будь к любому повороту. Хотя… раз дума гудит, значит, интересно гласным катаевское предложение. Глядишь, и наполнятся твои паруса ветрами…
– Спасибо, Фрол Силыч, подбодрили. Уж который раз то словом, то делом выручаете. Вот и прошлым летом на экскурсию денег давали, а когда музей с библиотекой открывали, так столько книг и приборов отписали! Совсем вы не купеческого нрава.
– Купец я, брат, купец, да ещё какой! Был бы тятька жив, поди удивился бы, какие дела сынок проворачивает. Миллионные! Ему такое и не снилось. Но вот что скажу тебе: сибирский купец – он хоть толк в деле и знает, да живет не одним прибытком. Так что не тушуйся, поглядим ещё, как дело повернётся.
Наконец, зал заседаний наполнился до отказа. Председатель думы, тучный с курчавой рыжей бородой человек, никак не мог успокоить гласных.
– Тишины, господа, тишины прошу! Пора начинать! Господа, внимания и тишины! Начинаем. Суть вопроса всем хорошо известна: поддержать на городские средства предприятие енисейского приказчика Катаева или отказать ему в прошении. Надеюсь, все помнят, речь идёт, прежде всего, о финансовой стороне этого дела. Мнение каждого будет принято во внимание. Господин Катаев, дума готова выслушать вас!
От былой катаевской растерянности не осталось и следа. Он решительно направился к трибуне, чувствуя спиною, что десятки глаз следят за ним. Ему вдруг захотелось взглянуть на публику и в устремленных на него глазах прочесть если не понимание, то хотя бы сочувствие и внимание. Он хотел увериться, что слова, которые собирался сказать, будут поняты и приняты собравшимися.
…Он вдруг остановился в центре зала и обернулся. Всем на мгновение показалось, что Катаев передумал, испугался, но через мгновение почтенная публика прочла во всём его облике неотступность, и попритихла. Все почувствовали, что сейчас будет сказано что-то очень важное для Енисейска и для каждого из них лично.
Катаев уловил этот безмолвный отзыв думцев и решительно продолжил путь к трибуне.
– Господа, сегодня решается важный для меня вопрос. И совсем не потому, что в деле есть предмет моей личной заинтересованности. Я уверен, вы понимаете всё как раз наоборот. Дело исключительно общественное, если хотите, гражданское. Не раз говорил и сейчас повторяю: экспедиция будет преследовать главную цель – умножение знаний о Подкаменной Тунгуске. Не обидно ли, что приенисейские пути осваивают англичане, голландцы, датчане! Даже американские путешественники стремятся в северные широты. Не обидно ли это!? А что же мы, енисейцы? Когда-то соперничали славой с Мангазеей златокипящей, с форпостом сибирской торговли в Европе, а теперь проигрываем, отстаём от иностранных корабелов, не успеваем за ними! И сколько же будем на питерский да московский капитал кивать, ожидаючи, когда он к нам пожалует? В столицах, видать, дела поважнее, проблемы посерьёзнее, раз не видят они государственного интереса.
Дума встрепенулась, зашумели гласные, слышно стало, как сдвигаются стулья, послышались выкрики с мест.
– А вы желаете, чтобы мы более пеклись об интересах купца Базилевского? Отчего он только часть экспедиции финансирует?
– Зачем она нужна, эта экспедиция, ведь корабли Базилевского давно по Тунгуске ходят?!
– Мы – городское собрание, а не клуб меценатов…
Катаев терпеливо слушал.
– Я готов отвечать, господа гласные. Действительно, Базилевский платит только за часть пути. Действительно, у Базилевского здесь свой интерес, касаемый золотопромышленности. Но вам также известно, что эта отрасль терпит сегодня убытки. И вы также знаете, в каком бедственном положении приисковый люд. Голод! На приисках голод! А почему? Короткая летняя навигация. Можно ли её продлить? Можно, но без экспедиции, без новых исследований ничего не получится. Да вам не хуже моего известно – капитаны водят корабли на свой страх и риск. И что может перевезти десятисильный пароходик?! Да, он рискнул без лоций пройти по притокам Подкаменной Тунгуски – Теи, Вельмо – менее девяти вёрст. А длина их 300 вёрст! Так что там за девятой верстой? Жизнь, или вечный холод? Люди, или звери одни?
Зал снова зашумел, а некоторые гласные вскочили с мест, выкрикивая:
– Базилевскому выгодно, а мы изучай пути!?
– Город найдёт, куда потратить деньги!
– Пускай сам и финансирует!
– Грабёж! Городские деньги в воду?
Председатель пытался утихомирить публику. Он тряс своим колокольчиком и охрип, призывая зал соблюдать спокойствие. Куда там! Думцы не на шутку разбушевались. Наконец председательствующий нашёл выход. Он выкрикнул:
– Пожалуйте на выступление, Фрол Силыч!
Думский гомон затих. Теперь уже почтенное собрание подавало одобрительные голоса:
– Вот, Силыч, и скажи всё как нужно…
– Конечно, скажет! Базилевский в прошлом году отказался его хлеб для промыслов покупать…
Биряков медленно подошёл к столу председателя. Он ещё только повернулся лицом к залу, а тишина уже стояла полная. И те, кто его ненавидел за удачливость и фарт, и те, кто уважал за деятельность на общественном поприще, и те, кто получал от него отказы или, наоборот, помощь, – все глядели на купца в оба и приготовились ловить каждое слово.
Биряков ещё какое-то время молчал, глядя исподлобья на собравшихся, словно о чём-то думал. В руках у него была газета. Он сжимал её так, словно пытался выдавить буковки и строки.
– И то правду пишут про нашего брата-купца. Местная журнальная братия Тит Титычами величает. Это значит, что если собственной выгоды нам не видно, то и шабаш, пустое всё для нас дело! Тьфу, господа хорошие, срамно мне за себя, хотя и нет тут моей вины. Но меня с вами не разделяют. Я вашего цеху, одного мы розлива.
Биряков перевёл взгляд на ту часть зала, где обычно устраивались купцы. Остальные гласные обернулись как по команде и тоже посмотрели. Купеческий угол затих.
– Послушаешь нас, громогласных, так выходит, что нам бы только деньгу в банк положить да на ярмарку сгонять. Да правы вы, правы. В одном правы: из-за Базилевского, который в последний момент отказался от моего хлеба, я потерпел убыток, и не малый. Но речь-то сейчас не о том, совсем не о том. Послушайте, господа гласные, что в нашей газете «Енисей» пишут. Специально прихватил прочесть вам, а то не все выписывают, поди и азбуки не разбирают, неграмотные, чай.
По залу прошёл недовольный шепоток. Бирякова побаивались: богат безмерно, резок порой и упрям до невозможности.
– Так вот что пишут: «Известно, что Минусинский музей поднял свой престиж научными изданиями и описаниями коллекций. Нельзя не пожалеть, что представители Енисейской золотопромышленности, видным представителем которой является Енисейский музей со своими горными породами и техническими моделями, остаются глухи к его благосостоянию. Но между тем ознакомление с краем, его естественными богатствами путём описания коллекций музея могло бы вызвать развитие в той или иной промышленной деятельности если не в настоящем, то в будущем».
Биряков закончил читать, посмотрел в сторону Катаева, потом обвёл взглядом зал, словно искал кого-то, и, увидев Калюжного, продолжил.
– Ты, Макар Калюжный, кричишь громче всех. Я так понял, что собственной-то мошной не тряхнешь, сам денег на экспедицию не дашь, да и общественные капиталы трогать не намерен. Правильно, зачем тебе-то? В твоём питейном заведении разве ж до наук!
– Я книгу издал! – громко, так, чтобы слышала вся дума, выкрикнул оппонент. – И газету, вон, поддержал!
– Да лучше бы не издавал, – хмыкнул Биряков. – Вот прочтут потомки твои вирши и подумают, что все нынешние поэты такого уровня были. Я вот вслух стал читать своей собаке Макаровы стихи, так она завыла, прости Господи.
Зал дружно засмеялся, разразился аплодисментами. Все знали страсть купца Калюжного.
– Не писал бы ты стихов, Макар! Купец ты хороший, деньги тебя любят, а слова прочь бегут. А про газету и вовсе стыд. Ты же деньги за публикацию своих виршей заплатил! Вот помощь так помощь!
Зал зашёлся пуще прежнего. Биряков поднял руку, желая говорить дальше. Лицо его стало серьёзным.
– Да ладно, Макар, не обижайся. А вот скажите-ка, большинство здесь собравшихся, куда ваши детки да внучата каждую среду ходят? Молчите? Так я сам скажу— в музеум. Они там практические занятия проводят. А музей-то что, с неба свалился?! Там ведь всё по камешку, по косточке, по картинке такими, как Катаев, собрано, из разных экспедиций свезено. Вот и думайте, господа хорошие, помогать Катаеву, или нет. А что Базилевский сего дела не финансирует, так тому причина имеется. Вам не хуже моего известно – он мой хлеб в прошлом году не купил, а я ему в этом не продал. Теперь рабочие с приисков бегут, не с голоду же помирать. Ему другие-то – посредники – ценник задрали… Впрочем, это дело наше с ним, а вот экспедиция, то другое – общее. Чтобы трескуны ни говорили, будто слова на ветер пускаю, последнее моё слово такое: пять сотен даю Катаеву для поездки на Подкаменную Тунгуску. Наша землица, нам её и обустраивать. Никакие другие, пардон, ландшафты, мне не нужны, но мою тайгу не отдам никому. Торговать с англичанином или с датчанином в радость, а чтоб тайгу забрать – накося выкуси.