Но зато нас никто не запугивал! Уже взяв двоих детей, я по какому-то делу обратилась в другую ШПР – и была потрясена тамошней обстановкой: потенциальных приемных родителей буквально отговаривали от идеи взять ребенка, убеждая их, что справиться с детдомовцами практически невозможно, и их не ждет ничего, кроме детских криков и слез. Тамошний психолог похвасталась передо мной тем, что, ура, отговорила очередную пару. «А что, они хотели взять трудного подростка?» – пытаясь понять ее восторг, спросила я. «Нет, малыша», – ответила сотрудница. Я так и не поняла, что за этим стояло[6]. Положим, бывают случаи, когда семья действительно не справляется и ребенка возвращают в детдом. Но есть и статистика таких возвратов: известно, что в основном детей возвращают родственники, старшие сестры, тети, дяди и особенно бабушки и дедушки, которые берут ребенка под опеку из этических соображений и быстро выгорают, потому что у них не хватает ни душевных, ни физических сил[7]. А так, чего уж, никто не застрахован: сегодня ты бодр и весел, а завтра у тебя обнаружили рак – и что теперь, разве тут подстелешь соломку? Насколько я знаю, почти все мои одногруппники не сошли с дистанции и таки взяли приемных детей – по-моему, это здорово. Потому что при любом раскладе детдом – это зло.
Я очень рассчитывала на то, что встречу в ШПР единомышленников, которые станут моими друзьями. При этом я предполагала, что мои одногруппники будут благополучнее меня: я по случайности снимала квартиру в довольно престижном и дорогом районе, а ШПР нашла на соседней улице. Но, пожалуй, только одну семейную пару и незамужнюю даму-юриста (причем именно она в итоге решила никого не брать) можно было назвать обеспеченными: я ходила на занятия вместе со школьным учителем, врачом-терапевтом, косметологом, подростковым психологом, отставным военным, сотрудником издательства, офисным менеджером – словом, с самыми обычными людьми, для которых вопрос о потенциальных ежемесячных выплатах на ребенка был совсем не лишним. Однако обнаружилось, что желание взять ребенка объединило нас ничуть не больше, чем объединил бы, например, роддом, особенно во время родов. Люди разные, системы координат и ценности у всех свои, вдобавок дети и их воспитание – такая нервная тема! Когда другие рассказывали о том, как и за что, по их мнению, стоит хвалить и ругать ребенка, не важно, своего или приемного, я думала: «О ужас! Что за дикость!» Впрочем, с одной одинокой мамой мы все же подружились, но скорее вопреки, чем благодаря. Она растила дочку-школьницу, хотела удочерить новорожденную девочку – и удочерила[8].
Еще я думала, что родители людей, которые берут детдомовских детей, непременно их поддерживают и одобряют. И переживала, что я-то своей маме даже сказать про эту идею боюсь. Потому что она точно будет против. Я думала, что если об этом узнают в опеке, то скажут: «Похоже, семья-то у вас не слишком дружная! Можно ли вам доверить чужого ребенка, если вы не в силах наладить отношения и с собственной мамой?» А выяснилось, что так почти у всех. Бабушки с дедушками, тети и дяди поддерживают стремление взять чужого ребенка крайне редко, почти всегда они категорически против, и опека ничего другого и не ждет.
Есть объективная проблема в том, что для получения заключения о возможности быть опекуном необходимо письменное согласие всех людей старше десяти лет, проживающих с тобой в одной квартире (а таковыми считаются все, кто там прописан). Но из этой проблемы есть неожиданный выход. Если ты получаешь заключение о возможности быть усыновителем, то ничье согласие тебе не требуется. Потому что у нас до сих пор существует такая поразительная вещь, как тайна усыновления, то есть за тобой закреплено право врать даже собственной маме. Ты можешь говорить, будто пять, или десять, или семнадцать лет назад ты родила ребеночка, и теперь он будет жить с вами! Возникает вопрос: а можно ли с этим усыновительским заключением взять ребенка под опеку или в приемную семью? Ответ: да! По крайней мере, мне это удалось, причем два раза.
Выяснилось и то, что идея взять чужого ребенка вообще мало кому близка. Конечно, я не надеялась, что моему решению будет аплодировать весь подъезд. Но и к обрушившимся на меня потокам треша я оказалась совсем не готова. К моему удивлению, многие мои друзья принялись рьяно меня отговаривать, припоминая случаи неудачного усыновления среди отдаленных знакомых. Они говорили о том, что моя жизнь превратится в ад, дом разрушится, кровные дети меня возненавидят, а приемные по-любому вырастут зверьми (сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит!) и рано или поздно нас съедят. Но больше всех меня потряс хозяин квартиры, которую мы благополучно снимали без малого шесть лет: узнав, что я собираюсь взять ребенка, он сначала сентиментально поздравил меня с этим «героическим решением», а потом доложил о нем своим родственникам; родственники тут же вообразили, что я пропишу к ним «своих детдомовцев», а те не замедлят «оттяпать квартиру», и принялись буквально выгонять нас на улицу, пустив в ход невероятные обвинения и угрозы. Это было настолько внезапно и настолько некрасиво, что противно вспоминать.
Сложности со съемной квартирой были крайне некстати еще и потому, что я уже собрала документы и вступила в переговоры с опекой по месту жительства. Именно опека по месту фактического проживания дает заключение о возможности быть усыновителем или опекуном. После того как ты относишь в опеку пакет документов, к тебе должны прийти, чтобы проверить, как ты живешь: вдруг у тебя посреди квартиры стоит миномет, гостиную ты сдаешь артели строителей, а у детей вместо игрушек коробок спичек и дохлая крыса. Но в тот прекрасный день, когда к нам уже собиралась пожаловать опека, выяснилось, что мы не проживем в этой квартире необходимый срок в полгода, потому что нас выгоняют. Узнавшая об этом опека отказалась выдать мне заключение. Объяснив, что если мы с приемным ребенком будем жить не здесь, а где-то еще, то заключение должна дать тамошняя опека.
К тому моменту я успела не только полюбить по случайному ролику в интернете одиннадцатилетнюю детдомовскую девочку, но уже и пообещала детдому вскоре за ней приехать. Меня охватило отчаяние, и я совершенно растерялась. В порыве этого отчаяния я отправилась в опеку по месту своей прописки, и там, о чудо, обнаружила самую светлую личность, какую только можно вообразить. Выслушав мою историю о трусливом хозяине квартиры и детдомовской девочке, сидящей на чемоданах, инспектор опеки преисполнилась ко мне сочувствием и обещала разрулить ситуацию. В итоге именно она убедила предыдущую опеку все же составить акт о необыкновенных достоинствах моей съемной квартиры, лично наведалась в мою квартиру по прописке (лежавшую на тот момент в руинах и абсолютно непригодную для проживания кого бы то ни было) и выдала мне нужное заключение. Я была поражена таким деятельным проявлением доброй воли абсолютно незнакомого мне человека, и вспоминать об этом мне очень приятно.
Что же до американцев, которые якобы брали большую часть наших сирот с инвалидностью, – это не совсем так. Статистика усыновлений доступна на сайте американского посольства, из нее следует, что американцы, как и наши соотечественники, наиболее охотно усыновляли в России новорожденных детей, преимущественно девочек. Что касается инвалидов – посмотрим статистику, например, за 2011 год. Граждане США усыновили в 2011 году 89 наших детей-инвалидов; российские граждане в том же году забрали 1250 детей с инвалидностью (624 ребенка под безвозмездную опеку, 412 под возмездную опеку и 214 под усыновление).
Сравнивать число российских и иностранных усыновлений в те времена не вполне корректно: если иностранцы могли только усыновлять наших детей, то для российских граждан, как видно из приведенной статистики, существовали (и существуют по сей день) и другие формы семейного устройства: опека и приемная семья, когда дети растут в семьях, но при этом продолжают считаться сиротами. Большинство наших граждан (в том числе и я) предпочитают опеку: так семья получает дополнительные деньги, а у детей сохраняются все льготы (государство, например, обязано обеспечить их жильем, когда они вырастут). Усыновленный ребенок юридически приравнивается к кровному и лишается льгот. Поэтому сами чиновники часто убеждают приемных родителей в том, что в интересах ребенка – сохранение статуса сироты. Вдобавок стать опекуном ребенка гораздо проще: для этого достаточно простого постановления. Усыновление же – судебная процедура со всей положенной канителью. И если посмотреть статистику за любой год, можно увидеть, что под опеку детей берут в разы чаще. Например, в 2014 году в семьи российских граждан было передано 62 972 ребенка (из них 1666 инвалидов), однако усыновлено при этом было всего лишь 6616 детей (из них 123 инвалида), то есть приблизительно в десять раз меньше[9].
Глава 2
Выбор ребенка
Я представляла себе выбор ребенка так: есть базы данных, где публикуются анкеты детей-сирот, видеоролики с их участием, – ты все это смотришь, выбираешь того, кто тебе наиболее симпатичен. Потом звонишь по телефону, который дан на страничке, тебе все про ребенка рассказывают. Если тебя ничего не пугает, ты приезжаешь в опеку ребенка со своими документами, получаешь направление на знакомство – и вот: вы встретились, он тебе симпатичен, ты ему тоже симпатична, и вы вместе уходите в светлую даль.
Ну, отчасти – в том, что касается самого алгоритма, – примерно так и есть. Однако выяснилось, что все эти анкеты и ролики не дают о ребенке объективной информации. Ребенок может оказаться совсем не похож на свои фото и описание. В его деле могут быть перепутаны любые данные: от диагнозов до возраста. В анкете могут быть упомянуты братья и сестры, которые давно живут в других семьях. И наоборот: судя по анкете, ребенок вроде один – а нет, их там семеро. Что ж говорить о его характеристике – иногда ее пишут люди, которые никогда ребенка не видели.
Велика вероятность, что и в опеке про ребенка ничего толком не знают: ну есть у них какие-то документы, акты обследования квартир, медицинские заключения, постановления суда, и что? Много ли вы сами могли бы рассказать о человеке, имея на руках такие документы? Вроде и был сотрудник, который вел кровную семью ребенка и мог поделиться своими впечатлениями, но он уволился.
Сотрудники детдомов рассказывают про детей неохотно и не слишком честно, у них есть на то свои причины. Дирекция обычно абсолютно не заинтересована в том, чтобы передать ребенка в семью: в сиротских учреждениях подушевое финансирование, и если детей мало – денег тоже мало, вдобавок учреждение и вовсе могут закрыть. Так что ждать какого-то внятного взаимодействия тут не приходится. С воспитателями не так просто связаться. При этом они, со своей стороны, могут придерживать удобных, покладистых и умных детей, стараясь побыстрее устроить детишек с более сложным характером: так агрессивный ребенок в их описании становится сильной личностью, неуправляемый – активным и любознательным, упрямый – волевым и усидчивым. Накладывается и множество субъективных факторов: некоторые работники сиротских учреждений из тех, кого я встречала, были откровенно странными, они генерировали невероятные фантазии про детей, их личности и истории.
Выходит, тому, что говорится о детях, просто невозможно верить. Вдобавок то, как ребенок проявляет себя в детдоме, не слишком его характеризует. Дети, оказавшиеся в сиротских учреждениях, прежде всего дико напуганы и заняты выживанием: представьте, что вы на полном ходу выпали из поезда или бежите от маньяка с ножом – насколько вы в этом состоянии сами на себя похожи? И это при том, что вы-то взрослый, вы умеете себя вести и преодолевать стрессы, с вами рефлексия, культура, опыт, а ребенок – ну он же как зверек. И если в детдоме он выбирает ластиться к взрослым, чтоб не пропасть, это вовсе не значит, что по своей природе он такой уж добродушный и ласковый: когда страх проходит, человек меняется.
Среди приемных родителей часто обсуждается, что в сиротских учреждениях ставят ошибочные диагнозы. Ну да, это так, и механизм тут очень понятен: со своим ребенком, если у него есть какая-то проблема, вы сходите к одному специалисту, к другому, к третьему и со всеми будете разговаривать. Вы найдете информацию об этой проблеме в сети, у вас будет свое мнение. А если за ребенка никто толком не отвечает, в его медкарту попадают все подряд соображения и подозрения, с которыми некому поспорить. При этом каких-то реальных проблем могут и вовсе не заметить, списав их на естественную для ребенка-сироты задержку развития. Так что и в том, что касается здоровья ребенка, заочно нет никакой ясности.
Ролики, которые снимают волонтеры или журналисты, бывают совершенно волшебными, проникновенными и трогательными. Но это же реклама, пусть и социальная. Причем производители товаров несут за свои слова куда большую ответственность, чем сентиментально настроенные граждане, которых несет на волне светлых чувств и желания помочь сироткам. И вот перед нами уже не просто до смерти перепуганная малышня, а любители математики, юные изобретатели, увлеченные кулинары, талантливые артисты. Выясняется, что едва говорящие (а то и вовсе не говорящие) ребята мечтают стать врачами и учителями, летчиками и пожарными, строителями и археологами.
Моя приемная дочка Саша рассказывала о съемках подобной программы так: «Ну, они мне говорят: "Ты что любишь?" Я отвечаю: "Ну, там… пожрать, поспать… подраться люблю". А они мне: "А еще что?" Я отвечаю: "Ну… в компьютерные игры поиграть". А они мне: "А в семью-то ты хочешь?" Я отвечаю: "Да не слишком, мне и тут хорошо". А они мне: "Не, ну так дело вообще не пойдет! Что же нам с тобой делать?" Говорят: "Может, ты на какие-то кружки ходишь?" Я отвечаю: "Конечно, мы тут все ходим на кружки, чем же еще заниматься после школы". – "На какие?" – "Ну, там… из бисера плетем, на шелке рисуем, из бересты вырезаем". – "И что, получается у тебя?" – "Да конечно, нам же говорят, как что делать, мы по инструкции". – "Во! – говорят. – Давай так: ты одаренная художница. Об этом и расскажешь!" А я им: "Как же я буду рассказывать? Я не умею". А они говорят: "Ну мы тебя будем спрашивать, а ты отвечай, а потом мы наши вопросы вырежем, и получится отличный рассказ!"» Рассказ, подтверждаю как зритель, получился и в самом деле отличный! Идиллический. Безо всяких «пожрать, поспать и подраться».
На занятиях в Школе приемных родителей будущих опекунов постоянно прессуют фразой «Важно подобрать не ребенка семье, а подходящую семью для конкретного ребенка». Имея в виду: «Это не вы выбираете себе ребенка, это мы выбираем детям родителей». Но эта фраза лишена всякого смысла, потому что никаких «мы» не существует и подобным подбором никто не занимается. Возможно, в некоторых детдомах и водятся психологи, размышляющие о том, какая семья подошла бы тому или иному воспитаннику. Но я таких не видела, во-первых, и с трудом верю в эффективность подобного подбора, во-вторых[10].
Направление на посещение ребенка выдается любому желающему с заключением о возможности быть опекуном – пока ребенка посещает один кандидат, с ним не знакомится другой. И только от кандидата зависит, заберет он ребенка или нет. Дети старше десяти лет тоже должны написать свое согласие, и это отдельная история, но она связана не с пылкими детскими симпатиями и антипатиями, а с политикой конкретного детдома и количеством треша у ребенка в голове. Например, в детдоме, где жила моя приемная дочка Саша, был силен миф, будто приемные родители на самом деле ищут рабов, которые будут целыми днями драить их дом. А основной характеристикой будущих родителей считалось их материальное благосостояние[11].